Черно-белый, с металлическим отливом ветер заливался в горло и силился схватить за пятки, поднять над каналами и унести на башню Мюнторен. Птицы клевали хлебные крошки, но так и оставались голодными, потому что еду сносило порывами ветра. Здания из темно-коричневого кирпича молча кренились к воде, и кренились они так не одну сотню лет, считая излишними любые жалобы и причитания. Немногочисленные лодочки чувствовали себя чужими на одиноко металлической глади каналов. Взгляды прохожих изредка выхватывали яркие пятна вывесок и цветов в глиняных кадках. Стеклянные трамваи бесшумно проносились вдоль узких тротуаров. В их окнах не было видно людей.
Амстердам - город смирения с одиночеством. Там ты спустя день-два понимаешь, что скрыться от завывающей тоски некуда: сплошь открытые пространства, и ветер, как безумец, потерявший ребенка в толпе, кружится в замкнутом круге площадей Дам, Лейдсеплейн, Конигсплейн, Рембрандтплейн, Музеумплейн... Но - удивительное дело: стоит впустить в себя это кружево, как оно окутывает тебя не безысходным страхом, таким привычным в городах, где погода меняется своевольно, забыв предупредить постояльцев, а какой-то чистой, просветляющей насквозь печалью.
Это, может быть, не город уюта и не город душевного тепла. Это, скорее, такое место для жизни-созидания, каким стала бы пустая мансарда с белыми стенами, без мебели и электроприборов, для художника, который долгие годы скитался по запруженным улицам обязательств и условностей, чтобы наконец поймать вдохновение и запереться в одиночестве, отключив все средства связи, для воплощения великого замысла. Это город-чистота, город-невмешательство, город-воздух.
Это не Париж, где всё вокруг как будто знает, как тебе реагировать на кричащую о своем превосходстве готику, ухмыляющиеся эпатажем Центр Пампиду и Эйфелеву башню, пахнущие сном и уютом кондитерские. Если Амстердам - пансион для сильных духом и самодостаточных, то Париж - это такой аттракцион, симулякр романтики для новичков, которая - велит город - не должна, и еще раз не должна быть у каждого своя. Она должна быть общая, общественная. Париж знает, какую его обитателям и посетителям слушать музыку, по каким проспектам гулять, какой едой наслаждаться, какие слова произносить при виде той или иной достопримечательности. Никакой самодеятельности - предупреждает Париж человека. На непослушных он вываливает свою неприглядную изнанку.
Мне все равно, что ты будешь делать, - Амстердам отмахивается от человека ветром. Амстердам грустно улыбается уголками губ, и если ты заметил улыбку, то, обессиленный, сбитый с толку тягучим потоком навязанной романтики, ты благодарно падаешь ему на грудь.