"Давно, очень давно началось это искажение церков­ного вкуса в нашем народе. Когда спрашиваешь себя, откуда же оно началось, какие силы внесли эту разруху в церковное искусство, - встают поблекшие образы доб­рых старинных господ в буклях и робронах: кажется, что это они, научившись благородному вкусу у французских танцмейстеров, положили начало в своих домашних церквах, в городах и поместьях, облагороженно-сокращенной редакции богослужебного чина с оперны­ми эффектами в пении и миловидными пасторалями вместо икон. Потом следуют преданные лакеи добрых господ, более или менее уверовавшие в возвышенность господского вкуса и принявшиеся разносить по родным палестинам убеждение, что прежнее безыскусственное, но тщательное соблюдение церковного чина есть гру­бость, необразованность: надо-де сделать все по-благородному - так, как заведено у хороших господ.

     Впрочем, много и других сил, мало ведавших, что тво­рили, повинно в нашей разрухе". (С. 354).

"Своеобразная красота настоящего церковного чина и вкус к нему все-таки не исчезли на Руси бесследно и еще донесены до наших дней: донесено до нас то зерно, из которого может развиваться настоящее церковное искусство в наших храмах. С теплою благодарностью вспоминаются в этом отношении старцы некоторых на­ших монастырей, старавшиеся сохранить и возобновить на своих клиросах упадающий знаменный (столповой) распев, - например, старцы Валаама, старцы Оптикой пустыни с приснопамятным своим устроителем Моисе­ем, старцы Гефсиманского скита у Троицы Сергия. С благодарностью должны быть помянуты владыки, охра­нявшие красоту церковного чина своею владычнею властию, как митрополиты Филарет и Сергий москов­ские. Наконец, до земли должен поклониться русский человек нашим старообрядцам, благоговейно сохранив­шим сокровищницу церковного чина и знаменного распева от варварских нашествий, которым они подвер­гались.

Правда, эти благодетельные силы, сохраняя церков­ный чин в отдельных местах России, не были сильны противостать господствующему настроению, которое продолжало и еще продолжает насаждать в храмах не­брежение собственно к богослужению и чрезвычайное усердие к эффектам guasi-церковного искусства. Но вот, кажется, мы доживаем до более благоприятных веяний во вкусах общества. Общество начинает чувствовать, что красивенькие "живописные" образа почему-то никак не могут передать глубины церковных идей, хотя бы так, как это, несомненно удавалось древним изографам. Это громадный талант Васнецова приоткрыл глаза широких кругов нашего общества на глубину древнего иконопис­ного художества. Точно так же общество начинает 

чувствовать, что между духом церковного чина и тою концертною музыкою, которую легкомысленно вносили на клирос, есть какой-то коренной, изначальный диссо­нанс. Во всяком случае, в самых различных кругах нашего общества можно встретить теперь воскресающий интерес к знаменному пению, к красоте уставной цер­ковной службы". (С. 355).

"Художество Рублева, Рафаэля, Васнецова или Ар­хангельского только настолько церковно, насколько выражает и внушает общее церковное понимание тех образов и идей, над которыми они работали. Болезнен­ная женщина с рахитическим ребенком на руках, изображающая Матерь Божию в личном понимании г.Врубеля, очевидно, не есть церковное искусство, хотя картина и написана на "церковную тему": это - по праву искусство декадентское, ибо передает в яркой форме только изломанное настроение больного интеллигента. Точно также прекрасная музыка г. Бортнянского раз­личных нумеров "Херувимской песни" не есть церковное искусство, ибо и не стремится углубить мысль предстоя­щих в церковную идею того литургийного момента, в который поется эта песнь, а имеет в виду передать ощу­щение красот, которыми когда-то наслаждался сам автор; стало быть, это по праву "искусство для искусст­ва", чисто оперная музыка, несмотря на то, что напи­сана на слова церковной песни... Надо запомнить ту яс­ную для простецов и забываемую мудрецами правду, что церковная служба сама по себе есть церковное искусство, и церковное искусство есть церковная служба. Это так было исторически (генетически), так и есть по существу. Церковное искусство только тогда заслуживает этого имени, когда оно есть сама церковная служба, - когда оно всецело и без исключения служит углублению вни­мания в идеи Церкви... Знаменное пение органически связано с уставным церковным чином и только с ним: оно никогда не пело "на земли чуждеи" и поет своему Богу, дондеже есть; и оно есть также великий образец церковного искусства. Знаменное пение - верный друг Церкви.

