Приехал к родителям, а у матери по какому-то поводу сидит толпа народу на кухне, жрут коньяк, пиздят на умные политические темы, спорят о мироустройстве, бренчат на расстроенной гитаре. И все такие бородатые, датые, очкастые - запоздалые диссиденты.
Я просидел час в комнате отчима, пытался немного поработать, потом захотелось кофея, и вот я пробираюсь между этими товарищами и ищу в табачном дыму турку. Дядя лет пятидесяти хватает меня за рукав:
- КОЛЯ!!! КАК ТЫ ВЫРОС!!!
Я начинаю громко и неприлично ржать вместе с матерью, ибо вырос я действительно неслабо.
- Леночка, а помнишь, как он, маленький и толстощекий, лежал в своей колыбельке и спал?
Елена Болеславовна такого точно не помнит, потому что в раннем детстве, когда щеки имели место быть, я засыпал только на руках, а при попытке сгрузить здоровенного младенца в коляску разражался дикими воплями, о чем мы с ней хором сообщаем бородатому и очкастому. Тот, однако, не смущается.
Мать тоже весьма и весьма нетрезва и пытается усадить меня к себе на колени, иди сюда, сыночка... Приступы материнской любви случаются с ней исключительно на людях. Ах, ну ладно... С хитрой рожей я сажусь к ней на острые коленки и закуриваю.
- Сколько же тебе лет, мальчик мой? - спрашивает неудавшаяся актриса, подруга матери. - Восемнадцать?
- Двадцать один. - басом отвечает милое дитя.
Мне, наконец, наливают кофе пополам с коньяком "Иори".
Дядя начинает рассуждать:
- Вот как прекрасна эта наивная молодежь, которая должна верить, что миром правит справедливость и любовь...
Я, не вставая с колен мамаши, мрачно отвечаю:
- Миром правит желание пожрать. Просто пожрать в лучшем случае, и пожрать лучше других - в другом, не самом худшем.
Восторженные вопли. Начинаются вопосы про личную жизнь, а есть ли у тебя девочка, а она красивая, и я ухожу, прихватив с собой недопитый дрянной коньяк.
Ненавижу пьяную интеллигенцию. И смешно, и плеваться хочется.