съездил в лес
продивнился совсем, хорошо
[525x700]

(но
добрый боженька, пожалуйста, подари мне паранормальное умение глушить всю электронику, а особливо - звукоиздающую аппаратуру, хотя бы в пределах слышимости! я отработаю, честно
ну или хотя бы индульгенцию на убивство 9/10 населения этой планеты)

а вообще там правильно
там вода
[700x525]

еще отчетливо выстрадываю необходимость со-глючника по Арде
да, я по Профу играть не хочу; хочу, верней, но с вывертами, сценическими экспериментами и замудрыми философиями
а вот жить хочу. без экспериментов и философий, просто жить, не вспоминать даже - просто быть

в смысле, здесь, в оффлайне, вместе ходить-смотреть хвоинки, дышать, руку трогать; рисовать, петь, творить оттуда
оно приходит, потому что
совсем близко, стоит и смотрит у дверей, омутно-темными глазами
и серебряным мохом

вот определенные районы ленобласти у меня устойчиво пробуждают очередное оттуда: где ледниковые камни, сосны, верески и озера
вот орехово, например
[525x700]

[525x700]

[700x525]

оно так

петрушка и вьюн

тимофеевка с залива открывает свой рот:
«это всё ничего, - говорит, - это всё еще - ф-ф-ф! - пройдёт.
упадая, будешь падать лицом в траву
ты не бойся снов - они совершаются наяву.

и не бойся трав - они совершаются каждый год
так и ты совершаешься - просто поверь на взгляд.
эта смерть для нас - пф-ф-ф! - ничего, и семена - ничего,
и не длит полёт, сорвавшись, вьюнок-акробат

зрелый плод, срываясь, своё паденье не длит…»
задыхаясь, шуршу в ответ: «но ведь длин
твоих трав-камышей несметных - не сосчитать…»
« - да, но каждая камышинка внутри пуста,

хоть и тянется в венах бледный и сладкий сок»
« - да ведь вы живёте!» « - но только до холодов:
и деревья пулю ветра впускают себе в висок,
и кувшинки мечтают гнилью о дне прудов.

ты не думай, не дёргайся - льном перед ветром встань,
выправь остов, колышься и лейся, а как устал -
в землю ляг прилежно, и всё своё схорони -
и проснёшься, неведом, в весенней зыбкой тени»

« - как же сердце-мясцо человечье клубком травы
обовьётся мягко, и сверх него прорастёт,
если птицей скулящей гнётся по набережным трамвай,
в Петропавловку-камень вплавился львиный зёв?»

« - Пётр - каменный город, петрушка - его цветок;
будь петрушкою сытый и ею же будь пустой
зеленей, врастай и кровь вгоняй в травостой,
преисполнясь этой божественной простотой»

« - из извилин втянулись ростки, я слышу их смех;
и вьюнок, оплетая ребро, из горла ползёт…»
« - ты - смешной цветок, торчишь кореньями вверх,
но и небо тебе жирнеющий чернозём.

а когда дорастёшь и разбросишь свои семена,
ты познаешь свой смысл, и свободу свою - сполна.
оборвётся сердце с ветки, как спелый плод;
так тобой прорастёт и тот, кто его найдёт

будет эта смерть и ему - ничего, ничего…
будет травное ложе и для него»

(иньские работы)
[700x525]

один из ликов моего города

[432x576]

итого: трупоеды, самайн, шакалы, масло, погребальный обряд - погреб? погребение? - позвякивание цепочек, шорох, глубина, катакомбы; чёрный самайн, чёрный ноябрь, нигредо, прохождение вглубь, доходим до основы и выворачиваем наизнанку..

Анубис

Там, где нету и ныне, и присно ни градации, ни границы,
Там, где ныне спят луноходы, зарывшись носами в пыль, -
Там Анубис-хранитель черный, улыбаясь, листает страницы,
Не карая тонкостью взгляда за выбор заросшей тропы.

Он пахнет горящим сандалом, и вспотевшим телом он пахнет,
И черная шерсть лоснится в масляном блеске лун.
Он видел не так уж и мало илистых нильских пахот,
Но юн, и босыми ногами танцует на пыльном полу.

