Мой гроб пустой, но черви сыты.
Весь мир вокруг застыл и тянется на свет...
Мой нерв резной и недопитый
ползёт сквозь чащу недомолвок полнить устье лет.

Вдаль устремляются надежды.
Вспять поворачивается блажь.
Кондратий, чуткий и кромешный,
берёт заснувший бриг на абордаж.

Но я опять не там... Барахтаюсь в пучине
неподалёку - в соли и тиши.
Тасуется колода экстазов и уныний,
из-грязей-в-князи и ссылок в камыши.

Висит над водной гладью толстопузый,
транслируя в виски неистовую суть.
Ложишься в гроб - босой и бескартузый...
Примеришься, чихнёшь - и дальше в путь.

я рисую новый день
понуро и несмело
мне чудится что я олень
причём иссине-белый.
мне видится зелёный шар
над зыбким горизонтом
когда варю чудной отвар
из кости мастодонта.
лиловых чар глухой обман
над городом довлеет
а мимолётный караван
проходит мне сквозь шею.
я пью сугроб затем другой
и обхожу ненастья
рисуя новый день культёй
на испареньях страсти.

я подвожу итоги,
итоги меня подводят:
лавируя меж вёсен,
впустую колобродят
по выбеленным полотнам
густых воспоминаний
из смога и коросты
к долу ночных закланий.

Прислушиваясь к нарастающему отчаянью,
эхо приветствует мой изголодавшийся голос
в узкой камере внутреннего сгорания.

Купаясь в тщеславии саморазрушения,
я жадно пью из фонтана,
бьющего (наповал) из распахнутого в ближайшей подворотне сердца.

Полый череп полон сказок:
когда чаша пуста,
готовый свидетельствовать наготу своей души я пью из бездны.

Дышу невпопад, нарочито громко и натужно, но полной грудью.
Во времена морального кризиса самые тёмные места в аду
зарезервированы для безучастных.

Здесь очень странная весна -
как будто выстраданная ночью
слеза подтухшего актёра,
блистающего бездонным многоточьем.

Здесь очень странные шаги -
их будто выстукивают спицами
две законсервированных старушки,
меняющих ритм-постук с зарницами.

Здесь непонятные часы -
они идут куда-то прямо к чёрту;
по оголённым мостовым
спешат вырваться из затхлости зоны комфорта.

Здесь крайне вычурное "здесь",
оно переполнено эстетством и пряными смыслами:
богема кичится благородством в саду
и меряется чернь в пароксизмах весны коромыслами.

Круговорот -
от ворот поворот.
Круговерть -
резвятся кони.
И день и ночь
в уключинах смерть:
весло к веслу,
ладонь к ладони.

Искрится
мягкая тропа
за горизонт,
к седым просторам.
Вдаль по воде,
между широт,
несётся
оголтелый скорый.

Весь мир внизу;
на сердце тишь;
манит запретная поляна,
где одичалый коротыш
рисует море полупьяный:
в одной руке луна серпом,
в другой - небесная прохлада.
Он пьёт из тысячи сарком
и бьётся оземь водопадом.

Из сотен жерл -
круговорот.
Из бездны слов -
родится воздух.
И день и ночь
в ладонях жизнь:
осатанело и морозно.

I. Тело его - питон.
Кожа его - галька.
Проходя мимо, он проползает.
Проползая - задевает, обдирает.
Внутри питона спрятаны люди.
Не много, всего несколько человек.
Когда он вздрагивает, они сталкиваются головами,
производя глухой резкий звук,
пугающий питона, который в свою очередь пугает его.
Люди говорят нечасто, негромко говорят.
Стараясь быть тише и только по существу - ведь неизвестно, как тело-питон поведёт себя:
он вроде большой и страшный, а на деле - пуглив и трепетен.

II. Питон ценит выдержку людей внутри себя.
Они стараются не провоцировать его, а он настроен быть спокойнее: ползать ровно и прямо.
Хозяина тела-питона это в общем и целом тоже устраивает.
Лишь иногда он берёт острый тонкий нож, вспарывает питона снизу - и вытаскивает людей наружу.
Скользких, жалких, полуживых - но всё ещё шевелящихся.
Глядишь, и выкарабкаются; глядишь, пообвыкнутся -
и заново пустят корни где-нибудь в долине.
Вдобавок, какое-никакое - а развлечение.
Да и свежая кровь не помешает, - думает он,
неторопливо штопая питона в предрассветной дымке.

Охохонюшки –
Склеим конюшки!
Выпьем ядику
С променадику!

Выжжем зыркалки,
Свяжем ходики –
И айда стращать
Пешеходиков!

Угугукаем,
Урляляемся,
Без продыху мы
Убиваемся.

