Поезд мчался сквозь бесконечную черноту, распугивая грохотом мерцающие огни, мятущиеся линии и редкие искры за окнами. Если посмотреть на поверхность стекол, то в них исковерканными прямоугольниками отражаются лампы дневного света под потолком вагона, делающие стены и лица сидящих по обеим сторонам людей мертвенно-бледными, сияющими изнутри полупрозрачными неоновыми лампами. Если не присматриваться, то кажется. что у них отсутствуют лица, вместо них - гладкие плафоны округлых ламп. Люди, похожие на пластмассовые манекены в ночной витрине, смотрят в пустоту глазами из мутного стекла, куда-то сквозь собственные отражения в стеклах напротив. Отчасти, для тех невидимых и призрачных форм жизни, проносящихся в черноте за поездом, они и были холодными, молчаливыми манекенами.
Людей в вагоне было мало, сидели они далеко друг от друга, каждый сам по себе, сложив на коленях спокойные ладони. Это не было усталостью, обреченностью или меланхолией, это было умиротворяющей кататонией, наркотическим сопором. Но один из пассажиров поезда не был человеком.
Он был бледнее парафиновых лиц, бледным до черноты во впадинах острых суставов, и холодность его хищного лица была не мертвой, а осознанной и жестокой. В складках его одежды из черного винила преломлялись жесткие контуры вагона, отражались, как в глубине внимательных глаз, огни и вспышки за окнами, отражения бледных лиц в стеклах вагона, блики на сгибах поручней, мятущиеся тени во тьме. Несмотря на обилие свободных мест в полупустом вагоне, он стоял, зацепившись за турник птицеподобными пальцами, продленными тонкими черными ногтями, легко постукивающими невесомый металл, как костяшки трупа, повешенные под ветром. Легко цеплялись за тюленьи уши теми же невесомыми черными изгибами наушники, в которых потрескивала белым шумом музыка пустоты. Разлет к кошачьим вискам раскосых рысьих глаз напоминал блеск тонкого скальпеля, спрятанного в руке - они казались задремавшими, но внимательно следили за каждым движением воздуха. Только люди, казалось, не интересовали существо; высокое, как растянутое движением вверх, с тонкими руками и ногами, покрытыми тонкой кожей, под которой были видны сухие мышечные волокна, оно покачивалось в такт почти бесшумному движению вагона.
Парень, сидевший ближе всего к Анхуману, поднял формалиновое лицо и оглядел суставчатую гибкую фигуру. Казалось, расслабленные кости постукивали друг об друга.
- Садись, чувак. Полно свободного места.
Анхуман улыбнулся трещиной безгубого рта. Прищур его металлических глаз сверкнул иронией. Он, казалось, впервые осознал существование парня.
- Зачем ты сидишь здесь? Куда ты едешь?
- А разве есть какой-то выбор?
- Что это за поезд? Как ты попал сюда? Ты можешь сказать, сколько ты здесь?
- Что за пурга, чувак. Садись и отдохни. Поезд - просто поезд. Разве метро - это не месть, где отдыхаем, именно потому, что нет никакого времени? Когда ты садишься в вагон, разве ты думаешь о том, когда ты выйдешь? Или это способ пережить момент вечности, погрузившись в это состояние, полусонное, трансовое или я не знаю как это назвать, просто смотреть за мельканием огней за окнами, поддаваться этому ритму, полностью отключиться без всякой наркоты, перестать существовать? Если нет, то что ты вообще здесь делаешь?
Анхуман смотрел на парня, словно изучая. На самом деле ни этот человек, ни все прочие не интересовали его.
- Вечность, ты всерьез называешь это вечностью? из-за цикличности, из-за повторяющихся действий? Но разве ты не видишь, как поезд выходит из тоннеля и проносится по поверхности, разве не видишь, как меняются огни, как колеса высекают новые искры из рельс. И эти существа, которые пролетают за окнами, эти тени, они тоже не одни и те же. и наблюдая за ними, я могу управлять временем.
