Выбраться. …!

Руки на поручни,
Госимущество испорчено,
Мягкое – вспорото,
Стены опорочены,
Огорчаются врачи,
Окна зарешёчены,
Рот на скотче –
Кричи не кричи.

...в голове пятна крови и слизи, боль, раздирающие связки крики, срывающиеся на хрип, полосы зеленого и белого – перевернувшиеся стены, лампа под качающимся плафоном маячит где-то слева и внизу глаза, стремительно теряющего зрение. И замотанные в белое мумии, завязанные марлей до глаз, мертвых, нечеловеческих глаз. Они давно уже мертвы, иначе они не могли бы слышать этих криков, двигаясь так отточено, механически, со стерильной холодностью каждого движения.
Я лежу в объятиях красного бархата покрывала, закинув за голову руки. Привычка – поднятые руки поднимают грудь и делают ее выше и красивее. Сколько еще отточенных движений в моем арсенале не холодного оружия? Кровать такая большая, что на ней можно устраивать оргии в тиле Де Сада, с двенадцатью девственницами ежедневно, в ногах лежат белая тигриная шкура, на стене – Веласкес, подлинник - не ахти какой шедевр, а все-таки. За стеной шаги. За окном – гомон и грохот парада. Я лежу, закутавшись от мира в тишину. Вспоминается…
…Невозможность мыслить, отсутствие речи в пульсирующем комке животного разума, не руки – конечности, холод, разлившийся по всему телу, на груди мокро – то ли кровь, то ли блевотина, а может, что-то из перевернутого тазика или утки, коих здесь во множестве. Орут взбалмошные бабы с обглоданными сальными волосами, лезут на шкафы, и неожиданно -вид собственных глаз в начищенном тазу, упавшем с подоконника – расширенных, серых, как мокрое стекло, как эти рассыпанные по полу из разбитого градусника капли ртути, в которых отражается черная дыра. Зрачок, поймав отражение шприца в руке мумии, хлопком сузился в такую же стальную иглу. На миг мир замер.
…На щеке – суетливое касание почти невесомой кисточки. Визажистки с рембрантовсекми лицами мечутся, как белки, в интимном полумраке будуара в викторианском стиле, с роскошными букетами - по углам и на бархатных обоях с фигурным тиснением. Мягкие, как у кормилицы, руки укутывают плечи в только что сшитый китель, уверенно стиснувшую плечи, как собственные крылья во время сна. Где-то под коленом подгоняют брюки, швея, силясь наложить последний стежок, с трудом дотягивается мне до подмышки. В зеркале с тонкой бронзовой рамой, изящной, как колье на молодой девственнице – и сколько повидала я таких девственниц! – белое лицо модели с длинной шеей, словно выверенное профессиональным чертежником по каждой черте – отстраненное и смазанное, подобно облаку, словно зеркало запотело или стало мутным от времени. В двух местах амальгама стерлась и пустые дыры обнажили серую основу.
На самом деле это глаза – настолько пустые, что кажется, дырами на ткани пространства. Взгляд человека просто игнорировал бы такие пробелы в реальности, не фиксируя их взглядом, потому что там просто нечего видеть. Стилистка рисует вокруг дыр стрелы черным карандашом. Меня рисуют заново, как декорацию для спектакля, на белой больничной стене, меня сшивают заново, создают заново, призывая, как духа, из невидимого небытия, ваяя ему материальное воплощение…
…- Прострелите мне голову, пожалуйста, прострелите мне голову, прострелите мне голову, ааааааааа!!! – неожиданно вспоминаются слова человеческой речи. А может, просто вытягиваются из воздуха. Воздух наполнен подобными словами. Мыслями, криками, ощущениями этих слов, громкими и хрусткими, как выстрел. Я сижу на прозрачной цепи, прикованная к трубкам, рука покрыта не сходящим багрово-фиолетовым пятном в том месте, где в большую вен вживили иглу. Срать на привязи, спать на привязи, не повернуться, если вообще дадут спать, жрать на привязи, если вообще дадут жрать. Вокруг орут. Орут от боли, орут от голода, не спят. Рядом лежит женщина, лицо ее – как разварившийся пельмень, настолько она ничего не чувствует, а на лице – глубокие раны от зубов – больше волчьих. Кажется, в них что-то застряло. Волосы ее похожи на мочалку, которой отмывали кровь. Санитары, суки, орут как бабуины. Пинают, как собаку, заставляя проснуться. Приносят слизь на фаянсовой миске, которую нет сил есть. Если забирают слизь, то есть не дадут до вечера.
Постоянно кто-то копается в твоем теле. В твоих зубах, в твоей глотке, в твоих выделениях, во внутренностях. Заматываешься в серую выношенную простыню, потому что больше негде спрятаться. С привязи не убежишь. Снова придет боль, раздирающая голову изнутри, самая страшная боль, нестерпимая. А укол поставить будет некому.
