[560x373]
Английский хореограф Мэтью Боурн не первый раз становится гостем Чеховского фестиваля, но именно его нынешнего приезда ждали с особенным нетерпением, как чуть ли не главную звезду этого года.
Боурн известен скандальными постановками классики («Лебединое озеро») и необычными для балета сюжетами — «Мэри Поппинс», «Эдвард Руки-ножницы».
В этот раз московским зрителям покажут балет «Дориан Грей»: сюжет великого романа перенесён в современные реалии, а сам Дориан рекламирует мужской парфюм с символичным названием «Бессмертный».
Тем не менее, сам хореограф остается для отечественных балетоманов почти человеком-загадкой: отдельные факты, обрывки интервью и скупые строчки биографии не оставляют за собой цельной картины. Ситуацию пытался исправить Владислав Поляковский.
— Мэтью, прежде всего, несмотря на то, что, полагаю, вы объясняли это уже много раз, я вынужден задать вам простой и очевидный вопрос, связанный с тем, что российская театральная публика не избалована вашими постановками и в целом мало знает о ваших работах. Вы много раз говорили, что черпаете вдохновение в кино, но почему именно кино? Чем вас привлекает именно киноязык, а не язык, скажем, литературы или музыки?
— О, как раз музыка для меня очень важна, хотя и по-иному, нежели кино. Понимаете, кино было первым видом искусства, который я узнал. Кино — это мое детство, это то, что я видел ребенком. Я очень поздно пришел в балет. Свой первый балет я увидел в 19 лет, начал танцевать в 22, а в качестве хореографа попробовал себя аж в 27, — для мира балета это очень, очень поздно.
А кино… естественно, я искал в нем вдохновение, это было чем-то родным, знакомым, киноманом я был лет с пяти. Театр и танец начались для меня куда позже.
Литература… ну видите, моя последняя постановка, которую я привёз в Москву, «Дориан Грей», как раз основана на романе Оскара Уайлда, а не на фильме. Хотя, разумеется, кино присутствует во всём, что я делаю: моя голова оперирует образами и идеями кинематографа.
— В таком случае, почему же вы стали танцовщиком и хореографом, а не актёром и кинорежиссёром?
— Это хороший вопрос. Я всегда любил шоу. Еще в 4-5 лет я устраивал спектакли дома, в своей комнате, или во дворе. Когда мне было 15, я мечтал играть и даже учился актёрскому мастерству.
Единственное, с чем у меня всегда были проблемы, — это мой голос. Я учился этому, много переживал на эту тему и пытался, пытался научиться использовать собственный голос.
В результате, это свелось к тому, что с его помощью я только и делаю, что говорю. Так или иначе, я испытывал определённые неудобства и был крайне заинтересован возможностью выражать эмоции и рассказывать истории без слов, с помощью одних только движений.
Сейчас, когда я занимаюсь движением уже много лет, я могу сказать, что научился этому. Мои работы — это ведь, строго говоря, не балет и не танец, а сочетание множества разных элементов, связанных с движением. Это и есть история без слов.
— Но можете ли вы вычленить, что для вас интереснее: танец сам по себе или же балет как традиционная форма подачи танца?
— Вообще-то не могу. На самом деле, мой бэкграунд — это голливудские мюзиклы: Фред Астер, Джин Келли…
Позже, в 19-20 лет я стал настоящим балетоманом и пересмотрел множество балетов, я был очевидцем работ великих хореографов. Мне нравится классический балет, нравится современный танец, хотя это не совсем корректно, ведь танец больше, чем балет, но и его тоже в себя включает.
Мне интересны все виды танца, вообще все — у меня широкий вкус, хорошее воображение и, кроме того, я ненавижу ярлыки и словарные определения. Клеить ярлыки и придумывать названия направлениям — вообще бесполезное занятие.
Мои шоу — ну к какому направлению они принадлежат? Если ты считаешь, что это балет, возникает вопрос, почему там так много драматических элементов? Если ты ждешь театра, то явно не сможешь взять в толк, — почему же они все время танцуют?
Такая смешная смесь, и все.
— Подождите, так выяснится, что вы против того, чтобы вас считали балетным хореографом, а ведь именно в таком качестве вас тут все представляют…
— Знаете, слово «балет» значит совершенно разные вещи для разных людей. И все по-своему правы. Для кого-то балет — это обязательно пуанты, классические движения…
Ну такой образ у них.
Для других балет — это история, рассказанная без слов, но под музыку. Вот с этой точки зрения я определённо балетный хореограф, это как раз то, чем я занимаюсь: рассказываю историю. Это вообще то, что мне по жизни интересно.
Конечно, классическая техника — это здорово, никому не интересно, когда люди выходят и просто трясут телами, но для меня важнее история.
— Тут вы должны меня извинить: я почти не видел ваших работ: вcё-таки вы редко бываете в России…
— Да, но все-таки бываю! Я уже дважды был на Чеховском фестивале . В прошлый раз мы привозили «Лебединое озеро»… Так за что я должен вас извинять?
— Собственно, за глупый вопрос: часто ли вы используете классическую технику в своих работах и насколько важным элементом постановки она является?
— Ну почему глупый — на вторую часть я и сам по-разному отвечу, в зависимости от настроения…
Я привык называть свою компанию «танцевальной», так что по утрам, на репетиции, у нас бывают отдельные занятия по балету и по современному танцу, два урока вместо одного. Я считаю, их надо смешивать. То есть, это мне так надо. У меня в компании есть и балетные танцовщики, и танцоры с улицы, и ребята из мюзиклов, и все как-то уживаются.
