* * *
Рогатые иероглифы полумесяца выстроились на небе в очередь. Скрипят, дребезжесть, съезжают колки нитвяных струн телеграфа. Осень пряная, мокрявится кровянистями кудряшками полуголых кустов. Зябнущее покрывало мороси нехотя сползает с плеча угловатого, опиумно-аристократичного дома, вскинувшего гордый тонкий лоб навстречу.

Вскочить в поздний трамвай. В темно-синеглазой пустоте пахнет украинскими городами и подвешенными на нитках встрепанных ворон бисквитно-желтыми окнами. Опрокинувшиеся берега плачут в речку, нечесаные немытые головы парков склонены - пришли с повинной к ограде кладбища, зачем, глупые, ничего здесь нет нового, это морок - что тропинка бесконечная.

Жабры зонтов жадно цедят сдобный стылый дух - дышать есть чем, легкие всегда полны водой, из-за каждого угла кондитерской - лаконичная улыбка Ихтиандра. Плещись, плещись, лови щепки и стразы, в каждой луже - профиль крыши, в каждой крыше - лужный анфас, раздолье для портретиста, только вот краски с пальцев стекли ненужными часовыми стрелками. Вы знаете, эти стены - шурупы штукатурки - это же самое дорогое из всего, что здесь продается - они никогда не продаются, ну разве уж что совсем есть нечего, а так- нет, вороний кофе и снова на стражу сновидений без снов. Яблоковые переплеты, вечно в фазе "lock", но это им не мешает служить ступенями - что поделаешь, работа такая, пьяные истопники уже истомились дожидаться вас, вода исходит паром, а вы все никак - не хочу быть курицей в бульоне, да и только!..

Видишь бока автобуса - трется об тебя, усталыми людьми и магазинами пахнет не очень вкусно, но это ж наш любимый вечерний запах, куда без него, а куницы все бегают по колесам парков, все щерят острые глазки из под каждого опрокинутого гриба, не вздумай сказать, что червивый - защекочут. Булки пополам с окурками, бездомная сука нацелила на тебя яшмовую призму всепонимающего ока, косит косой тяжелого хвоста - береги ноги, боевые колесницы с лезвиями уже близко. Бродить с цифровым облезком памяти по стройкам, строить ненужные кадры для пустого пространства проводов, где много людей живет - это не хочу, это вякает из-под подвалов так тоненько, недовольно, жить хочу, а и живи, дыши. Нюхай, нюхай - мокрым деревом; жуки машинные, саламандрнные - вишь, блестят, забрать тебя приходили, не нашли записки в духовке и убрались восвояси, им тоже цемент-асфальт-бензин-брезент жалко, не один ты такой.

Вечность черная глянцевая, брусчатка глазурью тьмы залита, из луж побулькнули зенки фонарьи и снова погрузились. Острые зубы на шее - ветер, ветер, отчего ж ты такой ненасытный, ты меня давно обратил уже, обратил в себе подобного, а все кусаешь, прямо в сонную артерию, нежно и бесцеремонно, очень вульгарно это, ветер, ты знаешь?.. Тебе все равно, скажешь, зацепившись за шарф размотанный, качаясь и поскуливая от счастья над пропастью провалом - провалишься в кофейню, а что тебе там?.. Там из тебя молоко собьют и отдадут в чашке, кто проглотит твой скулеж - тому монетки из-под каждого листа буду сверкать.

Прямо в когти ветвястые, лесной царь в короне из ржавой проволоки да на бетонном троне. А вокруг лес городской, лес страшный, электромагнитный, вперемешку тополя с полынью да со столбами электропередач - и кричат, кричат, все кричит - голосами задрогнувших в пути электричек, им-то чем согреться, переварив скудный завтрак из редких лысоватеньких пассажиров?..

Только молчи - ходить можно, но ты молчи, клинопись голубиного помета по подоконникам считывай, программируй выбоины в асфальте на чьи-то свихнутые ноги. Свихнутый город, свихнутые баранки облаков в шерстистом небе - откусил бы, да они все в грязной воде да ржавчине. Расчеши мое золотое руно - жирно бликует золото от оконных брызг да в каплях темноты, а еще оно там, над крышами бывает, когда люди говорят "за-кат", только вот редко и совсем недолго, как и всякое золото, зато кислое, пряное, брусникой и ананасами отливает. Это десерт такой - на исходе дня, когда пора пить чай, свинцовую консервную банку облаков вспарывают бритвенно-жесткими остями крыш, и из разлома влажные ананасные дольки игриво выглядывают... Кушай, не отравишься - только вот уйти отсюда уже больше никогда не сможешь, это особая еда, от нее противоядие нужно - каждодневно и ежевечно, вот, воды серой хлебни выцветшими ресницами - это оно и будет...

А рогатые иероглифы все стоят. У сегодня мягкое лоно и чернильные руки, оно их гладит, а им скучно, они стоят, млеют. В дождевом полиэтилене смутно шевелятся их тени. А они все стоят...

Чего боишься?.. Чеши за ухом сломанного рупора, только смелей, и пальцы береги, дробленые лакричные косточки, из них потом куски известняка родятся – для черчения крестиков-классиков-ноликов на китиной шкуре асфальта.
Они стоят, такие прищуренные, добродушные, утонченно ломкие и безвольные, свободные кругами канализационных люков. Запах перепрелых листьев на холодном железе – такие духи…