Он будет мертвых судить, пьянея от запах тлена,
Ноздрями шакальими вдышит его абсентовый вкус.
Какая присяга? Что ты!. Здесь негде склонить колена.
Ты просто скажешь богу: «Шакал, я не побоюсь…»

И он тебя испытает улыбкою и оскалом,
Горящим сандалом и маслом, дрожащим цветные огни.
И свист папируса-плети разобьется птицей о скалы -
Тогда ты будешь достойный и первый его ученик.

Обовьет руками тугими: бедра - лозы, колени - корни.
Смуглой кожей в тебя врастая - виноградной мертвой лозой.
И, устав от лунного ливня, молчаливым станешь и черным,
И оттенок глаз загустеет, исторгая илистый зов.

Он доверит весы и циркуль, базилик шакальего пота,
Отдаст папирусный свиток и уйдет танцевать к луне.
А ты, так жаждавший Двери, чтоб кричать в темноту: А что там?..
Будешь ныне - певчий Озирис, воскресающий по весне.
-----------------

..ну и оттуда, соответственно, вновь

она - и зима - и ветер
мост над улицей кантемировской; станция - мост?..

глазами ощупываешь экран, недоверчиво - смысл в красоте, или в лезвиях, или в выхаркивании души на снег, ложащийся в шкаф белыми снотворными леденцами
но лезвия однозначно становятся внутренней костью, когда научаешься ложиться на них всей ладонью, не замирая, не отвлекаясь на вкус, не расставаясь с тонкостью полёта и многозвучностью строки, ложиться и проходить насквозь, и блаженно раскрывать меж рёбер глаза

утренние газеты, хмарь и созвездия; шляпы снусмумриков покидают вешалки, а я бросаю с крыши зеленюшки-кружевцо укропа и надпись на тетрадной клетке: мироздание, дай мне катану и смысл жизни!..

видимо, это и называется: бросать слова на ветер
он их берёт в слюнявую ледяную пасть
[700x525]

ангел верфей
[674x493]

и как всегда по осени, я начинаю болеть городом
про это я еще напишу, а пока - стих

Городу.

Ах, разве может быть виновен
Под этим небом человек!
София Парнок

…От верлибра и до сонета,
Растянувшись царственно-зло,
Заплетаешь соборные нефы
Бесконечно морским узлом.

От Венеции до Хоккайдо,
До планетарных чужих систем,
Ты, с улыбкой порочно-покаянной,
Раззмеил пестрокожесть стен.

Я пророс тобой, как грибницей,
И, кривя горделиво рот,
Наблюдал, как валяться ниц и
Пропадают в пастях дворов

Те, кто взглядом с тобой скрестились
И вдохнули мистический лязг
Ледяных твоих нерестилищ
И тяжёлых резных балясин.

Ты пропах янтарём и дымом,
И казённым именем «Игорь»;
Ты прохладе простыней дыбу
Предпочтешь для любовных игр,

Мой игривый больной романтик.
В зудком омуте белоночья
Подметаешь булыжник мантией
С горностаевой оторочкой.

Ты танцуешь, нагой безликий,
Расплескавши ликёр черемух,
Отливая безумие в слитки
За малейший душевный промах.

Я тебя так светло ненавижу,
Я тебя так братски люблю,
Когда, ящеричьи недвижен,
Ты вдыхаешь блюзовость лютнь.

Ведь с резины твоих сандалий
Сцеловал я навзрыд, навзлом
Запах кухонь, тоски и сандала,
Заплетённый морским узлом.

* * *

Сетчатка жалюзи дрожит в офтальмоскоп
Промозглых паданцев - сентябрей привокзальных.
И гулко тонет в запровальности морской
Блестящий Город с лошадиными глазами.

Как вечный номер, что под вечер вечно занят,
Гудит в безночии огней шкалою шкот;
Шипит песком радиовысей, в зубы, вскользь
И сколопендрой из объятий ускользает.

