… С ним было очень хорошо разговаривать. Он слушал, сидя на прокуренной кухне и положив ногу на ногу, мелкими глотками прихлебывал вино и иногда задумчиво кивал. Слушал что-то неясное и неизведанное тогда, когда и снег-то переставал быть снегом, и солнечный-слонечный цвет становился каким-то глупым и ничего не понимающим, и смотрел куда-то вбок. Вбоку была собачья миска (кстати говоря, куда подевалась, собственно, сама собака – хозяйка миски – до сих пор осталось загадкой) с грудой какого-то барахла рядом. Когда он вперивался туда пронзительным взором, казалось, что все это, вместе с собачьей миской, сейчас загорится синим пламенем (а может и не синим, поскольку он крайне, просто катастрофически любил фиолетовый). А еще у него была трость с замысловатым набалдашником и веселые хипповские штаны, которые непонятно как друг с другом сочетались, но почему-то выглядели очень органично в такой необычной гамме. Он сидел, а иногда вставал и ходил кругами по прокуренной кухне, запрокинув голову и выстукивая костяшками пальцев вдохновительные ритмы. Ритмы выстукивались, разбегались и прятались по углам, чтобы зажить там своей – вдохновительной – жизнью. После чего углы оказывались настолько густонаселенными, что вдохновению приходилось перебираться в собачью миску и под старый советский холодильник, где ему жилось и дышалось далеко не так вольно. А он все бродил по кухне с тем же неизменным граненым стаканом вина и запрокинутой головой, причем зачем ему нужно было – одновременно с запрокинутой головой – еще и вино, так и осталось неясным. Но вино когда-то тихонько выпивалось – вы же знаете, как это обычно бывает – как быстро пьется вино (и никому никогда не известно, куда оно таки исчезает), пыльная бутылка быстро пустела, а он все мерил шагами небольшую кухню. А иногда вдруг, ни с того ни с сего, начинал вдохновенно и мучительно рассказывать: «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten...», но собачья миска смотрела на него с сонным удивлением, и, тяжело вздохнув, он умолкал и шагал себе дальше. Собачья миска стояла здесь, кажется, испокон веков, все знала и все ведала. Когда вдруг распахивалась дверь в кухню и харизматично вбегал он и начинал смеяться, хохотать во весь голос и, сбиваясь, что-то рассказывать, собачья миска недовольно поднимала голову и, фыркнув (дескать, что за народ развелся), снова ее склоняла, чтобы забыться мечтами и прошлым. А он, смеясь и блаженно улыбаясь, все бродил, подмигивал самому себе и казался категорически счастливым. Иногда счастье сменялось раздумьями, и тогда весь стол был завален окурками, абсолютно серыми в тусклом свете маленькой кухни, где над потолком как над небом голубым одиноко висел маленький лампчонок, совсем непонятно, как попавший сюда. Висел и грезил о берегах Африки и Израиля, о палящем солнце и желтой пустыне, а потому светил очень тускло: все мы, когда о чем-то мечтаем, так плохо светим. А он сидел над столом, не обращая внимания на грезы лампчонка, посапывания собачьей миски и шелест вдохновительных ритмов бумажками от шоколадных конфет в углу. Сидел и что-то строчил маленьким огрызком когда-то бывшего большим и сильным карандашика. Карандашик про себя огрызался, но вслух огрызаться себе не позволял, и потому тихо посапывал в такт собачьей миске. А он все писал. Что он писал, не знает никто на свете, только иногда задумывался, и пепел с тлеющей сигареты медленно ложился на пол ровным с сероватыми отблесками слоем. Он этого не замечал, его взгляд медленно прогуливался по питерским набережным, беседовал с Хэмом и посмеивался над Аристотелем. Аристотелю-то все равно, а вот взгляду было приятно. Потом он пробуждался от Хэма и Аристотеля, с какой-то безысходностью смотрел на пепел под ногами, потом на собачью миску, на вдохновительные ритмы, потом снова на пепел, после чего тяжело вздыхал, тушил сигарету и набивал трубку. Трубка мило и застенчиво улыбалась в ответ, после чего поджигалась и наполняла кухню дурманящим терпким дымом, что ей самой исключительно нравилось. А он снова погружался в небо Африки, проблемы творчества и гуманизма, в неразрешимые споры о спорах и в мысли о прошлом, в землю Израиля и прозрения Моисея…