- Что за чушь? Ды думаешь, что все, происходящее за стеклом - не иллюзия? Но никто даже не знает, что за область там лежит. Если это и вправду огни, что же тогда их зажигает? Разве это не дефекты нашей сетчатки? Там пустота, просто космос и холодная пустота, движение сквозь пустоту - все, что у нас есть. Выбор - закрыть глаза или держать их открытыми. Весь выбор в этом. и о каких существах ты говоришь? Какая жизнь возможна в космосе? Этот вагон абсолютно герметичная капсула с законсервированной жизнью.
Анхуман с шипением выпустил воздух - это было нечто вроде смеха. Он протянул руку к стеклу. Тонкими птичьими когтями, обмотанными проводами плеера, он отодвинул холодное стекло форточки. И в стерильную капсулу вагона с шипением, свистом, шепотом огоньков ворвался леденящий ветер. В его дыхании не было ни запахов, ни слов, но в нем была Ночь, и она была живая. Она поглощала и прибирала к рукам, она проникала в легкие, захватывала мозг в металлические когти, она несла с собой электрическую пыль и ощущения созданий, которые были лишь лоскутками ее разорванного плаща.
Парень не сказал ничего. Он просто
Почему бы не существовать музыкальной форме жизни?
Чему-то, что будет является музыкальной волной, испуская мелодии в процессе жизнедеятельности, дышать аккордами, пульсировать, передвигаться с октавы на октаву. По сути, такое существо должно будет являться чистой концентрированной эмоцией.
[500x205]
В блестящей холодным металлом лужице, покрытой тоненькой коркой льда, шуршали, изгибались черными танковыми гусеницами позвоночники. Шорох позвоночнико, беспокойно, волнообразно извивающихся, трущихся друг о друга, бился о ледяную корку лцжицы, заставляя ее вибрировать. Через вибрацию ледяной крышки, мутной, словно ванна, наполненная формалином, вибрации передавались дальше, огибая неровности затвердевшего снега, о бетонные, покрытые инем блоки, в беспорядке сложенные друг на друга. соприкасаясь своими трещинами. Unhuman сидел на бетонных блоках, поставив ногу на изогнутый кусок арматуры, задрав к небу худое колено, как стрелу подъемного крана. Склонив по-совиному кошачью голову, Unhuman наблюдал за позвоночниками, которые своим методичным звоном старались разбить лед на поверхности лужи. Колония позвоночников неуклонно росла, буквально с каждым часом, но пищи в молочно-белом дне лужицы явно не хватало. Unhuman поднял голову к зениту. Убийственный холод Циркуля дамокловым мечом стоял над миром. его занесенная над пустотой игла вот-вот, казлось, должна опуститься. Пока же только вечный туман стоял над пустотой, окутывая редкие стебли воды над простирающейся в отдалении трясиной. Голубоватая дымка витала над котлованом, где покров облачности был содран, и холод космоса окрашивал в цвет медного купороса снег и беспорядочно лежавшие плиты. Когда-нибудь тонкая игла циркуля упадет, и существование этого застывшего мира закончится. Игла проткнет пространство бесконечно-тонким острием, и материю всосет в микроскопическое холодное отверстие. Unhuman выдохнул облачко пара, колючего и едкого, как жидкий азот. Он не чувствовал страха перед будущим. Настоящее было слишком мертвым, чтобы позволять проявляться какому-то чувству. Да и самого настоящего не было, не было будущего, не было смерти, не было ничего; паучьи лапки циркуля, как стрелки часов, замерзли навсегда, вмерзли в космическое небо, в ось тверди, основанием упираясь, возможно, в устье воронки далекого и еще более глубокого карьера, как в центре паутины судьбы. Невесомые стрелы подъемных кранов, смотрели на ощетинившийся трубами горизонт безучастно и жестоко, как хищные звери, как позвоночники, шуршащие в стремительно замерзающей луже, пропитавшейся безвременьем насквозь.
Набухшие кровью врагов, которую ты пила за ужином, заедая сашими, и тонкие палочки из слоновой кости были продолжением твоих длинных ногтей, дополнительным суставом длинных пальцев, которые ты выламываешь в такт своим едким словам. Ты любишь легкий вкус японской еды, легкий, как твоя талия, легкий, как твои скулы, наполненные пустотой. у тебя птичьи кости, фарфорово-белые и прозрачные. Они видны под фиолетовой кожей, и твой портрет напоминает объемный рентгеновский снимок. Тебя можно поднять одним вздохом, но нет ничего тяжелее твоего взгляда, направленного в темноту.
