Вы можете считать меня ненормальной и инфантильно-недоразвитой, это ваше право. Но - хотите верьте, хотите нет - у меня действительно переворачивается все внутри от Профессора Толкиена, от его абсолютно гениальных книг, стихов, а также от современных их менестрельных интерпретаций. Если быть более конкретной, то я имею в виду "Лэ о Лэйтиан" Скади. Наверное, почти каждому знакомо такое чувство, когда какая-то книга или песня заставляет замереть, ловить каждое слово, следовать каждому звуку и ритму, когда ты всей душой живешь в этом и все в тебе говорит о том, что эта книга или песня - твоя душа. Когда ты понимаешь, что автор говорит то же и так же, как сказал бы ты, и чувствует при этом то же. Когда тебе хочется одновременно смеяться и плакать и ни в коем случае не упустить ни одного звука и слова. Да, наверное, из меня плохой толкиенист. Властелина я перечитывала в последний раз давным-давно, года три назад, мечом махать не умею, хотя очень хочется научиться, но, видимо, решимости не хватает, на Эгладоре была в последний раз в сентябре, да и до этого не особо часто там появлялась. Но люблю я Толкиена. Люблю его творения. Всей душой. Пусть это говорит вам о чем угодно - о том, что я не доросла до всего остального, о том, что инфантильна до ужаса и о многом-многом другом. Но это что-то настолько мое, настолько близкое мне и откликающееся во мне, как редко бывает. Это моя реальность. Моя, родная, домашняя. Та реальность, куда я ухожу от всего и в которой течет моя настоящая жизнь. А "прямая", реальная реальность - да, она есть. Она тоже неплоха, но та - толкиеновская - куда лучше. Говорите, говорите мне о том, что я убегаю туда от проблем, от всего, от чего только можно, что нельзя уходить и нырять туда навсегда, потому что потом вынырнешь и будет мерзостненько. Говорите. Я же все равно редко кого слушаю ;)) Просто это мое. Мое-мое-мое. То, что вы никогда не поймете и не сможете понять.

Хохохо, давно забытое ощущение. Не поверите, но одиночества. Раньше оно было другим. Можно было написать, позвонить, пожалобиться, в конце концов, встретиться, после чего мир возвращался на свои места и снова начинал жить прежней жизнью. Сейчас нельзя. Одно из тех немногих "нельзя", которые я для себя ставлю. И когда наступает поздний вечер, а за ним подкрадывается ночь, волной рода цунами захлестывает одиночество. С ним сложно что-то сделать и куда-то его деть, оно для этого слегка вездесуще. Но временами получается: то захватывает книга на почти забытом, прекрасном - немецком, то конфуцианство напару с даосизмом затаскивают в дебри Востока. Тогда - легче. Вообще оно появляется - позволяет себе появляться - только ночью, когда никого нет, не с кем даже толком поговорить и некому поулыбаться. Но, знаете ли, на самом деле я счастлива. Хотя за что боролись, на то, что называется, и ... Но я рада. По сути, это то, чего мне хотелось. Одиночество появляется только по ночам, но через какое-то время и оно пройдет. Да даже если не пройдет. У меня есть абсолютно любимое дело, когда я погружаюсь в него, я забываю все, пофиг становится на все, потому что все мое "я" сконцентрировано в нем. И ничто - уже совсем ничто - не отвлекает от этого дела. И плата за этого - всего лишь одиночество, пробуждающееся в ночное время суток. Смешная плата. До малости смешная. Спасибо. Ты дал мне свободу. А за это можно платить многим. А одиночество - всего лишь избавление от очередной глупой и не очень-то нужной зависимости.

Я не знаю, о чем больше писать. Медленно пропадает и уходит все. Абсолютно все. Смысл жизни, которого никогда и не было, охота что-либо делать: хочется вечно валяться на диване и смотреть в потолок, потому что куда-то идти очень не хочется, а делать уже нечего. И усталость. От которой тебе не хочется даже вставать с дивана. И какие-то до боли горькие осознания. Они бьют чем-то очень тяжелым по голове, и от этого хочется плакать. От них. Это всегда что-то такое понятное и вроде бы такое простое, но тут, вдруг, внезапно ты чувствуешь это. Чувствуешь всем, чем только можешь чувствовать, и чем не можешь тоже. Так полоснули от души. Так, что кровь хлещет во все стороны и бьет красным фонтаном. Но при этом еще нужно с улыбкой смотреть в будущее и улыбаться всем вокруг. И все видят только твою улыбку и тоже улыбаются, и проходят мимо. И всем абсолютно похуй на тебя: хоть ты будешь сдыхать у них на глазах, они будут также приветливо и политкорректно улыбаться. А вы снова улыбаетесь и говорите: "Депрессия". Да, конечно, депрессия, все же пройдет, я вам еще поулыбаюсь и все пройдет. Разве может не пройти? Но мне все равно, понимаете ли, плохо, просто чертовски плохо. Ну и ладно. Зато вам хорошо, мерзостненькие мои.