Пишем бомбами,
Серим фильмами,
Вяжем петлями
Замогильными.

Голос скуксился,
Льются радуги,
На закат бредём
Доходяги-мы.

Вдаль по Питерской
Шестифутовой
По устам в уста
Баламутами.

В зёрнышке алтарь,
В ягодке алтын,
Во говне янтарь,
В сердце чёрный дрын.

Надорвав поток,
Размыкаемся.
Миг поймав в кулак,
Растворяемся.

Жизнь бьёт ключом, колышит все либиды;
смерть тёртым калачом проходит сквозь обиды.
Нарыв из головы меж плеч наметил ямку.
Отвар из вой-травы главенствует на пьянках.

Резвится месяц-ждун средь всяких, кто на -йабрь,
и саблезубый вьюн сминает дебаркадер.
Лось, выносив весну, чихнёт и растворится
меж безголовых кур из грёз глухой лисицы.

Что-то в воздухе и промежности,
ощущаю себя бессмысленным.
Из пустого бредя в порожнее,
изрыгаю бредовый вымысел.

Разливается по-над речкою
голос выспренный, да сплошь с ятями.
Совы укают, нервы тренькают,
черти родятся под полатями.

Обогреватель бытовой
Жуёт неспешно день и мошек.
Я на суку луну ловлю,
Пугая звонким бляком кошек.

Бликует льда кусок в кустах -
Там было море из стакана.
И леший, превозмогши страх,
Впадает в спячку полупьяный.

Редеет полуночный мир,
Мельчает в гадости погода.
И миг как час, а сон как быль,
И перорально - кислорода.

Один безмолвный звездочёт
Во всём краю шуршит и дышит,
По разлинованной судьбе
Слагая трёхэтажным вирши.

Застыл Сатир в глухих лесах,
Вино докушал Вакх речистый,
Разнёс Морфей сны по домам.
Бездвижно. Преспокойно. Чисто.

В погребальном углу, в углу погреба,
В погремушке, гремящей давно не;
Извлекающей не, рыдающей не, звуков бегущей, -
Ютится полупрозрачный трёхлетний седой карапуз.
Он сочиняет послание бородатому, проклятому бессмертием волшебнику с сизым клоунским носом.
Пишет на ветхой бумаге, поскольку говорить вслух до сих пор не умеет:

"Дорогой дедушка Агасфер, скорейшего тебе небытия и долгожданного покоя! Однако раз ты ещё не уехал, пришли мне, пожалуйста, пурпурное сердце и раздвоенный язык. Пурпурное - так как пурпурный мой любимый цвет; а раздвоенный - чтобы пробовать на вкус как наверху, так и внизу.

С непререкаемой любовью,
Твой Зонг Ли."

Я нахожусь среди странных существ,
Один второго хлеще и речистей.
Тогда как впору молчаливым быть и робким,
Они стремятся горло изодрать.

Сорваться, вырваться, взорваться,
Быть и вовне, но как бы и внутри,
Носиться ярким метеором
Между артерий внутренней вселенной.

Линять напропалую, а потом вдруг замирать -
И много вёсен не дышать и не судачить
О том, сколь много надобно вкусить воды,
Чтобы вдосталь на век вперёд напиться.

Листва пожухшая бросается с деревьев
Под ноги грустному уставшему слону.
Я озираюсь, прикусив кусочек детства,
И нахожу себя среди странных существ.

Ванька - щедрая душа,
да за душою ни гроша.
Он бы и рад сорвать рубаху
иль чебуреком поделиться,
да остаётся только ахать
и над мартышками глумиться.

смеркалось,
погода люто наливалась глухим багрянцем,
и заносило в танцы
беснующихся дам,
воркующих в ночи
с седыми кавалерами и просто недопэрами.

на углу, на мостовой, сплошь ухабой и рябой,
восседал на кадке престарелый дядька.
что-то под нос бормотал и тихонько напевал.
видать, что не из местных: весь сизый и скабрезный.

плёл он что-то вроде: не ведуют в народе,
что тот, кто не успеет, навек окаменеет.
а возродится только если ненадолго
на глухом погосте в чирьях и коросте,
чтоб недвижимо стоять и могильщиков пугать.

двери дома растворя, осторожно вышла фря
имени мария из ветреной стихии.
прислушалась,
взбалдела,
а после обомлела.
цветы порастеряла и к глашке побежала.

обе пошушукались, поахали, запутались,
вконец слова забыли и тут же загрустили.
тем временем хмурело, грустнело и гудело,
направо и налево шныряли злые псы.

глаза домов смыкались и ветры разминались.

на углу стоит фома
с ложкой и мешком говна:
тем, кто краше отсыпает из заветного мешка,
ну а прочих просто ложкой бьёт по темечку немножко.