Чем ближе полуночь, тем явственнее скос
Его глазниц сурьмленых; ветер залил
Их ртутью неба, скользко скатываясь в ком

Газетной вязкости неоновых сказаний.
В зыбучей судороге мышц перед броском
Среди мускусно-прелых далей Город замер…

Вспоминая Пастернака.

Венеция венецианкой
Ловила руки в зеркала,
С улыбкой полу-марсианской
В цветной нелепости стекла.

Стекая в вечер водостоком,
Павана мыла башмаки
В пропахшем рыбой и жестоком
Рукавном ритме рвов реки.

Раскидываясь неумело
На ложе черепичных ласк,
Луна дробилась и шумела
В висках влажнинкой спелых глаз.

Иглой по паперти пластинки
Скользил крысиный голосок.
Разряженный, в парчовой тине,
Дышал водою тёплой сон,

Окутав жабры кружевами
(Батист беспечен к «больше нет!»).
И звезды вдумчиво жевали
Умолкший, спившийся спинет.

Стонала полночь равнодушно
В ударах башенных часов,
И кто-то зыбкий жаждал душ, но
Застыл заржавленный засов.

В туманном рокоте имбирном
Метался ветер, кровь уняв,
И пахло миндалём и миррой,
Мочой и бредом без огня.

И, сквозь полотна Тициана
Впечатав в нервы привкус «не»,
Венеция венецианкой
Шла по канату в полусне.

* * *

Кто скажет мне, что венецианская ночь прекрасна – тому я бесстыже улыбнусь в лицо. Потому, что она не прекрасна. Она томительно-остра, как мускусный дух большого хищного зверя. Она проникает внутрь, струится по нервам и растворяет кости, металлическим привкусом во рту. Она влажно дышит за каждым поворотом, в затхлых каменных подреберьях нависающих мостов, в облупившихся стенах молчаливо томящихся перекрёстков, в привязанных и выпотрошенных тушах мокрых лодок.

Она настигает слепым взглядом луны, вышедшей из-за косых крыш на охоту. Вспыхивает где-то под ключицами темно-алым цветком вожделения, ссыпаясь искрами по позвоночнику, заставляя ступать бесшумно-танцующе и торопливо глотать вязкий воздух – как загустелое вино. Давясь и захлёбываясь, нехорошо улыбаясь.

Она плотной хмарью стекает с покосившихся черепиц, она чарующе, бесстыдно ароматна – глухие, как винный бред, переулки, – острым запахом кошачьей мочи, крыс, гнилой рыбы, влажным блёскотом серебряных чешуек; душными комнатами, где в пуху и непристойных снах ворочаются беспокойно девушки с налитыми молодостью грудями, полуприкрыв вишнёво-черные, как засахаренные фрукты, томные глаза; корабельным влажным деревом, водорослями, смолой и залежавшейся парусиной; выброшенными в канаву гнилыми овощами, грызней собачьей стаи на заяпанном объедками булыжнике рыночной площади. Запахом тонкого батиста на пропотевшем теле, сжатых в горсти волос – «Франческо!.. Франческо..», всей тишиной чутко вскинувшего одно ухо города, идущего по грани над водой.

Венеция, подобрав пышные разодранные юбки, идет по канату с завязанными глазами; она пьяна, как всегда, и бессвязно смеётся, и размахивает руками, поминутно теряя равновесие, в белесом текучем лунном иле. А я иду следом – в тени, молча наблюдая ее суматошный танец над кромкой зеркала. Ведь я отражаюсь в зеркалах. Всё ещё.

перед-Рождественский романс

Виноградный сок
Стекал по пальцам.
Вышить - по косой -
Рассвет - не попасться

В лапы солнечным лебедям.
Запах пуст и тревожно рдян.

Ветер комкал в ладонях потных
Снега билеты, обратно-ломки.
Чьи-то осколки в глазах животных -
Кабриолеты лиловых лодок.

Аккорд апельсина горяч и светел -
Его мы любим, вплетая в ветер.
Бемоль кардамона делит октаву -
Его мы ценим, вплетая в танец.

Скорей бы, скорей бы нарисовалась
На небе кипрейных соцветков алость.
Ты слишком суров; а только - слышишь:
В коктейль ветров добавляют вишен.

