Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Той первой смерти нам не позабыть,
хотя такой была она мгновенной,
что не дала ни лечь, ни причаститься.
Я слышу неуверенную палку,
и шум переводимого дыханья,
и звук шагов. Умерший на пороге.
Недолог путь от лестницы до смерти,
и времени едва хватает сесть,
поднять лицо, найти глазами стрелки
и удержать сознаньем: полвосьмого.
И до сих пор я слышу, как часы
упрямо отбивают шаг на месте,
не уходя и вспять не возвращаясь.

Я снова вспоминаю наших мёртвых.
И ту, что умирала ночь за ночью,
и медленная смерть её была
как долгое прощание, как поезд,
который всё не может отойти.
Всё ловят губы ниточку дыханья,
всё ширятся зрачки, о чём-то просят,
и, с лампы на меня перебегая,
глаза её впиваются в мои
так жадно, словно душат их в объятьях,
но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,
и прячется, и с берега следит,
как тонет тело, тонет и теряет
соломинку спасительного взгляда.
Куда она звала меня? С собою?
Наверно, смерть вдвоём — уже не смерть.
Наверно, оттого и умираем,
что с нами умереть никто не хочет,
в глаза нам заглянуть никто не может.

Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Того, кто вышел из дому и канул,
и неизвестно, где он затерялся,
куда забрёл, в какую тишину.
Но за столом семейным вечерами
бесцветные пустоты наших пауз
или порой оборванная фраза,
повисшая в молчанье паутинном,
распахивают двери — перед ним.
Слышны шаги. Идёт. Остановился...
И кто-нибудь из нас тогда встаёт
и двери запирает понадёжней.
Но он упрям, он долго протестует.
Он прячется среди зевков и стульев,
в пустых углах и складках занавесок.
Ведь он не мёртв, он просто не вернулся.
И протестует, как ни запирай.

Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Их лица, повторённые моим,
безгласые и пристальные взгляды, —
не прячется ли в них моя разгадка,
кровавый бог, который движет сердцем,
и ледяной, по капле пьющий кровь?
Их тишиной зеркально отражённый,
я — смерти их живое продолженье,
и — что скрывать? — я их последний крах.

Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Порочный круг мышления, всё тот же
и завершённый там, откуда начат.
Поток слюны, который станет пылью,
неискренние губы, ложь за ложью,
полынный привкус мира, безучастье,
пустых зеркал абстрактные пучины,
всё то, что в час кончины остаётся
и ждёт, и всё, что кануло навеки, —
всё разом поднимается во мне,
и хочет жить, и просит корку хлеба,
глоток воды, в котором отказали.
Но нет воды, всё высохло до дна.
Изглодан хлеб, изжёвана любовь,
взамен её невидимые прутья
и в клетке дрессированная сучка
на пару с рукоблудом павианом,
а что пожрал — тебя не пожирает,
и в жертве обретаешь палача.
Сплошные трупы дней, газетный мусор,
угар ночей, раскупоренный наспех,
и галстук поутру скользит удавкой:
“Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю...”

Пустынен мир, и нет конца пустыне,
и рай закрыт, и ни души в аду.



Улица

На бесконечной улице ни звука.
Я спотыкаюсь, падаю впотьмах,
и поднимаюсь, и топчу вслепую
сухие листья и немые камни,
и кто-то за спиной их топчет тоже:
замру — замрет и он, прибавлю шагу —
он тоже. Озираюсь — ни души.
Вокруг темно и выхода не видно,
нет никого, и я кружу, кружу,
а закоулки вновь меня выводят
на улицу, где я крадусь за кем-то,
кто падает впотьмах и, поднимаясь,
глядит в меня и шепчет: «Ни души…»


Пришелец

Я понял на ходу, что я в тумане.
Струились лица, контуры текли,
все исчезало прежде, чем возникнуть.
Я плелся по безлюдным мостовым.
Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик,
и мне взбрело потрогать его кожу
и убедиться, что она живая.
Но кисть руки в мальчишеских вихрах
растаяла — и мальчик содрогнулся,
впервые ощутив небытие.
И замер, изумленный этой дрожью.
Я плыл, меня несло ленивым ветром.
Стал виден сад и женщина в саду.
Я крикнул: «Это я! Ты не узнала?»
Слова мои, бесшумные снежинки,
расплылись в безответной тишине.
Чтоб добудиться, я поцеловал,
но губ ее, изваянных из камня,
коснулся только воздух — и казалось,
что целовало их воспоминанье.
И я оставил женщину вдвоем
с ее судьбой — остаться изваяньем.
И вновь меня несло ленивым ветром.
И были серы площади и стены.
И люди во плоти или в металле
выказывали, как они горды
быть явью, плотью, кровью или бронзой.
(А между тем наедине с собой
довольно взгляда, зеркала, молчанья,
чтобы разверзлась бездна под ногами —
мгновенье пустоты, неумолимость,
неизмеримость этого провала,
и злая безнадежность ожиданья,
и вечный страх, что ты такой, как есть.)
Опять меня несло ленивым ветром.
Пустыни улиц. Крик. Небытие.
И, от химер устав, я растворился
в тумане, из которого возник.



Слушай как дождь
Действие, обряд и праздник в творчестве Октавио Паса
2000-08-31 / Александр Уланов

Сейча мировая литература немыслима без латиноамериканской, а прежде Латинская Америка - региональная культура, которая извне вызывала разве что этнографический интерес, а изнутри чувствовала себя связанной с великой культурой - и одинокой: "Я ощущаю себя потомком Лопе и Кеведо, как любой испанский писатель... но я не испанец".