Ты любишь говорить об убийстве за ужином, во тьме при свечах, когда кровь в твоем бокале и пьянящее вино в твоих венах становятся одним, когда фарфоровые скулы просвечивают насквозь от свечного света, и ты светишься изнутри, как наполненная медом ваза. Ты любишь говорить об убийстве ночью, и тогда твои японские пальцы поглаживают меня, вздрагивая, царапая, не то что-то закручивая, не то что-то вскрывая. Лунный свет неприятен - он делает тебя зернистой как призрака на фоне мелькающей сетки сломанного телека. Но зато как приятны твои крадущиеся волосы, ползущие по обеим сторонам твоей груди, обрамляя их в шевелящуюся змеиную рамку. Твоя кожа плотная, как корсет, и наши тела скользят друг по другу легко, как замерзшие. Ты шепчешь, распаляясь все больше, и я кусаю тебя, думая о том, как завтра мы прервем еще одну жизнь.
Ты любишь говорить об убийстве, гуляя со мной ночью среди вокзалов и фонарей, тогда голубоватый и лиловый неон впитывается твоими полыми костями, как крем, и ты наполняешься свечением газа, он плещется в трубчатых костях, изгибающихся буквами неведомого алфавита; эти сияющие знаки говорят теням случайного прохожего о приближающейся смерти.
Ты убиваешь не для удовольствия. Затушив о провонявший адом плащ вокзальной жертвы длинную сигариллу, ты знаешь, что так надо неоновому свету, пульсирующему в твоих голубых трубках-венах. Так сказали тебе собаки и ветер, гуляющий в рельсах твоей юбки-плиссе.
Твои красные губы, набухшие кровью врагов, наполняются горячим желанием, пока не приоткроются, воспаленные, как приоткрываются лепестки розы, когда она готова к цветению, когда по ее лепесткам бежит ароматный сок.
[604x461]
Болит каждая кость. Чувствуется, как они крепятся друг к другу, разделенные марианскими впадинами швов, которые вот-вот начнут сочиться лавой. Череп пустой внутри. Из него высосали мысли и воздух, и вакуум разрывает изнутри. Скоро он треснет и разлетится тысячей сверкающих осколков, схлопнется внутрь со звуком бокала, выпитого на Новый год. И вакуум заполнится искрами звезд...
Со свинцового неба мерно летит снежная крошка. Для мнея нет более успокаивающего зрелища, чем падающие с неба холодные капли остывшего пепла. Мир со всеми своими красками становится спокойным и холодным. Беспокойное небо похоже на северное море.
Ты был похож молодого бога, сияющего золотом на леопардовой шкуре. Твоя улыбка во сне была безмятежна. За год ты превратился в ужасный гибрит тощего подростка и высохшего старика. Скелет, обтянутый холодной, серой кожей. Я боюсь любить этого Горлума с длинными пальцами на ногах. В твоих зеленых глазах теперь стоячая вода болот. Ты уже мертв, хотя ходишь и говоршь.
Я делаю выбор и остаюсь на своем берегу.
Настроение сейчас - Непонятное
Мне нравится лежать на самом краю крыши, глядя на людей вниз. Это не так уж страшно, когда ты снайпер, и уже совсем не страшно, когда ты псих. Гораздо страшнее, к примеру, на краю крыши стоять. И смореть вниз... На такой высоте тошнит даже лежа, если долго следить за блестящими машинами.
На самом деле я не знаю, что мне теперь делать. Я просто забрался сюда с винтовкой и лежу на теплой, согретой солнцем крыше, потому что что-то меня с утра сегодня торкнуло и я уже не мог сидеть на месте. А теперь я не знаю - в кого стрелять? И зачем?.. Не лучше ли просто греться на крыше, потягиваясь, как кот, и зевать...