— Вы говорите — «надо смешивать». А кто-нибудь ещё, на ваш взгляд, пытается смешивать разные хореографии, пусть и в иных пропорциях?
— Мне нравится, когда люди делают то же, что я: рассказывают историю. И мне не очень нравится абстрактный танец. Тут уж трудно приводить какие-то конкретные имена, да и не хочется…
Мой самый любимый хореограф —Фредерик Эштон , великий британец, он уже умер, в конце 80-х. Я видел много его работ тогда, и они оказали на меня очень большое влияние.
Больше всего меня изумляло его бесконечное разнообразие: там и история, и элементы абстракции, и множество совершенно разных движений различных танцевальных школ, и классическая техника, — меня до сих пор это восхищает.
— Крэнко?
- Его работ я видел мало, они не так часто идут. Но им я тоже восхищаюсь, хотя по-другому: Крэнко, мне кажется, настоящий человек театра, его постановки — это театр, представленный через танец, я чувствую с ним что-то общее.
— Форсайт? Килиан?
— Мне нравятся движения Килиана, это, на самом деле, потрясающая техника. Форсайта, честно говоря, не очень люблю: он сконцентрирован на абстрактном танце, это такие сложные и странные, суггестивные театральные вещи.
Но мне больше интересна история, кино, не люблю не понимать, что вообще происходит на сцене и к чему всё это. Я хочу знать, что мне рассказывают, хочу, чтобы всё было ясно, прозрачно, а вот эта неясность не для меня, хотя есть множество людей, которые именно этого и ищут.
Вот русские хореографы меня радуют, «рассказывать историю» — у них в крови.
— Знаете, в России существует очень большая разница между классическим и авангардным балетом. Многие люди, выступающие за современность и инновацию, опираются на опыт Килиана или Форсайта, отбрасывая опыт классического балета, не пытаясь переработать его. В результате мы имеем два совершенно разных балета, между которыми нет почти ничего общего. Если посмотреть подряд постановки, скажем, молодого хореографа Никиты Дмитриевского и нового главного хореографа Большого Юрия Бурлаки, вообще не заподозришь, что это один и тот же вид искусства…
— Мне кажется, что это неправильно. Современный танец — это естественное развитие балета, танца классического.
Разумеется, от классики нужно отталкиваться и идти дальше, но нельзя не знать её или не перерабатывать её, этот опыт нужно иметь. Есть крупные балетные компании с мировым именем: Королевский балет Англии, Американский Балетный театр: они не просто показывают классический балет, но пытаются разными способами адаптировать его к сегодняшнему дню, приглашают новых современных хореографов, используют старую технику неожиданным образом.
У нас, например, каждый день проходят две репетиции: балета и танца, мы пытаемся совмещать их. Посмотрите на балеты Мерса Каннингема ! — вот у него как раз классический балет получает свое продолжение и развитие.
— Мне кажется, что мы живем в эпоху, когда сила бренда, сила образа играет слишком большую роль. В России есть два великих бренда — Большой и Мариинский, и они должны играть классику, если они перестанут это делать, их не поймут, потому что публика ждёт от них именно этого и деньги платит за это. А как вы полагаете, существует ли сейчас ещё национальная балетная традиция? Есть чисто английский, чисто датский, чисто русский балет?
— Да, конечно, хотя в последнее время они, к моему большому сожалению, сплавляются…
— Вы этого не одобряете?
— Пожалуй. Если посмотреть на ведущие мировые компании, вспомнить их историю, историю их славы, — они всем обязаны собственному стилю, собственному вкусу, так и появляется традиция.
В 80-е я постоянно смотрел постановки Королевского балета, но всё изменилось. Сейчас все зовут новых хореографов, стиль меняется, это круто, получается что-то новое и интересное, но компании становятся международными, теряя свою уникальность.
— И это плохо?
— Да, появляется много нового, но все стали похожи, все делают что-то похожее. Одни и те же хореографы, — их не так много ведущих, — ездят по всему миру, заключая контракты со всеми крупными компаниями по очереди.
Я вспоминаю Королевский балет, тогда было два хореографа мирового класса – Эштон и Кеннет МакМиллан, они задавали стиль и тему, задавали репертуар. Это и был «чисто английский балет», то, что ты представляешь себе при этих словах: Англия, Марго Фонтейн…
Сейчас британский балет стирается, и американский стирается, и датский… Конечно, нельзя замыкаться на своей истории и бесконечно делать одно и то же, но иногда надо оглядываться, вспоминать, как всё начиналось, и двигаться, двигаться вперед, не сбиваясь с намеченной прямой, — главное, сохранять чувство меры.
— В прошлом сезоне в Большом театре уходящий бывший главный хореограф Алексей Ратманский вместе с Йоханом Кобборгом поставил «Сильфиду» в оригинальной версии Бурнонвилля, — и для зрителей, знакомых лишь с русской балетной классикой, это казалось чем-то современным, необычным…
— Надо будет как-нибудь приехать в Россию просто так, не на фестиваль, походить, посмотреть…
Вообще, мне очень нравится русская публика, — вот пару раз, которые мы были на фестивале, мне очень запоминалась публика, великолепная, открытая ко всему, — а это и есть самое главное.
Беседовал Владислав Поляковский