Октавио Пас получил премию Британской энциклопедии "за исключительные заслуги в распространении знаний". Он объясняет, что понимание стиха исторично, что требуется соучастие читателя; он пересказывает Леви-Брюля, Элиаде, упанишады, даосизм.

Октавио Пас настаивает на возможности перевода, посвятив этому специальное эссе. Ни один стиль не был только национальным, Донн ближе к Кеведо, чем к Вордсворту. Пас пытается понять характер Мексики, говорит о любви мексиканца к самокопанию, неверии в свои способности, сравнивает мексиканца и американца: "Они любят волшебные сказки и криминальные истории, мы - легенды и мифы. Мои соотечественники врут, фантазируя, отчаявшись или пытаясь вырваться из этой гнусной жизни, американец же никогда не соврет, но подлинной - а потому горькой - истине, как правило, предпочтет общепринятую. Мы напиваемся, чтобы выплеснуться, они - чтобы забыться... Американцы верят в гигиену, здоровье, труд, счастье, но вряд ли знают настоящую радость - ее хмель и вихрь".

Октавио Пас никогда не терял трезвого взгляда на то мексиканское, что получило признание в мире. Он говорил о неподлинности многих произведений Риверы и Сикейроса. "Можно ли одновременно быть официальным живописцем и художником-революционером и при этом не запутаться?"

Октавио Пас понимал, что обыденная речь уже не помогает поэту, а "окаменевает в устойчивых выражениях, разделяя судьбу народного искусства, поставленного на конвейер". Что сейчас "пойти в народ" означает стать функционером. Когда слово - только инструмент общения, оно "худеет и слабеет, превращаясь в разменную монету... Всякий раз, как мы пользуемся словами, мы наносим им вред. А поэт словами не пользуется. Он им служит". Поэт создает образ, единство, в котором ни один из элементов не утрачивает своей особости, фразу, где разные значения никуда не исчезают. "Камни, оставаясь камнями, оказываются пухом. Тяжелое - это легкое". Образы не отсылают к каким-то вещам или событиям, они сталкивают с реальностью. "Поэт не описывает стул - он ставит его перед нами... Расстояние между словом и вещью не только не увеличивается, но, напротив, сокращается или исчезает вовсе,- имя и именуемое уже одно и то же". Язык объясняет и представляет, поэзия - поставляет. Поэзия нелинейна - то есть не повествовательна: "В разговоре каждая фраза предвосхищает следующую... В стихе первая фраза содержит последнюю, как последняя - первую". Поэтическое произведение стремится превзойти язык, сгустить его. "В поэзии слово восстанавливает свою изначальную природу, а именно способность означать несколько вещей сразу... Оказавшись наконец на свободе, слово демонстрирует себя таким, как есть, со всеми смыслами и оттенками смысла, как созревший плод, как сигнальная ракета в ночном небе..."

Октавио Пас начинает Нобелевскую лекцию с благодарности - и с многозначности. Gracia - "это и благодать, которую Господь ниспосылает людям... и телесная грация танцующей девушки... и милость, и прощение, и благодеяние, и одаренность в искусствах, и хорошие манеры..." В его стихах очень часты мотивы вслушивания и встречи: "Слушай, как по террасе барабанит дождь, ночь набирает силу в аллее, луч свил гнездо в листве, сад, вздрагивая, скользит - входи, твоя тень легла на страницу".

Октавио Пас стремился к искусству, которое выплескивается в действие, обряд, праздник: "В театре, как и при чтении стихов, повседневное время останавливает свой бег, уступая место времени изначальному... Благодаря Мифу и Празднику... человеку удается прорвать одиночество и воссоединиться с творением". Но Пас видел и обратную сторону, описывая поселок, чьи жители еле сводят концы с концами - и тратят почти все собранные с них налоги на праздники: "И со всем своим салютом и хмелем этот праздник - сверкающая изнанка нашего молчания и безволия, замкнутости и вражды". А одиночество - не бедствие, а нормальное человеческое состояние. И особенно одинок поэт, тем более что сейчас он "не говорит на языке своего сообщества и не разделяет ценности современной цивилизации", лишен понимания, опирающегося на общие ценности и язык. Однако "обособленность придает словам больше силы и веса... Сложные поэты иногда нам кажутся более возвышенными. Но это обман зрения. Они не стали выше, это окружающий мир стал ниже". Поэзия всегда общественно ненадежна, поэт - вечный раскольник, "внутренняя раздвоенность стихотворения - его природное свойство, а не просто разлом". Ведь разум руководит нами в той мере, в какой он способен сомневаться. И наиболее ценимый нами способ существования - непрерывная возможность меняться: "Для Данте устойчивое настоящее вечности - воплощение полноты совершенства, для нас - сущее наказание, состояние не жизни, но и не смерти".

Человек - не ущербность или полнота, но возможность, свобода. "В борьбе с молчанием и невнятным гулом я творю слово, сотворяя свободу, меня ежечасно пересотворяющую". Стихотворение - соприкосновение с вечным настоящим, сбывающееся вновь и вновь, освещая все новый опыт. Не вечная жизнь, обещанная религией, и не вечная смерть, к которой готовит философия, но полнота жизни, живущей также и смертью. "Религия истолковывает, классифицирует и систематизирует вдохновение внутри теологической доктрины, а Церковь конфискует плоды этого вдохновения. Между тем поэзия открывает кроющуюся во всяком рождении возможность быть, пересотворяя человека... И он выбирает не "или - или", или жизнь, или смерть, но целостность жизни и смерти в едином раскаленном миге бытия". Поэзия и любовь: "Мы возносимся и падаем, схватившись за себя, а имена и вещи пролетают мимо, теряясь в неразличимой дали. Вверх и вниз по течению уплывает твое лицо".

Мир открывается тому, кто принимает его всерьез.