Огромное спасибо Элише за умную голову, которая сейчас смотрит на меня из-за угла монитора, хитро щурится и очень радует меня своим большим длинным носом! Держу пари - по свечке - что это самый неожиданный подарок в моей жизни. Кстати говоря, свечка рядом с длинным носом тоже присутствует, надеюсь, они поладят и будут хорошо себя вести. Не меньшее спасибо за бм, а также за все остальное. После этого сдать Сатановского - просто раз плюнуть! Ха, ждите, Евгений Янович (Альф - зачеркнуто))), я иду! "Небо! Снимите шляпу! Я иду."

На семнадцатый день рождения один мудрый человек подарил мне мою любимую шоколадку со словами: "Ведь неважна цена подарка, правда ведь? Вот я дарю тебе твою любимую шоколадку, и я настолько хорошо знаю тебя, что даже знаю, какие шоколадки ты любишь больше всего. Ведь самое главное - показать насколько дорог и близок тебе человек, что ты знаешь в нем такие мелочи."

Однажды жила на свете черная свечка. Ее чернота ничуть ее не удручала, а скорее, наоборот, радовала: ведь не так уж много на свете именно черных свечек, белых, голубых, красных – сколько угодно, а вот черная – одна. И стояла она одна в центре вселенной. Свет проходил через нее и обретал себя, а она оставалась неизменно-черной. Сказать честно, она не очень понимала, почему вокруг нее все так вертится: измерения, пространство, человеческие умы. Планеты, поглядывая на нее со своих небесных орбит, с которых им не дано сойти никогда, боязливо преклоняли свои горы и вулканы, все шесть измерений испуганно кивали ей, когда было им дано сойтись вместе, человеческие умы постоянно что-то у нее спрашивали, требовали, просили, но никогда не понимали ее таких внятных и простых ответов, и потому раззадоривались еще больше, ночами не спали и все говорили о ней. А она не могла понять, что же в ней такого непонятного и почему все ее так боятся. Ей хотелось смеяться, улыбаться и прыгать с ветки на ветку, ведь она была совсем маленькой, даже крошечной, но почему-то не получалось, из-за чего черная свечка очень расстраивалась. Ей уже до смерти надоели лицемерно пушистые облака, глупые сверкающие звезды, которые только слепили ей глаза и ни капельки не радовали, и даже чистое смешное небо ее уже тоже не прельщало.
Но вдруг, в один прекрасный день, черная свечка почувствовала за своей спиной чью-то наивную мысль. Она повернулась и увидела мальчика: лет пяти, не больше, в белых штанишках и синей рубашке, который задумчиво стоял и не обращал на нее никакого внимания. Черная свечка очень удивилась.
- Малыш, ты как здесь оказался?
Мальчик поднял голову и внимательно и серьезно посмотрел на нее. У него были большие карие глаза с золотой крапинкой, любопытные и глубокие.
- А ты кто?
Черной свечке никогда раньше не задавали таких вопросов, и она слегка растерялась.
- Я? Я черная свечка.
- Что за глупости? Черных свечек не бывает… Бывают белые, голубые, красные, а вот черных не бывает.
Черная свечка задумчиво пожала плечами:
- Может и не бывает…
- Точно не бывает, - малыш уверенно взглянул ей в глаза, - мне папа говорил.
После чего малыш деловито поправил штанишки, повернулся и уже собрался куда-то направиться, когда черная свечка окликнула его:
- Малыш, побудь еще немного со мной. Я давным-давно ни с кем не разговаривала…
Тут настала очередь малыша удивляться:
- Как это так? А где твои мама с папой?
Черная свечка грустно улыбнулась:
- Я не знаю. У меня нет мамы с папой.
- Такого тоже не бывает, - уверенно возразил малыш, - у всех обязательно должны быть мама с папой. Вот у меня есть мама и папа. Только я не знаю, где они, - и он вдруг погрустнел и опустил голову.
- Далеко ты забрался, малыш, - улыбнулась черная свечка и потрепала его по голове. Малыш важно уселся около нее и снова задумался. А потом попрощался и ушел, как совсем маленький принц.
Черная свечка долго-долго еще смотрела ему вслед, в пустое и слегка глупое пронзительно голубое небо, и изо всех сил старалась понять, уловить что-то очень и очень важное, так тесно связанное с этим странным и забавным малышом, но у нее никак не получалось. Вокруг нее все также носились миры и пространства, но она больше не обращала на них внимания, ей не было до них ни малейшего дела. Что-то мучительно важное увидела она в этом малыше, что-то такое, что заставило бы ее понять то, почему и она в гордом одиночестве зиждется в центре вселенной. Но она не могла. И даже всемогущий Б-г с длинными, белесыми волосами, перебирающий струны небесной арфы, на мгновение оторвался от самой прекрасной на свете мелодии и грустно улыбнулся, а потом поднял голову и стал перебирать струны человеческих душ дальше.
Тихо и слегка пугливо скромный и понимающий ветер бродил по его невообразимым чертогам, в которых не было ни единой души.