Не так уж трудно отличить настоящее церковное ис­кусство от чуждых примесей. А от чуждых примесей в искусстве надо настоятельно оберегать храм, потому что то, что исходит из лагеря "искусства для искусства", то, что "в мягкие ризы одеяно", служит богу иному, поет на земли чуждеи: и когда оно талантливо, оно уносит вни­мание и душу людей далеко от церковной службы, от идей Церкви". (С. 357-358).

"Если вы поинтересуетесь увидеть, до каких извра­щений церковного искуства может дойти тут дело, сходите в собор Александро-Невской лавры на обедню в день памяти Чайковского и посмотрите, что там делает­ся: певцы распевают свой концерт на удивление публике; соответствующая публика, - разодетая театральная тол­па, с лорнетами, - сидит на расставленных рядами стульях, очевидно, ощущая себя, как дома, "как в парте­ре", и благоговейно молчит, пока концертанты поют, но начинает кашлять, когда пение прекратится и происхо­дит чтение Евангелия или Великий Выход. Это, очевидно, - "антракт". И только бедный служащий ба­тюшка да пораженные происходящим пришельцы "из простых" продолжают считать себя по-старому бого­мольцами.

Певцы и публика служат здесь "искусству для искус­ства", богу "святого искусства". И никому из них не приходит уже в голову, что Чайковский, глубокий и тон­кий любитель истового церковного чина, поворачи­вается в гробу от этого поругания церковного искусства во имя, якобы, его - Чайковского - памяти!

Невольно вспоминаются суровые слова Эдуарда фон Гартманна: "Характерно для времен неудержимого упадка той или иной определенной религии, что именно в них, как никогда более, процветают религиозные уп­ражнения в искусстве и религиозное возделывание искусства, тогда как уже угасла творческая способность к созданию религиозных образцов, исполненных безы­скусственной высоты и действительной глубины и проникнутых невозмутимым упованием и непоколеби­мою силою веры. Никогда, например, более ревностно и с большим рвением не возделывалась классическая му­зыка в церкви, как в наше нецерковное время и именно в нецерковных слоях, пропитанных неверием... Это - при­знак расслабления и паралича; одним словом, это -признак упадка, когда религия перерождается в эстети­ческое религиозное чувство или, еще хуже, размени­вается в религиозные упражнения в искусстве" (...).

Тут нет ничего неожиданного, что принцип "искус­ство для искусства", внесенный в храм, должен рано или поздно разрушить церковное искусство. Что общего у мятущегося из настроения в настроение сладкого смако­вания ощущений с тем настроением крепкой, мужест­венной, определенной воли, которое проповедуется цер­ковью и церковным искусством? В той душе и в том обществе, где допущены к сожительству рядом эпику­рейство и христианство, эпикурейство рано или поздно, займет все поле деятельности". (С. 359).

"Вспоминаются мне в этом отношении замечатель­ные письма Чайковского о киевском братском хоре, писанные к покойному ректору Киевской духовной ака­демии владыке Сильвестру и хранящиеся у владыки Арсения псковского. Когда-то владыка Арсений читал их нам, студентам Московской духовной академии, пре­достерегая от ложного понимания "хорошего вкуса" на клиросе... Великий музыкант убеждает в них хранить сокровищницу церковного искусства от вторжения чуждой оперной стихии, вносимой туда кичливым непони­манием. По словам автора, он не может войти на так называемые "торжественные" богослужения в петер­бургских храмах, не оскорбляясь своим художественным чутьем за церковное искусство. Современное торжест­венное богослужение рассчитано не на богомольца, и это сделало то, что на торжественном богослужении в со­временном храме богомольца и не видно; там царит "публика", влекомая любопытством к тому, как сегодня сойдет концерт, как пропоют соло или как рявкнет окта­ва. Великий автор высказывает глубокое недовольство современным музыкальным творчеством на церковные темы; он далеко не доволен и своею собственной цер­ковной музыкой и горюет о том, что древнее обиходное пение постепенно падает и там, где еще сохранялось -падает, гонимое невежественными новаторами...