А еще лучше было бы нати какую-нибудь тепленькую телку на вечер - гибкую и хавткую, как тугая веревка, и устроить с ней микро-истерику под отслаивающимися обоями дешевого номера... Хотя нет, я слишком стар для всего этого. Все, что могу - это бесцельно слоняться по городу, появляясь то тут, то там... Никакие двери для меня не преграда. Время от времени хочется воспользоваться этим и выпустить когти.. Как сейчас...
Над миром уютно. Никто не потревожит.. Тихо, как на кладбище. только ветер свистит. Красиво... Солнце уже собирает у края веер розовеющих облаков. А я так и не пришел к однозначному выводу - зачем я здесь?
В голове какой-то бред. Хочется прыгнуть с края. Упасть.. Возможно, своим падением разбить чью-то машину - не без этого. Странно. Даже сейчас минимум разрушений причинить окружающим все же хочется...
Пора спускаться. Спускаться, пока не зашло солнце.
[280x481]
Унылые усталые признанья на крови.
Оставьте их тому,
Кто, может, вам поверит
Роняйте лед, плесните яд
На свежие мозги
Я знал, что все не так
Я сам себе не верил
Пока-пока,
Цыплята табака,
Вы были как одна любовь до гроба
До гроба были вы, а после нифига
А мне уже пора, пока
Иветта, Лизетта, Жанетта, Жоржетта,
Мюзета, Полетта, Мариэтта - это...
Я соберу со дна останки самого себя
И снова заживу без боли и унынья
И я найду, ее найду, она одна моя
А все еще стоит, а сердце не остыло.
Это цитата сообщения murik-murik Оригинальное сообщение
Сказка на ночь
Когда бродишь по пустырям под согнутыми осенью деревьями, и, оборачиваясь, смотришь на горизонт, составленный из гранул кубических гаражей, где тебя встречает сквозной взгляд вышки, чернеющей на фоне белесо-серого океана небес, можешь почувствовать накатывающую Черноту. И если сможешь выдержать это око абсолютно-мертвой материи - сможешь уйти отсюда собой. А ты выдержишь это в одном только случае - если ты родилась на отвесной стене под мечтательный скрип арматуры. Если дома нависали над тобой в узких улицах, осыпая бетонной крошкой. Если все, что ты видела из окна - пустырь, покрытый трупами старых машин и колыханием вереска под дуновением черного ветра. Это там, где кончается город. Там, где небу ничто не мешает показывать всю свою металлическую стылую пустоту.
Стоя на мосту, уходящему в обе стороны бесконечности, парящем над ржавой далью, ты видишь не башни, ты видишь не дымящие трубы - ты видишь кровавую реку, текущую под тобой, наполненную расчлененными трупами гигантов, в последних судорогах издающих трубные стоны - цепляющихся за мост. Позже ты идешь по улице, которой не знаешь, мимо ограды, которая не существует - и тонкие пальцы деревьев касаются твоей головы. Ты не знаешь, куда ты придешь - может быть, к рядам огромных красных невтяных насосов, замерших в неподвижности, и где-то на периферии вдруг замаячит призрак крокодила со сверкающими на остриях червлеными зубами.
Ты идешь под небом, похожим на пыльное стекло, и слышышь мелодию колючей проволоки, царапающей по нему. И тогда чернота, кишащая членистыми телами, похожими на пулеметные ленты, обхватит тебя, пронизает насквозь, окутает тоненьким свистом движимых сочленений. Впусти ее в себя, порожденная Чернотой.
Собственно, в Северной Столице (СС) приобретены были:
- Брюки из красной шотланки (кельтские, мать их))
- Колесо нашейное (кельтское же) с простым орнаментом, фирмы Джокер ^^'
- Кольцо серебрянное, с древнеславянским орнаментом, хотя один хрен, копия найденного на раскопках.
- Подарено кольцо-дракон, также вполне под тематику подходящее.
В родном граде куплены были:
- Символ Древа кельтский на цепочке, нашейный;
- Череп-шкатулка, настольная, видом металлическая, по сути же хз из чего, расовость ее в том, что с кельтским же орнаментом;
- Дома найдено (внезапно!!) кельтское кольцо же.
В общем, куча металла которая своим холодом канонично греет мне душу)
Настроение сейчас - Война во имя войны.