… С ним было очень хорошо разговаривать. Он слушал, сидя на прокуренной кухне и положив ногу на ногу, мелкими глотками прихлебывал вино и иногда задумчиво кивал. Слушал что-то неясное и неизведанное тогда, когда и снег-то переставал быть снегом, и солнечный-слонечный цвет становился каким-то глупым и ничего не понимающим, и смотрел куда-то вбок. Вбоку была собачья миска (кстати говоря, куда подевалась, собственно, сама собака – хозяйка миски – до сих пор осталось загадкой) с грудой какого-то барахла рядом. Когда он вперивался туда пронзительным взором, казалось, что все это, вместе с собачьей миской, сейчас загорится синим пламенем (а может и не синим, поскольку он крайне, просто катастрофически любил фиолетовый). А еще у него была трость с замысловатым набалдашником и веселые хипповские штаны, которые непонятно как друг с другом сочетались, но почему-то выглядели очень органично в такой необычной гамме. Он сидел, а иногда вставал и ходил кругами по прокуренной кухне, запрокинув голову и выстукивая костяшками пальцев вдохновительные ритмы. Ритмы выстукивались, разбегались и прятались по углам, чтобы зажить там своей – вдохновительной – жизнью. После чего углы оказывались настолько густонаселенными, что вдохновению приходилось перебираться в собачью миску и под старый советский холодильник, где ему жилось и дышалось далеко не так вольно. А он все бродил по кухне с тем же неизменным граненым стаканом вина и запрокинутой головой, причем зачем ему нужно было – одновременно с запрокинутой головой – еще и вино, так и осталось неясным. Но вино когда-то тихонько выпивалось – вы же знаете, как это обычно бывает – как быстро пьется вино (и никому никогда не известно, куда оно таки исчезает), пыльная бутылка быстро пустела, а он все мерил шагами небольшую кухню. А иногда вдруг, ни с того ни с сего, начинал вдохновенно и мучительно рассказывать: «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten...», но собачья миска смотрела на него с сонным удивлением, и, тяжело вздохнув, он умолкал и шагал себе дальше. Собачья миска стояла здесь, кажется, испокон веков, все знала и все ведала. Когда вдруг распахивалась дверь в кухню и харизматично вбегал он и начинал смеяться, хохотать во весь голос и, сбиваясь, что-то рассказывать, собачья миска недовольно поднимала голову и, фыркнув (дескать, что за народ развелся), снова ее склоняла, чтобы забыться мечтами и прошлым. А он, смеясь и блаженно улыбаясь, все бродил, подмигивал самому себе и казался категорически счастливым. Иногда счастье сменялось раздумьями, и тогда весь стол был завален окурками, абсолютно серыми в тусклом свете маленькой кухни, где над потолком как над небом голубым одиноко висел маленький лампчонок, совсем непонятно, как попавший сюда. Висел и грезил о берегах Африки и Израиля, о палящем солнце и желтой пустыне, а потому светил очень тускло: все мы, когда о чем-то мечтаем, так плохо светим. А он сидел над столом, не обращая внимания на грезы лампчонка, посапывания собачьей миски и шелест вдохновительных ритмов бумажками от шоколадных конфет в углу. Сидел и что-то строчил маленьким огрызком когда-то бывшего большим и сильным карандашика. Карандашик про себя огрызался, но вслух огрызаться себе не позволял, и потому тихо посапывал в такт собачьей миске. А он все писал. Что он писал, не знает никто на свете, только иногда задумывался, и пепел с тлеющей сигареты медленно ложился на пол ровным с сероватыми отблесками слоем. Он этого не замечал, его взгляд медленно прогуливался по питерским набережным, беседовал с Хэмом и посмеивался над Аристотелем. Аристотелю-то все равно, а вот взгляду было приятно. Потом он пробуждался от Хэма и Аристотеля, с какой-то безысходностью смотрел на пепел под ногами, потом на собачью миску, на вдохновительные ритмы, потом снова на пепел, после чего тяжело вздыхал, тушил сигарету и набивал трубку. Трубка мило и застенчиво улыбалась в ответ, после чего поджигалась и наполняла кухню дурманящим терпким дымом, что ей самой исключительно нравилось. А он снова погружался в небо Африки, проблемы творчества и гуманизма, в неразрешимые споры о спорах и в мысли о прошлом, в землю Израиля и прозрения Моисея…

