В тот вечер письма твои показались мне живыми. Знаешь, это было так странно. Хрупкие, дрожащие на ветру листы из школьной тетради дышали, неосторожно и робко, как дышат те, кто отвык, совершенно отвык чувствовать. А это и не казалось мне глупым, веришь? Я заново учился вместе с ними, просыпался, осторожно, на ощупь пробираясь по сокровенным тайникам нашего прошлого. И даже воздух, пропитанный пылью и горьковатым запахом дыма, казался волшебным.  Я, опустившись на колени, дрожащими руками перебирал их, и у меня снова не хватало сил сжечь, разорвать  жалкие разлинованные листочки. Понимаешь, просто они так доверчиво льнули ко мне, горя терпким ровным пламенем, что я слишком хорошо помнивший о тебе, надрывая горло, мог только шептать с укоризной что-то  немому залу. Ты многое могла, а я любил, и твои письма с запахом ладана стали желанным проклятьем.

Нежные как шелк, с тихим шелестом прибоя и ласковым шепотом такие нечастые, пугающие своей глубиной. Острые, режущие скальпелем глупости, кофейные. Осторожные, пугливые как воробьи. Дрожащей рукой написанные на испачканных чернилами листочках. Но каждое с мольбой, отчаянным криком, прорвавшим мглу когда-то. Тем, что впитал в себя солоноватые слезы. По-особенному острым в последний миг.

И я снова разучился дышать.