Посередине агрессивно-сочной травы, по-хозяйски заполонившей все свободное пространство, висела в воздухе черная труба. Она, конечно же, держалась на бетонных опорах, но они были скрыты не менее агрессивными кустами и молодым, а оттого дерзким, как все молодое, свежим подлеском. На трубе, бессильно опустив плечи, сидела Кармилла, уныло разглядывая носок сапога. Зеленое против черного. Вульгарное против вечной классики.
Зима была прекрасна. Осень была прекрасна. Весна – еще терпимо. Но это лето!... Злая глянцевая зелень, везде одинаковая, словно сделанная из пластика, не имеющая даже теней, полутонов, переходных точек от одного оттенка к другому. Совершенное торжество кислотно-ядовитого псевдоживого.
За спиной у Кармиллы, под яростной зеленью тополей, находилось кладбище. Это хотя бы отчасти объясняло неестественную мертвость и антижизненность места. Энергетика полусгнивших человеческих останков вносила свою лепту в угнетение, поселившееся в душе Кармиллы. Раньше она любила бывать здесь. Когда тут были сплошные выжженные пустыри, изредка перемежающиеся несгоревшими клочками сухой травы, а бурые ветки голых тополей перекликались с замызганной пестротой берез, когда был открыт горизонт с обреченно-дымившимися трубами, а за ними, дальше - блочными домами со сверкающими, еле различимыми бельмами стекол… Тогда пустота, завершенность безвыходности была столь прекрасна, что не требовала комментариев. Теперь все это священное безмолвие, этот ужас, уходящий в неизменяемую вечность, этот индустриальный кошмар, продирающий своей чудовищностью до самых глубин мироздания, был залит травой. То, что некогда было Вселенной, разложенной под приборным стеклом, распятой на лабораторном столе, с обнаженными лентами и шестеренками, развороченными и залитыми машинным маслом, неприкрытой, откровенной, поражающей воображение, сквозящей железной проволокой между раздвинутых ног, теперь было чертежами гения, на которые опрокинули пузырек с зеленкой. И безумие Кармиллы под этими голубыми небесами и великолепными коврами подходило к критической точке.
Нет, конечно можно было, сидя на этой единственной трубе, поросшей черным мхом обгоревшей стекловаты, рассматривать сапог, и следить, как саранча медленно ползет по травинке, даже не такой уж зеленой, - отсвечивающей золотом солнца, хоть какое-то разнообразие. Главное, на небо не смотреть. Ибо небо, эта ужасная перевернутая крышка, убивала одним своим существованием. Пластмассовый блеск травы был только прелюдией к этому раскаленному безумию над вашей головой. Оно было даже не голубым. Оно было грязно-бело-голубым, и именно добавление чистого, свежего, жаждоутоляющего голубого цвета в общую грязь было невыносимо-неуместно. Солнце стегало по глазам, как надсмотрщик-садист, заставляя смотреть в пол и только в пол, и производило впечатление лампы дневного света под тарелкой железного абажура в больнице. Кармилла знала, что, если небо перевернуть, оно будет выкрашено с внешней стороны жирной зеленой краской.
Пронесся ветер. Пластиковые листья забликовали, точь-в-точь как светоотражатели вдоль дороги. Или как огромное количество зеленой глянцевой бумаги, выброшенной на помойку, на растерзание ветрам. Кармилла помнила, что раньше, когда она еще не умерла, мир был совсем другим. Он выглядел более естественным. Солнце не глядело с ненавистью на мир, порываясь сжечь. Такую панораму никогда не нарисовал бы ни один художник. Даже обожравшийся ЛСД Гоген с свои худшие годы. Зелень, и небо, и солнце были такими яркими, как будто их нарисовал ребенок гелиевыми ручками. Или человек, который никогда не видел детских рисунков, но слышал, как они выглядят. Это все декорации, неожиданно поняла Кармилла. Пластиковая бутафория, целлофан, силикон, направленный на то, чтобы скрыть правду. Правду о том, что жизни давно нет. С каркаса планеты сорвали плоть, обнажив проржавевшую арматуру мира, который загнулся еще до того, как Кармилла успела от души пожелать ему сдохнуть. Теперь трава, стремившаяся скрыть тяжесть навалившегося горизонта, обнажала одно только одно скрюченное ребро трубы, изогнутой над дорогой, серой, как старая кость, выщербленной и членистой, как хрящевой позвоночник акулы.
Над головой прогудело. Кармилла обреченно подняла голову в безнадежное небо. Там, медленно и низко, как сытый гусь, плыл самолет. Она проводила его взглядом, порадовавшись, что самолет не пролетел высоко, подчеркивая бесконечность уходящего вверх пространства.
Над головой гулял ветер, под ногами, между скрещенных сапог пригревало солнце, напитывая золотом травинку и саранчу, ползшую по ней. Саранча трещала. Трещала, к ее чести, довольно натурально. У бетонных опор росли желтые кислотные цветы.