Как можно объяснить эту ограниченность древнего христианства и его богословия? Конечно, не следует забывать, что божественное откровение, данное в Святых Писаниях, столь богато, что целые столетия требуются, чтобы в полной мере понять его содержание. Невозможно ожидать от Церкви эпохи первых Вселенских Соборов, чтобы она заранее решила проблемы средневекового западного мира. Однако и сам выбор проблем, которые решала Церковь в то время, определялся горизонтом жизни и мысли отцов. Греки считали дурным вкусом воспроизводить в изображениях сцену распятия. Разве вы повесите у себя в столовой картину, изображающую преступника на виселице? Когда речь заходила о смысле искупления, греческие отцы никак не могли расстаться с идеалистическим представлением о человеке. Даже великий Афанасий (293-373 гг.) никогда не задуывался, quanti ponderis sit peccatum («как тяжела ноша греха»). Они все пелагиане. Для них, как для Достоевского  (1821-1881) и для всех русских православных, грешник — это, по существу, бедный больной человек, которого следует лечить терпением, любовью и небесным лекарством, тогда как для римлян он — преступник, нарушитель Закона, нуждающийся в исправлении и оправдании. Но как мне понять крест, если я не знаю, кто и что привело Христа на крест?

[...]

Недостаточно полное понимание тяжести греха — вот причина, по которой Древняя Церковь и Восточная Церковь так и не пришли к theologia crucis.

Theologia crucis — достояние Западной Церкви, и начинается оно, как и всякое подлинное богословие, с литургии.

— Hermann Sasse, Letters to Lutheran Pastors 18