Сессия все надвигается и надвигается, но меня это катастрофически не волнует. Ибо будет она сдана, потому что никуда я от этого не денусь.

"Поздно... Ночью... Через все запятые дошел наконец до точки...". Эта фраза поимела уже как непосредственно прямой смысл - особенно, когда ты уже под утро что-нибудь такое гениальное создаешь, правда, когда перечитываешь чуть позже, гениальность куда-то испаряется и остаются только какие-то не очень понятные слова, которые как-то галюциногенно соединены между собой. Но когда-то у нее был фигурально-метафорический. А фраза, согласитесь, красивая. Банальная и частью даже избитая, но красивая. Господи, как я давно уже ничего не писала... Даже малость стыдно. Но писать нет времени, сил, желания (при опять же желании этот список можно продолжить). Ощущение того, что время каждое утро берет с места в карьер, и ты снова ничего не успел. Нет, тут совершенно не при чем смешные в своей банальности слова про "не успел пожить", но ты банально не успел сделать иврит, не иврит, и еще штук пять не ивритов, а день уже кончился. Он просто кончился как факт, и его катастрофически не волнует, что штуки не ивритов уменьшились до двух-трех, но, черт возьми, остались! И ты тоже остался вместе с ними, а еще осталась сессия, причем так осталась, что до нее осталось только совсем чуть-чуть таких бегающих дней. И как бы как с этим жить до сих пор неясно... А еще с безумной быстротой поедаются желтые шариковые аскорбинки - примерно со скоростью одна баночка по 200 штук за два дня. Интересно, что будет потом?

Маяковский. Как жизнь. Про ноктюрн. Собственную ненужность. И нежность. Почти как "Я не знаю, зачем и кому это нужно...". Побеги от себя. От других. Ты. Я. Темень за окном. Там свет шпиля. Хочется курить. Заключенность. Книги. Толкиен. Ты. Твой запах. Любимые, прекрасные воспоминания из чудесного прошлого. Улыбка, захлестывающее счастье от того, что могу вообразить тебя рядом. И снова жизнь. И все заново. Отчаяние, страх, боль, а потом улыбка, прекрасная лучезарная улыбка, счастье, и счастье, и счастье. А между этим - смех, глупости, мои вечные глупости, законы притяжения, попытки убежать, исчезнуть и никогда не появляться, рега-рега, девушки с блестящими карими глазами. Звуки музыки. Прекрасной бессмертной музыки. В моем воспаленном мозгу. Резкое. Чертовски резкое Нате! И улыбка, сильно смахивающая на злобную ухмылку. Ох, как я это люблю. Россия. Россия. Россия. Как много в этом звуке. Плохого. И уже совсем злобная и больная ухмылка. Рожденные в СССР. Любимый Маяковский. Ночь. Скачущие нервы. И уже у нервов подкашиваются ноги...

День начинался уверенно неудачно. Ливень за окном, беспросветная тоска по ушедшему лету и не скоро грядущих каникулах, стрелка часов, тянущая свое дистрофическое тело к отметке "7". Спустя несколько часов меня посетили истерики по поводу того, кого же таки сегодня с утра хоронили у Кремлевской стены, Ариэля Шарона в коме и большого количества других крайне забавных вещей. А еще рега-рега и этот прекрасный жест пальцами рук. Это просто потрясающе. К вечеру их сменили наплывы тяжелой и сумеречной депрессии в виде немецкого до девяти вечера. Но, что самое смешное, - приехав домой и перво-наперво включив источник жизни - компьютер, что-то заставляет тебя широко улыбнуться и забыть про депрессию, немецкий и обещавший быть неудачным день. Когда-то, давным-давно вчера тебе удалось - совершенно случайно - попасть для кого-то под мимолетность настроения и мыслей, мимоходом, всего на одну секунду поймать поток его жизни. Это почему-то очень радует, заставляет как-то так по-доброму и любяще улыбнуться и подмигнуть отражению в оконном зеркале.