Раздался еле слышимый щелчок - и я взорвалась. Желто-черное ревущее пламя вырвалось из орущего горла, превращая крик в низкий вой огня, подобный вою многомиллионной толпы, раскручиваясь горячим штормом, из центра которого вздымались опухоли огня. Плазма разливалась в воздухе свободными потоками, медленно разворачивая ленивые кольца, разметая на частицы каркас материального мира и поглощая их надвигающимися клубками жара. Легче воздуха, почти нематериальная субстанция. Предельно сконцентрированная в одной точке пространства энергия, превращающая в такую же полуматерию все и вся. Очищающий огонь. Предел свободы, доступной этому миру.
Ядерный гриб восстает медленно, не вырастая, а словно опуская земную плоскость под собой. Встает, насаженный на ее ось, на самую основу бытия. К черту взрыать мир при помощи реакции - взорваться самой, отпустить себя на свободу, наконец-то забыться в яростной радости, стереть все границы, уничтожить контроль... Если бы иметь столько сил!.. Тогда единственное, что остается - это стать вспышкой. На иное будешь просто не способна, накопив такую силу и такой жар в ненавидящей груди. Стать стихией и отдаться ей. стать светом, озаряющим конец - и высшее наслаждение. Разбить ячейки, на которые поделен разум, и выпустить оттуда все, что годами не могло пробиться сквозь прутья. Смех в ревущем пламени - это смех безумца в агонии боли, это смех поглотителя душ, вместившего в себя весь мир. Страдание и наслаждение, месть и любовь - все смешать в одно, сделать неотличимым одно от другого, насладиться безумием, - в этом смысл.
И да будет ад.
[500x300]
Запах врага - желтого цвета. ВАмпир не вдыхает запахи, вампир пьет их, как густой туман, пропитывается ими до корней волос. Волосы встают дыбом, когда ты чуешь его - густой, вязкий, невыносимый. Согнутый позвоночник распрямляется быстрее, чем ты успеваешь осознать опасность - и почуять предвкушение предстоящего боя. Эрекция ненависти.
Вампир пьет запах и видит врага. Его образ встает из желтого тупана запахов. Мокрые от пота волосы. Оскаленные пожелтевшие зубы. Лоснящиеся бугры голых плеч, покрытые брызгами пигментных пятен и уродливыми багровыми шрамами. Пот скапливается в уродливых складках плоти, пропитывает одежду.
Десны свербят от отвращения и одновременного желания рвать и грызть.
И кармилла развернулась к врагу. Она всегда встречала опасность лицом. Чтобы вцепиться в горло.
[300x507]
Описание ощущений плюс немного рефлексии на тему вампиризма.
Part I – Беременная Крысой
Это обычно.
Вертится, вертится стакан в пальцах, челка качается в круге оранжевой лампы. Голоса, разговоры... Они сидят, говоря, но не слушая. Твои губы, распухшие винными каплями, ухмыляются в ответ незаданным вопросам. Застегнутая на все пуговицы гимнастерка, закинутая нога, стакан на лепестках руки. Черный круг за пределами лампы, черный круг смеющихся тел, шуток, разговоров, новостей. А внутри что-то происходит, что-то суетится, что-то разворачивается под непроницаемыми стеклами заледеневших глаз.
..Что-то ерошится..
..Что-то хочет упасть...
Но когда пытаешься взять его на руки, заботливо отложить в сторонку, под яркий свет, чтобы принюхалось, освоилось и развернулось из клубка, оно боится. Молчит. Серая крыса внутри. Пугливая крыса. Крыса, которая все время просит есть и отказывается от еды. Лабораторный урод, выведенный искусственным путем.
У крысы плохо с мозгами. Ей сделали лоботомию. У нее плохо с генами. С кровью.
Она не дает молчать. Когда причесываешься, когда красишь губы, ты чувствуешь - она жива. Копается в грудной клетке, грызет нору в солнечном сплетении. Идешь ли ты, садишься, заказываешь выпить, болтаешь, смеешься - она внутри. Время засыпать и время просыпаться. До тех пор, пока ты не замолкнешь и не попросишь ее заговорить. Тогда она сворачивается в свой клубок и дрожит мелкой дрожью. В середине разговора, под душем, в постели с мужчиной, во время просмотра фильма и за письмом она заставляет тебя остановиться и взглянуть на забинтованную руку, осмотреть порез.
