Несколько дней назад на русском маялась дурью, то бишь сочинительством занималась. Это было в четверг, по-моему.

- Никто и никогда - слышите - никто! никогда! - голос ее внезапно прервался, будто обрезанный ножницами. Гневный огонь в глазах внезапно погас,  лицо стало равнодушным и отреченным. Казалось, что кто-то невидимый взял тряпку и стер с него выражение. Несколько мгновений она стояла так, не замечая катящихся по щекам слез. Одна слезинка висела на подбородке и придавала ее заплаканному лицу выражение такой трогательной несчастности, что от одного взгляда на нее сердце смущенно замирало, чтобы не оскорбить бестактностью, не нарушить тишину, воцарившуюся в комнате.

Не сказать, чтобы она была очень красива; ее и миловидной назвать можно было с трудом. Стройная, высокая и бледная, она среди других казалось какой-то Снежной Королевой. Ей говорили, что она очень похожа на свою мать. Сама она ее совсем не помнила - мать погибла, когда ей было три года. Отец же, повеса и пьяница, дочерью не занимался вовсе. Он и дома появлялся не чаще раза в неделю. Она знала, что папа уходит к тетям. Иногда папины тети приходили к ним - всегда разные, всега ярко раскрашенные. Ей они не нравились; они, в свою очередь, не любили ее. О ней говорили: "эта странная девочка" и никогда не называли по имени ни в разговорах между собой, ни обращаясь к ней.

Лицо ее странным образом сочетала холодность черт и живость темных андалузских глаз, доставшихся от отца. Отец был итальянец.

В полутемной комнате тускло горел ночник. В его свете она казалось вылепленной из воска и лунного света, а слезы казались янтарными. Никто и никогда - стучало у нее в голове. Она силилась сказать что-то, что могло бы изменить ее дальнейшую судьбу, но, не подобрав слов, ушла в комнату, как-то внезапно съежившись и поникнув. "Никто. Никогда."- прошептала она, обессиленно прислонившись к дверному косяку. Только теперь она заметила, что плачет.

П.С. автор сам не понимает, что именно произошло.

П.П.С. аффтар уже выпил йаду и убился ап стену.