… Ощущение вибрации. Шум. Холодно. Открываю глаза. На мне цепи, голова обрита. Рядом сидит офицер без лица. Вместо лица у него плакат: «Иди служить». Откуда я все это знаю? Видя, что я проснулась, дергается всем своим черным телом, хватается за автомат, что-то кричит. Я понимаю, что это вертолет, впереди летчик, который что-то отвечает. Напротив нас – еще двое офицеров. Успокаивают первого. Мне нравятся их глаза. Они ничего не выражают, кроме голода. Как и мои.
Дверь открывается, и шум проникает в кабину. Вихрь и черные лопасти на фоне серого неба. Офицеры бросаются ко мне, толкают к самому выходу, мне сворачивает голову ветром. Похоже, мы еще летим.. я вижу землю внизу!.. хватаются за цепи, трясущимися руками нащупывают замки, и, прежде чем цепи спадают, бросают меня вниз…
Я не помню паденья, я помню только глухой удар о холодные камни.
Когда я открыла глаза, боли не было. Была только злоба. Кругом были палатки. Ко мне бежали люди в зеленой форме. Наши?.. Откуда я вообще знаю, что такое наши?..
Нет, не наши.
Оружие у них за спиной, на лицах – суровое смятение, если можно такое вообразить. Мне смешно. Они зовут медбрата, сбиваются в кучу вокруг меня. Первое прикосновение. Шершавое и совсем не похоже на человеческую руку. Я притягиваю его к себе и впиваюсь в горячее горло.
Затем я встаю, и уже ничего не могу разобрать среди криков. С меня падает больничная одежда, разорванная пулями, но я не чувствую боли. Люди, отстреливаются, бегут, снова отстреливаются… Я хватаю за плечо, разворачиваю, и успеваю только почувствовать запах мерзкого пота и пороха. потом я вонзаю зубы в горло и пью. В глазах жжение, как будто зрачки пылают, разверзаются, как раны, полные кровью, раскрываются две вулканически трещины, из которых истекает магма. Мне больше не холодно – я сама состою изо льда – твердого, плотного, непробиваемого, и больше не чувствую своего тела, покрытого мелкими брызгами моей и чужой крови. Я прыгаю к палатке, срывая брезент, и вижу раненых, покрытых вонючей коркой крови вперемешку с бинтами. Прямо предо мной лежит мужчина, я наклоняюсь и впиваюсь ему в лицо, вспоминая женщину, которой изуродовали кожу. меня хватают сзади, пытаются прижать к земле, я распрямляюсь и делаю широкое движение рукой. Моя рука,. как полено, переламывает нападавшего надвое и отбрасывает в тень. я оборачиваюсь к тем, что пришли с ним, приоткрыв рот с бледными, синими, измазанными красным губами. Откуда-то знаю, что мои глаза сейчас похожи на два нарыва цвета синяков. Остальные пытаются бежать., я прыгаю, сбивая одного ударом ног в спину, и ломаю ему шею ребром ладони…
Я просто иду, пружиня по прогибающейся земле, пропитанной кровью, на носках длинных ног, заходя в палатки, бараки, огибая углы, и по запаху нахожу раненых, мертвых, тех, кто пытался спрятаться или убежать. Я хватаю их за плечи, с хрустом прорывая связки и мышцы на шее, оставляя после свого укуса зияющую рану. Тем, кто как-то пытается мне помешать, я уродую лицо двумя-тремя ударами когтистой руки. Часть из них ушла в лес, и за ними пришлось долго гнаться. С половиной убежавших справились собственные собаки – я смогла внушить им ярость, которая бурлила во мне. Когда меня подобрали, спящую посреди лагеря в воронке, наполненной трупами, которые я оставила про запас и лежала на них, как змея лежит на яйцах, у меня уже были светлые волосы до лопаток, вертикальный зрачок и полное знание того, кто я есть и зачем пришла в этот мир.
…
Открываются тяжелые рельефные двери, впуская свет. Я иду по ковровой дорожке, посланная мягким толчком, путаясь в собственных ногах. Передо мной вырастает офицер, глядит снизу вверх, лицо его морщится, как вода, на которой пишут вилами, пытаясь улыбаться торжественно и нервно сквозь беспредельный страх. Запинаясь, говорит несколько слов. Все спотыкаются, путаются, запинаются, сегодня весь мир едва держится на ногах, и вот-вот какая-нибудь бабочка нарушит хрупкое равновесие. Пытается прикрепить орден мне на грудь, не слушаются пальцы, а я стою, даже не глядя на него. Наконец он справляется, я киваю – моя голова дергается вниз четко, как опускается курок, разворачиваюсь и ухожу под шелест крылатых аплодисментов. Где-то будет ураган.
[570x413]