Иногда он чешется, как будто там кто-то копошится.
Шов, оскаленный жесткими нитями. Как те зубы, которые, разгрызшие шею в самом нежном месте, заставляют молодого вампира ощупывать свой укус. Кровь может разными путями проникать в организм и разными путями быть отдана.
Крыса верещит, заставляет замолкнуть. Оборвать на середине фразу. И тогда в полной тишине ты чувствуешь, как чешется порез. Перебинтована рука, но тебе все чаще кажется, что ты мумия, подвешенная к потолку вниз головой. Именно так выглядит кокон. Ты - куколка неизвестного мотылька. Ты - мумия, под бинтами которой рождается новая жизнь. Шелкопряд перестал ткать привычное полотно судьбы. Ты останавливаешь челнок и не прядешь больше пряжу. Ты вслушиваешься, что пытается сказать крыса. Тогда глаза становятся амальгамой, зеркалами, направленными внутрь. Такой взгляд - у бабочек и у беременных. Но она боится сказать вслух. Она говорит только тогда, когда челнок стучит.
А твои нити - это стук каблуков по бетону. Твои петли - это утренний кофе и вечерний преф. Время застегивать и время расстегивать. Время пудрить нос и натягивать чулки. Время снимать бинт и перевязывать новый. Тонкие белые волокна ежедневно обновляемого кокона.
Part II - Кристалл и кошка.
Твои глаза обращаются внутрь и постепенно становятся стеклом. Твое тело – капсула, уникальный виварий для шуршащего внутри животного. Пробирка для рождения нового вида. Твоя кровь бежит по шлангам артерий, бурля через перегонный куб сердца и мутируя… трансмутируя… Чего тут больше – оккультизма или биологии? На этот вопрос могли бы ответить только ученые Третьего Рейха, создавшие Рип Ван. Серебряный дракон яростно слился с кровавым. Кровь и серебро. Оборотень. Вервольф. В итоге ты превратишься в индивидуальный эликсир жизни и молодости.
Ты отделяешься от тела. теперь оно захвачено тем существом, что внутри и образует автономный скафандр. Ты в собственном теле, как в Еве, лишь пилот, которому позволено синхронизироваться. Это уже не крыса, а огромная кошка. Она выгибается в сладострастном урчании, ей хочется кататься по скомканным простыням, хранящим тепло чужого тела и складки, оставленные извивами дракона. Кошка ползет по складкам, отираясь о них головой, собирая на себя тепло и запах компонента номер два.
Твой разум – стеклянный куб. Философский камень, застывший в своем невообразимом совершенстве и косности. Магический кристалл, настолько прозрачный в своем совершенстве, что его нельзя увидеть. В его тумане больше не проносятся полыхающие кровавыми каплями образы. Кристалл молча наблюдает кошку.
Кошка потягивается, превращаясь в арку, пульсирующую изнутри. Ты чувствуешь, как нагревается каждая обтекаемая мышца, как она нагревается, поворачиваясь в своих фасциях, как пробудившаяся крыса. Ты позволяешь температуре повышаться. Ты позволяешь крысам бегать по твоему телу, но они не могут создать рябь на поверхности кристалла. Раньше проходящий сквозь него свет создавал цветение черно-красных пятен в каждой тени. Теперь ему остается лишь быть линзой, отражающей собственное «Я». Плоть состоит из беспокойных крыс. Кошка извивается в экстазе, ловя теплые тельца на себе.
[300x204]
Периодически буду отчитываться о приобретении православных и расовых вещей, которые радуют мой глаз.
За последние дни были куплены:
- Камус,
- Комикс Хеллбой (чуть не написала"манга"),
- Коготь,
- Браслет "увидишь-охуеешь"
И да. Уезжаю на две недели. Меня не терять. Приеду - напишу что-нибудь интересненькое о впечатлениях.