Что касается лепета о прогрессе, то это, сам по себе, признак тревожный: современный русский человек обыкновенно принимается говорить хорошие слова о прогрессе тогда, когда у него не клеются самые простые и насущные дела дня... Прогресс - дело столь же великое и радостное, как и страшное. И надо еще определить смысл прогресса по содержанию, чтобы судить, обрека­ется ли им твое дело, в котором ты думаешь быть прогрессивным, на жизнь в истории или на гниение...

Вот были поколения, которые мало говорили слов о прогрессе и которых мало задевали упреки праздных людей в "непрогресивности": они просто хотели испол­нять наилучшим образом то, что в глазах их было хорошо и дорого, как будто они носили в себе скрытое убеждение, что истинный-то прогресс приложится, если от сердца делать дело Божие.

И это они создали то, что есть хорошего и прочного в мире и на Руси: вырастили тот дуб духовной культуры, под которым мы укрываемся, - и это они же создали то церковное искусство, до которого нам надо вырасти, чтобы его понять". (С.363, 364, 365).

"Было бы желательно, чтобы руководители церков­ных хоров отдавали себе отчет в том, о каком, о чьем прогрессе они хлопочут: если о прогрессе в церковном искусстве, то да, это - насущное и очень важное дело именно в наши дни... Изучайте сокровищницу церковно­го искусства, потрудитесь лучше передать нам его воспитывающую, внушающую Дух Христов силу. Но если вы говорите о прогрессе в храме "партиеса", о раз­вивании у богомольцев новых чисто эстетических требований, то будьте логичны и поймите, что тут дело идет уже не о прогрессе в смысле усиления внушающей и проповедующей слово Божие силы церковного искусст­ва, а о прогрессе собственно музыкальных требований в нервной системе наших слушателей, о прогрессе пропо­веди искусства для искусства, о вербовании новых поклонников эпикурейской оперной стихии! Храни Бог всякий церковный хор вообще от популяризирования церкви музыкальными эффектами, от дешевого прогрес­сивного усердия, от малярных исправлений в сокро­вищнице церковного искусства!

Придут люди настоящего таланта и вдохновения, ко­торые будут понимать красоту церковного чина и которые поищут его, чтобы черпать из этой сокровищ­ницы "воду живу". С великой благодарностью вспом­нится тогда о тех, кто от сердца служил церковному ис­кусству и соблюдал церковный чин до новых времен. Но не будет благодарности тем, кто в своем нечувствии и легкомыслии считали первоначальный источник красо­ты церковной источником исчерпанным и заваливали его сором забвения". (С. 367).

"Необходимо, чтобы на Руси были такие храмы, в которых церковный чин исполнялся бы во всей своей неприкосновенной полноте и где бы мог найти духовный отдых человек, любящий "красоту церковную". Самое естественное было бы, если бы такими храмами были наши первенствующие соборы, как Успенский - москов­ский, Софийский - новгородский, Преображенский -нижегородский, где сами древние стены ждут не дождут­ся восстановления прошлого благолепия. Там было бы достаточно и средств для того, чтобы привлечь хороших исполнителей церковного чина и обеспечить его благо­лепное исполнение. Кроме того, такими храмами естественно являются единоверческие храмы". (С. 368).

"Неторопливая мерность в соблюдении церковного чина, тщательное выпевание дневных стихир, седальнов, ирмосов, трогательные погласицы в чтениях, наконец совершенно своеобразное сочетание художественной глубины с глубоким целомудрием и, как бы сказать, му­зыкальным смирением в знаменном распеве, все это создает особую церковно-художественную стихию ста­рообрядческого храма, которая составляет самое выпуклое отличие его от современного храма новообрядческого". (С. 371).

