И вот, убив полдня на перевод того, что не перевел урод-переводчик, убив глаза, убив нервы и чуть не убив себя об стену, я лежу в ожидании действия таблетки и карабкаюсь сквозь дебри неправленого или правленного каким-то придурком текста. Иногда меня охватывает злоба, а иногда я истерически смеюсь. Казалось бы, ничто не способно сейчас меня поразить гениальностью своего абсурда, но нет: Фрай может.

"Розина приблизилась ко мне. «Ах, Дональд, – произнесла она, – какое это счастье – видеть вас». Ее голос, облик, улыбка запечатлелись в моем сознании, точно звезды небесные. Они провели меня через жизнь, они – мои опорные точки, парадигма, к достижению коей надлежит стремиться всему, что составляет мою вселенную. Но в тот миг я поступил отчасти нерассудительно: откинул назад голову, зажмурился и облевал ее сверху донизу – была ли тому виною жара, запах сальных свечей, гашиш – не знаю. Я поспешил, не останавливаясь, чтобы оглянуться назад, прочь из залы и из той жизни – навсегда. Потом она, конечно, вышла за Тома Сбрендинга. Ни разу ее больше не видел."
"Помню один такой вечер мая или июня 1932 года. На него каждому надлежало явиться в обличии какого-нибудь парадокса. Берти Рассел переоделся группой групп, которая не содержится в этой группе; я изображала Ахилла, а моя сестра Кастелла – черепаху. Я очень жалела бедного Г. К. Честертона, явившегося в виде ответа на вопрос «Это вопрос?», из-за чего в тот вечер все его игнорировали. Стояла прелестная летняя ночь, мне было девятнадцать лет и весь мир лежал у моих ног."

А еще смешно, что доблестный Бертран Рассел, в нашем журфаковском сознании (благодаря АН) являющий собой чуть ли не апостола, предстает тут каким-то бредом. И Рейган, и Честертон, и еще куча всяких личностей, о которых я не имею понятия. Все они какие-то болезные, странные, полоумные. Иногда верится. А вообще это были мои бессвязные мысли в полчетвертого ночи после четырех таблеток персена, в то время как надо было написать релиз. Как говорит Фрай, "Если вы были с нами, не вижу, почему бы вам было не быть."