Исчадиям солнца легка дорога
По грудям сонных к губам влюбленных.
Отчаянна солнцеликих робость:
Ронять мандарины в снежное лоно.

Год плавит в спиртовом пламени лица,
Готовя в тигле экстракт корицы.
Заборы пахнут собачьим лаем -
Чего мы сами себе желаем?..

Виноградный сок
Стекал по пальцам.
Вышить - по косой -
На небесных пяльцах
Рваное сердце неба…

был в замечательной книжке н. носова "незнайка в солнечном городе" такой персонаж - по имени пёстренький
и было у него два главных жизненных правила: никогда не мыться и никогда ничему не удивляться

оставим в стороне вопрос гигиенический, но заметим:
два этих правила, в общем, крайне схожи между собой
поскольку это примерно одно и то же - а именно пренебрежение обновлением
мотив омовения слишком сакрален, чтобы рассуждать о нём вскользь,
но в целом оно и удивление очень родственны:
и то, и другое - процесс очищения, счищания наросшей шкуры, грязи, пыли
причинно-следственных связей и прошлых жизненных установок

когда ты удивляешься - ты на мгновение перестаешь быть мозолью своей души,
натёртой об жизнь и становишься - вдруг - собой
по существу, сатори - это то же самое удивление,
только крайне сгущённое и сконденсировавшееся в исчезающе малой точке
будто вселенная перед биг бэнгом

удивление - это момент восторга, а значит,
оно очищает душу от серой будневой паутины, и как без этого восторга жить, не понимаю
всё равно что месяц без горячей воды, а некоторые годами живут
я вот, например, специально приучаю себя удивляться - всему и вся,
да оно и само удивляемо и удивительно, без моих усилий

скажем, выползаешь на кухню с утра, полуразложившимся трупом себя-вчерашнего
и понимаешь, что радость жизни, она, несомненно, есть, но где-то уж слишком далеко отсюда
и начинаешь, философски кривясь, делать себе кофею, сыплешь хрусткий сахар
давишь туда маслянисто-пупырчатый лимон, и сок щиплет за ободранные пальцы, как сердитый котёнок
косточки выпрыскивают автоматными очередями
и смотришь на них и вдруг видишь: часть из них не утонула, но и не плавает сверху
а зависает где-то внутри полупрозрачной кофейной глади
под поверхностной плёнкой, за неё цепляясь остриём, а толстым каплевидным концом тянется ко дну

и это настолько удивительно и прекрасно, что вдруг удивляешься
и широко недоверчиво распахиваешь глаза
и говоришь шумное "ффу-у-ух" и вдруг понимаешь - живой, да,
ты совсем живой, как рэй дуглас брэдбери в первый день лета

сразу невыносимо хочется поделиться такой мудростью и красотой,
впрочем, в следующий момент понимаешь
что вряд ли кто-то оценит, с утра особенно, такое -
вроде как какую-то непоправимую истину, услышанную во сне
перед самым пробуждением, а уже во вторую секунду
после вопля будильника - бессмысленный бред

но на то оно и сатори, что необъясняемо и необъяснимо

...так что во всех отношениях неправильные кармические установки
были у того товарища пёстренького
не говоря уж о том, что от него наверняка воняло

весь вечер вчера задавал мирозданию философский вопрос:
почему, когда ты
так пафосно доползаешь до тренировки
в состоянии "можно, я где-нибудь здесь умру, ладно?",
у тренера обязательно случается приступ
особо садистского настроения
и преподавательского энтузиазма???