Не пугайтесь меня. Если я говорю о том, что мне нравятся девушки с плетками, и сопровождаю упоминания о них бешеными выкриками, это не значит, что у меня кардинально изменилась жизненная ориентация и мозги ушли вбекрень. Если я пою во весь голос в метро/на улице/в автобусе и т.д. и т.п., это всего лишь значит, что у меня хорошее настроение. Если я говорю о том, что хочу взять на самую уродскую пару бутылку коньяка, это не значит, что я малолетний неисправимый алкоголик: просто я люблю коньяк, терпеть не могу препода и немного понтуюсь. Просто мне надо быть озорной. Жизненно необходимо. Не пугайтесь. Просто я немного неадекватная. И, соответственно, сею неадекват вокруг себя.

Жизнь приобретает какую-то несоразмеримую отвратительность. По-моему, никто столько не учится, сколько учится ИСАА. А ИСАА учится круглые сутки. Самое часто употребляемое слово в моем лексиконе за последние полтора месяца - дурдом и "филиал Кащенко". Потому что никаким другим образом невозможно выразить сущность ИСАА. Но там определенно круто.

Знаете ли, как-то не очень приятно жить в стране, в которой за попытку отхода от "курса партии" сразу же отдают под суд, а за высказанное вслух и при этом отличающееся от общепринятого мнение независимого журналиста сразу же будит в нашем прекрасном обществе очень сомнительные попытки освободить уже наконец Россию-матушку от собак поганых - непатриотов, которые считают советскую власть преступной, причем явственно видно, что все эти попытки выползли из определенных указаний сверху.
Не то, чтобы меня это лично касалось (пока), но как-то все-таки так не должно быть. "Уважайте собственную конституцию". И когда депутат Госдумы, видимо, или окончательно потерявший, или, что более вероятно, никогда и не имевший мозгов, судится с действительно умным человеком, абсолютно потрясающим сатириком за то, что (внимание!) он назвал этого самого депутата "животным йеху", это, знаете ли, с одной стороны, очень смешно, потому что степень идиотизма просто зашкаливает, а с другой, очень грустно и мерзко, потому что ни в одной стране такое просто невозможно. А у нас возможно.

Это сложно, глупо и немыслимо. Как и все, что я делаю. Как рассказывать случайным прохожим о своей жизни. Девушка с контрабасом. Я же когда-то играла на виолончели. И понеслось. Мне несложно рассказать незнакомым людям о самом сокровенном, запрятанном где-то так глубоко в душе, что часто страшно это видеть. Я ухожу, оставляя горы окурков. И правда, горы. Aroma Rich Grape или Richmond однокурсника. Да это и не важно. Важно другое. В конце концов, кому какая разница, какие сигареты я курю. Важно совсем другое. Ты смотришь на людей, проводящих свое бытие в крысиных бегах вдоль московских улиц, и видишь все, о чем они думают и что у них сегодня случилось. Неужто умение читать мысли? Или они насколько просты и поняты? Я вижу их насквозь и, держу пари, не ошибаюсь. А они? Они. А кто они? А кто бы знал, кто они. И я начинаю бежать вместе с ними вдоль тяжелых московских улиц, пытаясь петь во весь голос, но задыхаясь. А может, они - это я?

Неделя в последнее время делится на два дня: один с понедельника по пятницу и второй с субботы по воскресенье.

Почему пустота в холодильнике совпадает с пустотой на душе?

Там, где разговор течет сам собой и ты можешь сказать абсолютно все, смеяться, не боясь выглядеть глупо, хохотать до упаду, просто подойти и поцеловать, просто потому, что не виделись уже так долго (или это только кажется, что долго?), рассказать все мелочи, милые пустячки, которые случились за сегодняшний день, глупости, которых ты уже успела наделать, хотя еще только утро, а потом чуть-чуть погрустить вместе... А через две минуты забыть о том, что через десять пора уходить и что пришел-то ты, собственно, на пять минут, чтобы что-то забрать, а сидишь уже час, потому что просто не можешь быть там меньше... А еще ты там вечно пьешь коньяк или текилу, нет, совсем по чуть-чуть, по одной или по две маленьких стопочки, но таки пьешь, и это согревает тебя и повышает градусы настроения, если оно еще вдруг не стало блаженствующим после глотка такого пьянящего и родного, твоего запаха. Там - там - когда я вернусь... А когда я вернусь?...