а престарелый дядька поёт всё громче, шибче,
беснуется и рыщет по улицам глухим.

танцующие же в залах не чувствуют упрямо
ни запахов, ни звуков, ни знаков, ни звонков,
резвятся пуще, падче,
а на богатых дачах
все пэры и непэры вкушают дух глотков.

лишь девка-машка с глашкой трясутся нараспашку,
и даже не скрывая своих трусишных жил,
несутся что есть мочи среди кромешной ночи
пряменечко к погосту набраться темных сил.

по городу уж льются среди клоачных песен
отчётливо и грозно кликушки старика:
мол, тот, кто сам с собою в глубоком яром споре,
пускай прикрытом лоском и рафинадом слов,
обязан нынче ж ночью нагой и откровенный
без лишних промедлений,
тем более сожалений,
кормить свирепых псов.
но не любой едою, а самой дорогою,
и лучше, чтобы это кусок своей был плоти,
свежайший и отменный.

и да, конечно, все вы - слепые и неверные -
не вздумайте пиздить и в погреба нырять;
кого во лжи замечу, я обесчеловечу
и будете живьём погост мой украшать.

фома не унывает,
всех щедро угощает,
за папу и за маму откушайте народ,
зачтётся эта травма
и может обойдётся.

плетутся люди грустно,
скорее обреченно,
состричь кусок собакам,
ведь небо всё страшней:
кто лоскуток тончайший,
кто самый кончик пальца,
а кто в фому уверовав, сияет как арбуз.
но многие потолще, послаще, понаглее
попрятались в свинарник и сбились меж свиней.

тем временем две девки
безмерно удручённо
засели на надгробье
и семечки грызут.

разверлася пучина, и печи и лучины
потухли разом,
и завыли страшно псы.
затем вдруг стало тихо,
ушло мгновенно лихо,
и старичок суровый, но как бы уже новый:
и краше, и прямее, и в рясу облачённый,
чуть слышнул хрюкнул-хмыкнул:
«я просто пошутил».

как будто тишина залилась в каждый дом.
густая и бесспорная, суровая, хоть вздорная,
и люди на местах застыли как ослы.
кто средь свиных отходов, иные в переходах,
вылизывая раны и пряча телеса,
смотрели тупо в землю и прятали глаза

а девки на погосте, раскинув гулко кости,
забив косяк отменный, всё семечки грызут.
фома ж, зевнув степенно, бредёт с своим мешком
по городам и весям за новым бодрячком.

каюсь. грешен.
весь завшивлен и потешен.
почешусь и отойду
перемучаться в аду.

большому кораблю - высокую посадку!
я верною рукой поправлю такелаж.
волна в ночи идёт ни валко и ни шатко.
и вполуусмерть пьян балдеет экипаж.

"Огромные часы, висящие по обе стороны моста в Каракёе, подобно другим часам, установленным на улицах Стамбула, ходят, как им вздумается, и мучат горожан ложными надеждами: кто-то думает, что его пароход ещё стоит у пристани, хотя он давно уже отчалил, а кто-то полагает, что пароход уже в пути, хотя он ещё стоит у пристани" (1929).

"Вдохновившись примером знаменитой парижской газеты "Матэн", опубликовавшей статью о том, как следует ходить по городским улицам, мы решили напомнить некоторым нашим не очень воспитанным согражданам одно простое правило: не ходите по улице с разинутым ртом" (1924).

"Отныне продавцы шербета должны ставить муниципалитет в известность о том, какие красители и фрукты они используют. Правильное решение!" (1927).

"Когда увидите на улице красивую женщину, не бросайте на неё злобных взглядов, точно сейчас её убьёте, и не глазейте на неё похотливо. Когда поравняетесь с ней, улыбнитесь по-доброму, отведите глаза и идите своей дорогой" (1974).

Не смотри на меня с укоризной
через призму вчерашней тризны!
Поводы-проводы, неводы-оводы -
жмутся и ловят, жгутся и гонят.
Гнутся и трутся -
замрут и взорвутся.
Ну а коль снова вытянешь,
сам ляжешь на блюдце.

"К счастью, он поселился среди людей с низким порогом скуки, они славились брюзгливым и безразличным ("всё-видел-всё-знаю") отношением к самым эксцентричным выходкам сограждан. Когда пронёсся слух, что Джеронимо ходит по воздуху, соседи по большей части отреагировали с таким же равнодушием и после недолгого обсуждения приняли это за какой-то фокус. А раз он упорно изо дня в день демонстрировал один и тот же фокус, его сочли надоедой, как акробата, никогда не слезающего с ходуль, как эксгибициониста, который давно уже всем всё показал."

странное ощущение,
когда мог Володе-
ГУВХ-у
позвонить-написать...