как это ни парадоксально,
у меня даже всё цело и почти ничего не болит,
но экстрематься - это уже любимое хобби..
*довольно скулит*

нет ничего страшнее на этом грешном свете под сводами готического храма телебашен, чем настраивать ренессансную лютню
это я вам честно говорю

у нее такие тонкие, тонкие струночки, как жилочки под кожей, как парок над чаем - деревянные обточенные мягко колки ездят в пазах, что ты с ними будешь делать
и девятнадцать струн, девятнадцать! верхняя - остальные парами: кварта - кварта - терция - кварта - кварта - и поступенно от "соль" к "до" четыре ноты вниз, со второй четыре пары - унисонами, нижние - в октаву, и выверяешь их, выверяешь - мучительно напрягши уши, поставив их внимательными волчиными стрелочками, - и впустых, и на зажатом четвертом - пятом ладу, и через струну, и через пять, и в октавы, и вроде уже чисто, а тут ещё миллиметр подтянуть, поднять - нет, чуть ниже, чтобы без этого еле заметного комариного дребезга диссонанса, будь проклят этот от природы абсолютный слух, и вот уже - почти, и тут - ! - колок, мучительно скрипнув - душа уходит в пятки - вдруг срывает, выходя из пазов - съезжает вниз, и тонкая струна отзывается басовитым скрежетом
пихаешь, изо всех сил - затаив дыхание над хрупкостью - вдавливаешь его обратно, тянешь.. - нет, опять, давишь, и тут - второй!, и верхняя струна опять, и тут из-под руки расползается нижняя октава..

словом, это совершенно непредставимо
не разбил я её с хрустом и наслаждением о стену потому исключительно, что эта тающая в пальцах, как бисквит, деревяшка принадлежала не мне, а была всего лишь доверена на время - почти незнакомым человеком, он меня не знал, но отдавал в мои неумелые руки мастеровой, сделанный на заказ инструмент, и можно догадаться, сколько он стоил, по одной-единственной причине - я хотел играть на лютне, - и по одному-единственному письму, вот так, при первой встрече

но все перетянутые колками нервы полностью искупались - когда, истёкши испариной и бранью, наконец поднимаешь благоговейно для игры - восхитительна, слишком, до нереальности восхитительна эта бумажная птица из тончайшего дерева на руках, как уснувший ребенок, дека, непокрытая лаком - слегка шершавая от потной ладони - легка до прозрачности, гнётся под пальцами, как кожура сказочного плода, экая долька наливной итальянской груши, вобравшей в себя все изысканные запахи бархата и старинной парчи в тёмных гулких гондолах, и - светлые до мерцающих пылинок залы с горячими витражами, со стрельчатыми сводами, лёгкие устремлённостью прохладных лилий, а уж прикасаешься -
струны под пальцами - мягким сандалом, нежной поверхностью воды, атласной кожей на щеке, гладишь, опускаешь в них руку как в сон, как в пуховый подшёрсток уснувшей мелодии, и наслаждаешься тонкостью - горлышко певчей птички, дрожит и вибрирует, и силой и плавностью - женский грудной голос, а уж басовые эти октавы - хоралом, пасхальным лучом по кончику носа, осторожно так, гладит, запахом ладана в свежей утренней дымке -

такая вот она, и совершенно неважно, как сводит левую руку на широком грифе с непривычки, и путаются неуверенные щенята пальцев, мешая друг другу на ладах, дорываясь - впопыхах - до заветной миски парного аккорда, и как странно читать табулатуры вместо нот, совершенно беспомощно блуждающие в глазах кружочки, разве в этом дело, просто она -

чудо, она - лютня

Бастет

Узором раззявленных пастей
Трава завязалась в вязь.
Нагая богиня Бастет
Пером играет, кривясь.

Иероглифом кисте-вязей,
Ложбинами поясниц
Тростник позвонков-фантазий
Пред нею клонился ниц.

И в вязкости индевела
На солнечном злом ветру
Нагая пустыня тела, -
В огне трепетавший трут.

Медовая, взоры застит
Кошачьим обводом век;
Нагая богиня Бастет -
Расплавлена в синеве.

И, гибкостью нерушима,
Теряется в дымке дня -
Истомою миражиной
Тугое солнце пленять.

Швырнувши небу пустому
Мускусный оттиск зари,
Богиня роняет в омут
Горящих глаз янтари.

Вузориваешь глазастей
В сухие соцветья шаг.
Нагая богиня Бастет…
И кисточки на ушах.