"Отношение к уставу и общий церковно-художественный дух богослужения в Гефсиманском ски­ту, на Валааме, в Оптиной и Зосимовой пустыни несомненно гораздо ближе к тому духу, что царит в ста­рообрядческих храмах, чем к тому, что типичен для современных новообрядческих храмов. И вот оказывает­ся, что при всем том, что в Гефсиманском скиту, на Валааме и т.п. редких местах богослужебные книги - ни­коновские, принятое перстосложение - троеперстие, аллилуйя троят, - при всем том многие твердые старооб­рядцы приходят и с любовью стоят службу в Гефсиманских, Валаамских или Оптинских храмах. Но-вообрядские же иноки из Гефсимании или Валаама, бывая на послушании в Москве и Петербурге, идут с лю­бовью в единоверческие храмы, где богослужение более удовлетворяет их обычаю и привычке. В одном недавнем старообрядческом издании мы читаем: "В Саровской пустыне или Московском Успенском соборе церковные порядки так мало похожи на богослужение в приходских храмах и так напоминают седую старину, что и старооб­рядцу подчас кажутся родными и любезными сердцу" (В. Сенатов. Философия истории старообрядчества. М., 1908).

Оказывается, что там, где новообрядцы со тщанием и любовию относятся к церковному уставу, где царит та же тихая мерность богослужения... там все утончается и утончается, и почти исчезает различие между новооб-рядчеством и старообрядчеством, - новообрядцы и старообрядцы начинают чувствовать там в наше время свою духовную близость и братство. Общая любовь к церковному делу становит там людей выше перегородок, разделений и горьких недоразумений 1667 года". (С. 373).

"Понятно также великое психологическое значение общей мерности в исполнении церковного чина и в том, как по уставу внимает ему богомолец со своевременно положенными поклонами и со своевременным умолча­нием в человеке всяких внешних движений. Чтобы надежно и прочно проникнуться церковным чином и подчинить себя его водительству, нужны не порывы, не какие-нибудь вспышки вдохновения, а тот "ровный ве­тер", выдержка, постоянная самодисциплина, терпение, неослабное внимание и "мерность", о которых настоя­тельно повторяют в своих творениях подвижники и отцы Церкви... То, что от минутного вдохновения и от поры­ва, - ненадежно и опасно, ибо грозит прелестью... Отсюда же далее понятно исключительное значение зна­менного (столпового) пения в храме... На знаменном пении отразилась душа тех, кто дорожил прежде всего ровностью ветра, неослабностью внимания, мерностью подвига. Здесь нет отдельных эффектных вспышек музы­кального вдохновения, нет порывов, замечательным образом сглажена и утишена всякая страстность. От того никакое другое пение в храме не способно лучше, чем знаменный распев, влить в людей это ровное, беспорывное, зато мужественное и неослабное настроение христианского подвига и внимания себе". (С. 374, 375).

"Расстройство церковного чина от музыкантов в новообрядческой богослужебной практике возникло у нас и удерживается очень давно, начавшись при царе Алек­сее Михайловиче... При царе Феодоре Алексеевиче приехали к нам "польские регенты" и началось нотное пение по западным образцам. С царицы Елизаветы Пет­ровны начались такие рачители красоты и благочиния в православном русском храме, как Галуппи, Карцелли, Димлер, Сарти и пр. В одной очень интересной книге, изданной в 1823 г. под заглавием "Исторические рассуж­дения, читанные в публичном собрании Санкт-Петербургской Александро-Невской Академии" гово­рится о церковных музыкантах этого типа следующее: "Они не брегли часто о благопристойности места и предмета своих концертов, так что вообще не музыка у них приноровлена к поемым словам священным, но сло­ва сии только что приложены к музыке... Кажется, они хотели более удивить слушателей концертною симфони­ей, нежели трогать сердца благочестивою словесною мелодией, и часто при песносложениях их церковь более походит на итальянскую оперу, нежели на дом благого­вейного молитвословия. Вольность слепых и неразбор­чивых подражателей итальянской музыки простерлась потом до того, что они начали было вводить в церковное богослужение и нецерковные песни" '(что было запреще­но впоследствии Павлом I Указом от 10 мая 1797 г.). (С. 379).

 

"В смысле цельности, ровности богослужебного чина упомянутые нами строгие обители, как Гефсимания, Ва­лаам, Оптина и некоторые другие являют совершенное исключение в новообрядческой богослужебной практи­ке; исключение же это определяется тем, что там на иноческих клиросах этих монастырей твердо удержива­ется (насколько это только возможно по одному преданию и памяти, в особенности при теперешнем пе­рехожем составе клиросов), твердо удерживается столповой распев и как "святое послушание" удержива­ется раз принятый церковный чин. Все неторопливо идет там своим чередом, всему приходит свое время, во всем видна тихая, но мужественная и неотступная мерность делания.

