Низменные чувства проснулись в его молодом теле. По радио сообщили, что
забастовка врачей неожиданно закончилась. Но Илье уже было все равно — Маргарита
летела в Нью-Йоркскую лечебницу, и никакие проблемы врачей страны N, в которой он жил,
не были теперь актуальны. Он прорычал что-то сквозь сжатые зубы, резко выключил
динамик, устало сел на кожаный диван. За окном накрапывал дождик, пальцы стучали по
стеклу, словно задавая ритм ненастной погоде.
В его мозгу тупо и злобно проносилась фраза, недавно выпущенная из кухонной
радиоклетки: «Приказом суда всех врачей обязуют вернутся к работе». Словно маленькая,
голодная птица, билась эта мысль, рвя нависшие в его душе тяжелыми сетями воспоминания
о Маргаритиной болезни, о том, как они вдвоем стояли у порога закрытой клиники, о том,
как вся жизнь страны в буквальном смысле устремилась в пропасть.
«Кинуться бы, вонзиться точными и сильными ударами... Сколько времени потеряно
зря не по нашей вине... Можно ли повернуть оглобли неостановимой колесницы, вернуть эти
дни, вернуть ту жизнь, в которой еще что-то можно было сделать для моей Риты, спасти ее
здоровье, ее неомраченную тяжкими и блуждающими болями жизнь? Я почти реву в
бессилии, почти чувствую, что все кончено...
Дождь льется по стеклу, он, верно, очень холоден. Надо позвонить. Она уже должна
была долететь. Я не поехал... Мне не разрешили...Снова чиновничьи препоны, снова ведра
чужой корысти и черствости валятся на меня».
Маска равнодушия легла на его улыбку, на его прищуренные глаза, на ямочки у щек.
Взглядом черепахи смотрел он из окна, и видел лишь злость и бессердечную злобность
окружающего мира.
Илья был грустен. Илья был очень зол. Илья почти плакал. Илья может быть, был
готов разбить стекло рукой. Но никто не смог бы прочитать и слова на его лице, которое,
подобно поверхности воды, никак не отражало подводные бури.
Капли воды, ударяясь о стекло, стекали по желобу на землю. Словно на рисунке
ребенка или постмодерниста, потоки воды бессистемно и вязко образовывали до странного
нежные узоры.
Теплое дыхание оставляло томные пятна потных капелек, Илья рассеянно бродил
взглядом по комнате, по своим мыслям и по образам, которые то и дело взрывались
фейверком, сухим пожаром, траурным салютом в его голове. Дождь все лил, время текло
согласно тихому стуку настенных часов, тусклый свет коридорной лампочки еле-еле
пробивался сквозь пыльный воздух комнаты. Илье казалось, что он заключен в панцирь, в
коробку, в сосуд, и лишь сквозь маленькую дырочку возможно вопринимать сигналы
окружающего огромного мира.
Из-под подоконника протекала вода. Оказавшись холодной и противной на ощупь
(Илья коснулся ее костяшками пальцев, словно собираясь ударить), она преломила слабый
луч далекой лампочки — и засверкала!
Протерев тряпкой лужу, Илья понял, что ему надоело сидеть на одном месте. Он стал
ходить по комнате. Включил телевизор, послушал музыку в наушниках, доел вчерашний
салат. Ничего не помогало, и мысли то и дело возвращались к Рите. Точнее, они не
возвращались, а все время блуждали вокруг нее, пытаясь выцепить из сумрака затухающих
воспоминаний.
Илья уже не был зол. Дикое состояние неоформленной ярости ушло, оставив вместо
себя лишь привкус горькой шоколадки. Он просто ждал звонка. Или от Риты, или от врача.