...И не бойся, и не плачь, я ненадолго умру,
Ибо дух мой много старше, чем сознанье и плоть.
Я сиреневое пламя, я струна на ветру,
Я господень скоморох и меня любит господь!
(Тикки Шельен)

все-таки бывают такие люди - которые люди, и такие - которые звери, под людей только маскируются
и с этим уже ничего не сделаешь
и вот о чем мне говорить с человеком, если он мне - "не понимает, как можно выстроить отношения на основе интерпретации песни", и это ему - по-детски, сиреневое пламя ему по-детски, и другие миры, и эльфы - художественный образ

звери могут скакать в приступе безумства по ночным улицам и лакать карамельную луну, и гоняться за собственным хвостом - да, по-детски, а кто вам говорил, что я не волчонок, но зачем же звать меня "малыш" - дыблю шерсть
...а люди - такие вот - не могут, они забыли ветер на вкус, выплюнули его как леденец на мостовую, он только перышками алюминиевыми хрустнул под их усталыми башмаками, башмаки просят овсяной слякотной каши по утрам и привычно топают на работу, неся в объятиях сонные стопы владельца

наш мир - не менее иллюзия, чем другие, его ведь тоже кто-то наснил пуховым ноябрьским утром, а другие - совсем рядом, только руку протянуть

умыльная история

- кидаю клич "а есть кто-нибудь..."
- привет, я почитала твой дневник, у тебя хороший слог, и вообще - хочется говорить, о лампочках, о подушках и гарри поттере
- привет, говорю я, а что да как, о кабинетках или фестивалях, а потом начинаю гнать про живые электрички и вскрики товарняков
- она мне отвечает, соглашается, что пассажирские поезда более закрыты и одиноки
- я говорю, здорово, потом замолкаем
- а потом пишет - привет - больной вопрос - а ты сегодня не был в аниме-пойнте?
- был, отвечаю, на нарвской, купил волчий дождь и джинга, а что
- да! говорит, значит, я имела счастье тебя лицезреть, поскольку я их тебе и продала - вспомнила фото с аватары, так и хотелось спросить - рэн?
- смеюсь, говорю, что хороший способ знакомства, главное, идейный, сейчас осень и идёт дождь из волчат

приятно, как тёплый пирожок, хоть ничего и не случилось особенного

погрейтесь, оно способствует)

алхимик

мне всё время снится как в каком-то
светлом городе с цветущими каштанами
и уличными кафе
в которых подают какао и устриц
ночными, но днём, верней - в ранний вечер
когда пыль обливается светом со вкусом крем-брюле
и пахнет медовой кашкой
мятной цветущей кашкой
с резными стебельками, - и это в городе, -
живёт алхимик.
почти мальчик
вернее, совсем ещё мальчишка
он не бреется, ему не надо бриться
и выйти на улицу ему - натянуть штаны
и рубаху сверху, не застёгивая -
поскольку каштаны, и их нюхать соскáми
и золотым пушком полудетского живота, -

и когда из окон так золотеет,
он заканчивает дневные труды
таинственные труды
затыкает реторты, гасит
атанор, поднимается из подвала, снимает
мантию прожжённую как последний пройдоха
и всё чёрное, натягивает
штаны и рубаху - не застёгивая

у него опасная работа,
но нет ни рук железных, ни ног
только живое, только тёплые
человечьи пальцы вымазанные
чернилами

у него опасная работа
и ему хочется расслабиться, он пойдёт
по улицам съесть любого мороженого
или взять стакан вина и быть счастливым
поскольку расстёгнутая рубашка и ветер
в золотой пушок полудетского живота

он идёт по улицам заплёванным
каштановыми лепестками
мерцая усмешкой сопричастности тайне
он алхимик и сегодня
ещё на шаг приблизился к истине
сидеть глазеть на прохожих

а потом уйдёт шататься по нетёмным
пустым переулкам целуясь украдкой
с сопричастностью тайне сухими губами
собирая в них капли с пыльных плющей
и ветер каштановый - следом, путаясь
под худыми ногами, и будет с гудом
кожи шаманского бубна асфальт под
подошвами плавных цыганских ботинок
момент откровения он алхимик
и скоро отыщет свой философский камень
будет вечно молод и вечно счастлив
а пока ему хорошо и так, с каштановым ветром