Для мерности церковного делания, для ровности и мужественного постоянства в исполнении церковного чина необыкновенно и совершенно исключительно под­ходит древнее знаменное пение, и конечно потому, что оно там же, на клиросе и выросло, там и развивалось и там естественно живет... А для нашей русской души оно, знаменное (столповое) пение, говорит в особенности, ибо то есть пение русское по преимуществу. "Внутренняя сторона этого пения, - говорит Смоленский, - его напе­вы, созданные давно, пропетые миллионами певцов... между которыми были и таланты и гении, постепенно вырабатывали напевы сообразно русскому чувству и, наконец, изложили их в тех формах, которые не доступ­ны творениям отдельных людей, хотя бы и гениев, но которые присущи произведениям народного творчест­ва".

"Как же это вышло, что такое бесценное наследие русского церковного художества, как знаменное пение на клиросе, было у нас пренебрежено и на его месте встали эти чуждые храму Божию заветы концертного и оперного пения? Вообще говоря, это не удивительно, ибо

и в древней Церкви, в эпоху таких светил Церкви Хри­стовой, как вселенские отцы Первого Никейского Собора, мир успевал врываться со своими шумными и чуждыми храму Божию восторгами в христианскую цер­ковь". (С. 380, 381).

"У нас на Руси разрушению церковного чина и унич­тожению вкуса к нему способствовали еще особые черты нашей новой истории... В свое время пронеслась первая волна своеобразного русского либерализма, характери­зующаяся торопливым отречением от отеческих преданий, "С детским увлечением, опрометью, - говорит Мельников (Печерский), - кинулось первое (петровское) поколение в омут новой жизни и стало презрительно глядеть на все прежнее, на все старинное, дедовское. С легкомыслием дикаря, меняющего золотые слитки на стеклянные бусы... опрастывали дедовские кладовые... бывало нарадоваться не могли, променяв дедовскую бо­гомольную золотую, греческого дела, кацею [кадильница с ручкой. - Б.К] на парижскую табакерку..."

Потом прошло еще несколько новых волн преобра­зовательного либерализма... И произошел отрыв нашего более образованного и правящего общества от родного народа и его жизни, - отрыв, тяжкие последствия кото­рого еще не исчерпаны по сие время. И в этой суете и беготне заглох и сокрылся древний воспитатель русского народа, наш древнерусский церковно-богослужебный чин...

Остатки, впрочем, у нас еще есть, благодаря старо­обрядчеству, именно в богослужебном пении старооб­рядцев и, в частности, единоверцев". (С. 382).

"Слишком разные художественные стихии, слишком разный дух в том искустве, которое вырабатывалось церковным послушанием на клиросе, и в том, что назы­вает себя горделиво "чистым искусством", "искусством для искусства". "Како воспоем песнь Господню на земли чуждей?" ... Предстоит задача всячески оберегать древ­нерусский клирос от вожделений "искуства для искусства". Здесь, на клиросе, в родной благоговейной обстановке должен жить далее и соблюдать себя знамен­ный распев!

Знаменный распев - музыкальный служитель Слова. Поэтому сила его в том, чтобы передать ярко и внуши­тельно Божие слово, - более ярко и более внушительно, чем это могла бы сделать простая речь". (С. 383).

"Церковное пение должно быть и для певцов, и для предстоящих прежде всего молитвою, молитвенным де­ланием. Могут ли быть молитвенным деланием эти "мусикийские и прегудные пения и вискания", о которых предупреждает Номоканон? Очевидно, нет, и оттого они и должны быть по справедливости устранены из храма. Вряд ли будет у кого-нибудь сомнение в том, что при концертно-оперном пении исполняющий его хор не мо­жет быть в молитвенном делании; а если не может, то не может он и служить молитвенному деланию предстоя­щих и служащих.

Искусство тем и велико, тем и страшно, что оно да­леко и с необыкновенным могуществом распространяет, закрепляет, может сделать господствующими известные склонности, настроения, цельные душевные состояния. Молитвенному деланию может служить искусство, толь­ко созданное молитвенным деланием". (С. 386).

Из книги Б.П.Кутузова "Апология старообрядчества по высказыванием отдельных мыслителей".