смеркалось,
погода люто наливалась глухим багрянцем,
и заносило в танцы
беснующихся дам,
воркующих в ночи
с седыми кавалерами и просто недопэрами.

на углу, на мостовой, сплошь ухабой и рябой,
восседал на кадке престарелый дядька.
что-то под нос бормотал и тихонько напевал.
видать, что не из местных: весь сизый и скабрезный.

плёл он что-то вроде: не ведуют в народе,
что тот, кто не успеет, навек окаменеет.
а возродится только если ненадолго
на глухом погосте в чирьях и коросте,
чтоб недвижимо стоять и могильщиков пугать.

двери дома растворя, осторожно вышла фря
имени мария из ветреной стихии.
прислушалась,
взбалдела,
а после обомлела.
цветы порастеряла и к глашке побежала.

обе пошушукались, поахали, запутались,
вконец слова забыли и тут же загрустили.
тем временем хмурело, грустнело и гудело,
направо и налево шныряли злые псы.

глаза домов смыкались и ветры разминались.

на углу стоит фома
с ложкой и мешком говна:
тем, кто краше отсыпает из заветного мешка,
ну а прочих просто ложкой бьёт по темечку немножко.

а престарелый дядька поёт всё громче, шибче,
беснуется и рыщет по улицам глухим.

танцующие же в залах не чувствуют упрямо
ни запахов, ни звуков, ни знаков, ни звонков,
резвятся пуще, падче,
а на богатых дачах
все пэры и непэры вкушают дух глотков.

лишь девка-машка с глашкой трясутся нараспашку,
и даже не скрывая своих трусишных жил,
несутся что есть мочи среди кромешной ночи
пряменечко к погосту набраться темных сил.

по городу уж льются среди клоачных песен
отчётливо и грозно кликушки старика:
мол, тот, кто сам с собою в глубоком яром споре,
пускай прикрытом лоском и рафинадом слов,
обязан нынче ж ночью нагой и откровенный
без лишних промедлений,
тем более сожалений,
кормить свирепых псов.
но не любой едою, а самой дорогою,
и лучше, чтобы это кусок своей был плоти,
свежайший и отменный.

и да, конечно, все вы - слепые и неверные -
не вздумайте пиздить и в погреба нырять;
кого во лжи замечу, я обесчеловечу
и будете живьём погост мой украшать.

фома не унывает,
всех щедро угощает,
за папу и за маму откушайте народ,
зачтётся эта травма
и может обойдётся.

плетутся люди грустно,
скорее обреченно,
состричь кусок собакам,
ведь небо всё страшней:
кто лоскуток тончайший,
кто самый кончик пальца,
а кто в фому уверовав, сияет как арбуз.
но многие потолще, послаще, понаглее
попрятались в свинарник и сбились меж свиней.

тем временем две девки
безмерно удручённо
засели на надгробье
и семечки грызут.

разверлася пучина, и печи и лучины
потухли разом,
и завыли страшно псы.
затем вдруг стало тихо,
ушло мгновенно лихо,
и старичок суровый, но как бы уже новый:
и краше, и прямее, и в рясу облачённый,
чуть слышнул хрюкнул-хмыкнул:
«я просто пошутил».

как будто тишина залилась в каждый дом.
густая и бесспорная, суровая, хоть вздорная,
и люди на местах застыли как ослы.
кто средь свиных отходов, иные в переходах,
вылизывая раны и пряча телеса,
смотрели тупо в землю и прятали глаза

а девки на погосте, раскинув гулко кости,
забив косяк отменный, всё семечки грызут.
фома ж, зевнув степенно, бредёт с своим мешком
по городам и весям за новым бодрячком.