Да, но кто исцелит нас от глухого огня, от огня, что не имеет цвета,
что вырывается под вечер на улице Юшетт из съеденных временем подъездов и
маленьких прихожих, от огня, что не имеет облика, что лижет камни и
подстерегает в дверных проемах, как нам быть, как отмываться от его сладких
ожогов, которые не проходят, а живут в нас, сливаясь со временем и
воспоминаниями, со всем тем, что прилипает к нам и удерживает нас здесь, что
больно и сладостно горит в нас, пока мы не окаменеем.

А коли так, не лучше
ли вступить в сговор, подобно кошкам и мхам, завязать поспешную дружбу с
осипшими привратницами, с бледными страждущими созданиями, что караулят у
окна, играя сухой веточкой. И гореть без передышки, чувствуя и вынося ожог,
который начинается внутри и растекается постепенно, подобно тому как изнутри
созревает плод, и стать пульсом этого костра, пылающего в нескончаемых
каменных зарослях, и брести по ночным путям нашей жизни, повинуясь слепому
неумолчному току крови.
Сколько раз задавал я себе вопрос: не пустая ли это писанина в наш век,
когда мы то и дело обманываемся, мечась между безупречно правильными
уравнениями и машинами, штампующими конформизм. Однако спрашивать себя,
сумеем ли мы вырваться за рамки привычек или лучше отдать себя во власть
веселой кибернетики, -- тоже литературщина, не так ли? Мятеж, конформизм,
душевные муки, земная пища, все эти дихотомии: Инь и Ян, созерцание или
Tatigkeit239, овсяные хлопья или куропатки faisandees240, Ласко или Матье --
каков диапазон, какая карманная диалектика с бурями в пижаме и катаклизмами
в гостиной. Одно то, что ты спрашиваешь себя, позволяешь себе выбирать,
оскверняет и замутняет выбранное. То ли -- да, то ли -- нет, то ли будет, то
ли нет. Казалось бы, в выборе не может быть диалектики, допущение выбора
обедняет ее, фальсифицирует, превращает в совсем другое. Между Инь и Ян --
сколько эонов? Между "да" и "нет" -- сколько "может быть"? Все это
литература, другими словами, беллетристика. Но что нам проку от правды --
истины, которая служит успокоению честного собственника? Наша возможная
правда должна быть выдумкой, другими словами, литературой, беллетристикой,
эссеистикой, романистикой, эквилибристикой -- всеми истиками на свете.
Ценности -- истики, святость -- ис-тика, общество -- истика, любовь -- самая
что ни есть истика, красота -- истика из истик. В одной из своих книг
Морелли рассказывает о неапольце, который несколько лет просидел у дверей
своего дома, глядя на шурупчик, лежащий на полу. Ночью он его подбирал и
клал себе под матрац. Сперва шурупчик был предметом улыбок, потом -- поводом
для насмешек, всеобщего раздражения, затем он объединил всех жителей округа,
стал символом попрания гражданского долга, а в конце концов все только
пожимали плечами и чувствовали покой и мир, шурупчик стал миром, никто не
мог пройти по улице, чтобы не поглядеть на него краем глаза и не
почувствовать, что шурупчик -- это мир. Однажды тот человек упал и умер,
сбежавшиеся соседи обнаружили, что шурупчик исчез. Один из них, должно быть,
держит его у себя и иногда тайком вынимает и смотрит, а потом опять прячет и
идет на завод, испытывая непонятное чувство, неясные угрызения. И
успокаивается, лишь достав шурупчик; он смотрит на него до тех пор, пока не
услышит чьи-нибудь шаги, и тогда торопливо прячет его. Морелли считал, что
шурупчик тот -- не шурупчик, а что-то другое. Бог, например, или что-нибудь
в этом духе. Слишком простое решение. Возможно, ошибка заключалась в том,
что этот предмет приняли за шурупчик из-за того лишь, что ,он имел его
форму. Пикассо берет игрушечный автомобильчик и превращает его в челюсть
кинокефала. Может быть, тот неаполец был идиотом, а может быть --
изобретателем целого мира. От шурупчика -- к глазу, от глаза -- к звезде...
Почему обязательно отдаваться во власть Великой Привычки? В то время как
можно избрать истику, выдумку, другими словами, шурупчик или игрушечный
автомобильчик. Вот так и Париж... разрушает нас потихоньку, сладостно,
перетирает меж своих цветов и бумажных скатертей, заляпанных винными
пятнами, сжигает нас своим огнем, не имеющим цвета, что вырывается в ночи из
съеденных временем подъездов. Нас сжигает вымышленный огонь, эта раскаленная
докрасна истика, ловушка рода человеческого, город, который, по сути дела,
не что иное, как Великий Шурупчик, ужасная игла, и через ее игольное ушко,
точно сквозь ночной глаз, бежит нитка-Сена, этот город, кружевная пыточная
камера, клетка, распираемая предсмертной тоской бесчисленного множества
запертых в ней ласточек. Мы сгораем в том, что творим и создаем сами, в этом
наша губительная и сказочная слава и гордый вызов несгорающему фениксу.
Никто не исцелит нас от глухого огня, от огня, что не имеет цвета и
вырывается под вечер на улицу Юшетт. Неисцеленные, совершенно неисцеленные,
мы избираем своей истикой Великий Шурупчик, и склоняемся перед ним, входим в
него, и каждый день изобретаем-выдумываем его сызнова, в каждом винном пятне
на скатерти, в каждом поцелуе на рассвете у Кур-де-Роан, мы сами придумываем
наш пожар, и он загорается сперва внутри, а потом охватывает нас целиком,
быть может, в этом и заключается наш выбор, а мы заворачиваем его в слова,
как заворачиваем хлеб в салфетку, и внутри остается благоухание и дышащая
мякоть, "да" без всяких "нет" или, наоборот. -- "нет" без всяких "да", день
без манов, без Ормузда или Ахримана, раз и навсегда, вот и все, хватит.
(-1)