* * *

Кто скажет мне, что венецианская ночь прекрасна – тому я бесстыже улыбнусь в лицо. Потому, что она не прекрасна. Она томительно-остра, как мускусный дух большого хищного зверя. Она проникает внутрь, струится по нервам и растворяет кости, металлическим привкусом во рту. Она влажно дышит за каждым поворотом, в затхлых каменных подреберьях нависающих мостов, в облупившихся стенах молчаливо томящихся перекрёстков, в привязанных и выпотрошенных тушах мокрых лодок.

Она настигает слепым взглядом луны, вышедшей из-за косых крыш на охоту. Вспыхивает где-то под ключицами темно-алым цветком вожделения, ссыпаясь искрами по позвоночнику, заставляя ступать бесшумно-танцующе и торопливо глотать вязкий воздух – как загустелое вино. Давясь и захлёбываясь, нехорошо улыбаясь.

Она плотной хмарью стекает с покосившихся черепиц, она чарующе, бесстыдно ароматна – глухие, как винный бред, переулки, – острым запахом кошачьей мочи, крыс, гнилой рыбы, влажным блёскотом серебряных чешуек; душными комнатами, где в пуху и непристойных снах ворочаются беспокойно девушки с налитыми молодостью грудями, полуприкрыв вишнёво-черные, как засахаренные фрукты, томные глаза; корабельным влажным деревом, водорослями, смолой и залежавшейся парусиной; выброшенными в канаву гнилыми овощами, грызней собачьей стаи на заяпанном объедками булыжнике рыночной площади. Запахом тонкого батиста на пропотевшем теле, сжатых в горсти волос – «Франческо!.. Франческо..», всей тишиной чутко вскинувшего одно ухо города, идущего по грани над водой.

Венеция, подобрав пышные разодранные юбки, идет по канату с завязанными глазами; она пьяна, как всегда, и бессвязно смеётся, и размахивает руками, поминутно теряя равновесие, в белесом текучем лунном иле. А я иду следом – в тени, молча наблюдая ее суматошный танец над кромкой зеркала. Ведь я отражаюсь в зеркалах. Всё ещё.