Итак, возвращаемся к примеру с винительным/предложным падежами «говорить о чем л./про что л.». Понятно, что в данном случае роль маркера отношений переходить от падежного окончания к предлогу. Но все это – только описание процесса, вопрос о его причинах остается вопросом. В конце концов, тот же предложный падеж в русском языке включает в себя несколько таких маркеров, в том числе и для старинного местного падежа, как и в латыни – отложительный, который, к тому же вобрал в себя еще и древний творительный.
Дело тут, думается, вот в чем. Мы привыкли к тому, что информация сохраняется и передается письменно, и минимальной единицей высказывания является предложение, т.е., то, что начинается от предыдущей точки и точкой же заканчивается. Это кажется совершенно оче-видным (потому что книгу, газету или письмо читают глазами). А вот теперь отключимся от этого привычного взгляда и попытаемся представить себе, как обстоит дело с сохранением и передачей знаний в безписьменных культурах. Тут единицей информации будет уже не фраза, а поэтическая строфа. Ритмизированные строки легче удерживаются в памяти, тем более, что оне как правило, эмоционально возбуждают, что очень подходит высокому характеру такого познания. И вот тут происходит нечто весьма забавное: привычное для нас противопоставление науки и искусства пропадает полностью. Ибо все приемы поэтической техники в этом случае имеют целью именно наиболее полное сохранение именно познания. Они память развивают, причем не только механическую (как, например, заучивание пассажей Пруста): чем свободней поэт владеет техникой, тем больше сюжетов и тем он может передать. И т. обр., размеры строфы как единицы информации стремятся к безконечности: на практике такая строфа может равняться песни Гомеровой поэмы. И, с другой стороны, они имеют совершенно то же значение, что и падежи, числа и лица глаголов и проч. грамматические средства: т.е., иначе говоря, арсенал средств традиционного познания гораздо шире, чем современной науки. Именно так обстояло в до-античные времена и в античности, когда письменность применялась лишь как вторичный способ передачи знаний, а в иных культурах – и для из сокрытия от профанов (иероглифы, клинопись; подобный же подход отчасти проявился в современном английском).
Иное дело - Средневековье, кое было, пожалуй, самым книжным временем в истории. Западноевропейские ученые той эпохи разумели себя как «карликов на плечах у гигантов» и свою задачу видели в сохранении наследия этих гигантов, поверяя собственные знания их открытиями. (Так, скажем, если Плиний и Ктесий писали о мантихорах, живущих в Азии, то всякий, побывавший на Востоке, непременно должен был упомянуть о них, а видел ли он сам хоть что либо, похожее на мантихору, никого не волновало). Соответственно, роль поэзии как хранительницы знания, понизилась, и надобность изучать ея технические приемы понизилась; хотя, если сравнить количество форм и приемов трубадуров и труверов с тем, которые доступны нынешним поэтам, последнее покажется поистине нищенским. Ну и сложность грамматических средств также понижается, (точнее говоря, их здесь стоит числтть чисто стилистическими).
То же самое происходит и в Иране в сасанидскую эпоху, по социально политическому и экономическому укладом во всем сопоставимую с европейским Средневековьем. Здесь свое гигантское наследие – Авеста, вернее то, что от нее осталось после столетий войн и разорений. И именно эти остатки записываются. Изобретается даже особый алфавит, едва ли не единственный среди иранских, в коем выписываются все звуки, как гласные, так и согласные, – исключительно для этого, т.е., как бы ни казалось нам сегодня это парадоксальным, вовсе не для просвещения масс, а напротив, для усложнения доступа к священным текстам.