Высокое пустое небо раскинулось высоко и глубоко во все стороны от земли, наполненное тишиной и тиканьем птиц. Перечеркнувший его крест истребителя разом вузил синее пространство от бесконечности в гудящую кастрюлю, надетую на голову. Наши войска занимали территорию, покрытую редким березовым лесом с проплешинами куцей весенней степи. А меня отправили сюда, чтобы командовать этой армией, подобной своре сабов с продетыми в нос кольцами. Теперь я стою на крыше танка, блестящего свежей краской под лучами низкого солнца, и смотрю на колонну, медленно ползущую вперед, подобно стаду бронированных омов. Солнце нагревает щеку, ветер обдуват голые ноги, и желтоватые блики на орудиях не означают жара, они отдают холодом, как отблеск зимнего солнца льдинках. Горизонт открыт километров на семь, лишь кое-где прозрачные рощицы лезут из-за холмов, как сухие губки, выброшенные на берег. Справа роща, стучит дятел-радист, и я слышу странный шорох в ветвях..
...По щеке со свистом проносится обжигающее, и колонна расцветает выстрелами. Я разворачиваюсь вслед исчезающей тени, провожая ее шквалом очередей. Кто-то кидает вслед гранату. Засада. Пехода стреляет по кустарнику, треск веток, треск пулеметов, треск огня... Спрыгивая с танка, успеваю подумать в последнюю минуту. Зачем? Зачем они это делают? их ведь так мало, мы выбьем их в считанные секунды... Рощу уже окружили, подожгли и ждут, когда оттуда, как на красные флажки, выбегут голодные волки-партизаны... Я становлюсь в оцепление, вскинув на плечо прохладную ключицу автомата. Я ведь так люблю охоту.
По обе сороны раскинулись бесконечные поля. До города шестьдесят километров, вокруг вздыхает холмами весенняя порбуждающаяся земля, и слабые гранатные взрывы растворяются в этой волнистой тишине. Самолеты уже далеко, и зажженная роща - лишь цветок, не более, чем первоцвет в этом застывшем прозрачном покое. Но эти первоцветы войны заставляют что-то во мне подтаять, подобно весеннему льду, и подгибают колени. Что это, что это за новое чувство - досады, прерванного праздника, вырванного из горла честно заработанного куска хлеба? Гулко разносится по лесостепи последнее эхо. В крошечной точке на карте пустой страны с шорохом перестраивается колонна. Свет огня рассеивается в солнечных лучах. И снова - крики, рычание моторов, где-то пулеметная очередь. И неожиданно под порывом ветра взревело пламя. Горячий клуб дыма метнуло прямо в меня.
Я подхожу ближе. Меня застилают клубы дыма, серые, как гимнастерка, как палаточное сукно. Лижет огонь влажную землю. Я двигаюсь медленно, осторожно, сзади мне кричат. Но я не слышу. Запах дыма.. Он так кружит голву. Я задыхаюсь, в глазах появляются сверкающие точки. Или это искры?.. Где я? Что я сдесь делаю? Я на охоте. В кустах спрятался волк. Он прижался к лемле, прикрыв впалое брюхо хвостом. Я схвачу его длинные челюсти, задеру голову назад, крикну: "Забыл, гнида, кто тебя из грязи вытащил?!" и вспорю это мягкое брюхо ножом, засунутым за голенище.
В дыму какая-то тень. Я не спешу стрелять - пусть волчара подойдет ближе. Тогда я смогу взглянуть в его яростные глаза и залить их своей яростью - холодной, спокойной, человеческой. Что, это.. Человек?.. Он выбежал из лесу, закрывая руками лицо, распрямился...
Так неожиданно.. выстрел.. прямо в сердце.. Сзади подбегают, меня подхватывают, что-то кричат.. Мне наверное в уши забился этот дым, как грязная, серая вата. Я ничего не слышу. Вижу перед собой только голубое небо между клубов серого. И вместе с небом внутри вспыхивает момент прозрачной, прохладной ясности. Я ведь не должна умереть? Это же глупо, это пустяковая операция?..
Почему-то постепенно стихают все мысли. Их уносит чистый, прозрачный поток. Почему-то только одно остается в голове, бесконечно повторяясь.
Не скули, мой Фюрер, это знак.
Целый год
Тебя любил автопилот.