наверное он это и есть я

P.S. вернее, наверное я это и есть он
а я выводящий каракули
та бабочка, которая видела сон, что она чжуан чжоу -

сидит и пишет стишки на каштановом ветру

люди смешные, какие смешные люди

как они весело пахнут, особенно когда сердятся или удивляются, девушки пахнут такими прохладными диванчиками, торопливостью на работу и пудрой, усталостью волос, перекисью, лаком, лакримозой, лакрицей
юноши желанием обладать, без компромиссов, сырыми ботинками, колбасой, воротником свитера шерстяным, компьютерным светом
дедки и бабки расторопливо жуют слова, стучат тросточкой по плитам, а все продавщицы косятся на меня -
с трудом давлю в себе желание, дыбя ворох шерсти на загривке, немедленно начать уворачиваться, бережёного волк бережёт, от прилавков -
опять с трудом напоминаю себе, что сейчас в человечьем облике, помогает слабо, а я просто
пробовал яблоки на рынке - на нюх, засовывался холодным носом поближе к проволочной корзинке и ящикам, сопел - ничего противозаконного, правда?
почему же людям это так странно, как же я ещё пойму, что мне стоит есть
вместо жёсткой ости и серого пуха сейчас джинсы, на джинсах карманы, но повадку не спрячешь
и помимо воли страшновато, поджимаешь осторожно уши - нет ли тут тех, кто заметит, не начнут ли гнать и швыряться, не мелькнет ли чернёный отлив ствола - он мигнёт блестящим глазом и скажет с пороховой отрыжкой "не верю"

люди такие смешные, смешные - они совсем не умеют доверять богу, прячут мысли стыдливо за пазуху, едят их по вечерам в сортирах, забывают смотреть на облака - боятся, что голубь в глаз накакает
а те, кто доверяют, и трогают настороженно струну - игра идёт, знай успевай вертеться среди фигур, ферзей с аничкова моста, офицеров с площади победы, - вскакивают в трамвай, повинуясь зову какой-то левой печёнки, те очень часто не верят всем остальным, вроде как - остальные глупы, и какое влюбишься, зачем нам передача мыслей на расстоянии, а своё тепло надо беречь, в случае чего растопить им печку монитора, когда от ребристых батарей несёт ледяным холодом
а ведь так нарушается цепь, мерцающая неоном цепь, ток перестаёт идти по рукам литыми завитками, ласковыми хочу, когда перестаёшь хотеть быть красивым и быть красивыми других - быть их, запускать в высоту, как змея кидать, до перехвата дыхания, до вывихнутого плеча, пока леска не оборвётся, а ведь надо - греть мобильник в ладонях, погружать лицо в отсвет экрана как в мускусную холодную траву
пришла пора листопада сотворять несусветные глупости нашими окоченевшими пальцами, как кукольной ручкой тряпочно по скуле - подними голову, наконец

а я выбирал яблоки на нюх, но не выбрал - а ещё хорошо пробовать мёд, задумчиво чмокая слипшимися губами - а попробуй горный алтайский, говорит черноволосая добрая тётка, протягивая новую пластмассину лапку
долго думаешь, потом решительно вынимаешь из кармана смятую бумажку - покупаешь вересковый
вересковый мёд, это только послушать как звучит - несёшь его домой гордо, золото-долинный, тягуче-печальный на просвет по-шотландски
есть на этом свете куча вещей, которые невыразимо вкусно звучат, ешь не их, а их сладко проникающие под язык имена: раскатистый корриандрр, отточенный церковно базилик, долго льющееся - молоко, статно тянущий дымком - мате, и - симфония складочек, яблочье слоёное странное - штрудель, карамельное повидло - нависающее над краем блюдца, щиплющее приторно, колющая нёбо - вишня, что-то в ней от неба, вишну, весны

иногда, чтобы сделать кому-то тепло, достаточно просто рассказать - про штрудель и вишну-весну, и следить, как по другую сторону узкой телефонной мордочки улыбается человек

а мне сейчас хочется греть, по осени я обрастаю мшистой волчачьей шерстью, тёплой, как варежка