Мне так понравилась эта статья, что я решила перевести ее и поделиться с вами. Оригинал можно найти здесь: http://www.kyotojournal.org/kjselections/kjshonagon.html
Списки Придворной Госпожи
Портрет автора «Книги на подушке»
Дэвид Грир (fromKJ#45)
Тысячу лет назад одна из фрейлин при дворе императора в Кио Хейанской эпохи (современном Киото) окунула кисточку в ямку на ее чернильном камне и наблюдала за тем, как щетинки разбухают от чернил. Она опустила кисточку на развернутый перед ней лист бумаги и быстро начертила:
Харуваакебоно...Весна, рассвет. Небо, окрашенное утренним светом, медленно становится ярче и пурпурные облака растянулись над горами...
Она ведет кисть вверх и вниз по листу:
Натсу ва йору...Лето, ночь. Мне не нужно писать о ночах, освещенных луной, - а только о безлунных ночах, когда огоньки светлячков чертят перекрещивающиеся линии в темноте...
Кисточка растрепалась от работы. Она оставляет ее на левом бортике чернильного камня и продолжает:
Аки ва йугуре...Осень, вечер. Садящееся солнце опалило края гор и птицы летят домой... Дрожащая нить диких гусей пролетает вдалеке и исчезает из виду...
«Шонагон!.» - зовет голос. Она поднимает руку с кисточкой и смотрит в сторону коридора. Потом она бросает взгляд на написанное и кладет кисточку вдоль чернильного камня. Когда она встает, кисточка слегка съезжает в сторону, поэтому дама наклоняется и слегка поправляет ее. Удовлетворенная тем, что резервуар кисточки лежит вровень с левым краем камня, она уходит из комнаты.
Это – начало «Книги на подушке», сборника идиосинкратических списков, дневниковых записей и размышлений, - один из самых ранних японских шедевров прозы. Ее автор, Сеи Шонагон, написала ее примерно в 1000 году, в тот же самый год, когда английский писец царапал руны в манускрипт Беовульфа.
Шонагон пронизывает эти вступительные строки mono no awaré: красота бесценна, потому что она быстротечна. Мono no awaré , наследие Хейанской Эпохи (794-1192), стало уникальной японской эстетикой. Как пишет Джозеф Кэмпелл, - предпочтение «асимметрии, которая предполагает движение, нарочно неоконченное, создающее вакуум, куда может излиться фантазия.» Во вступительных строках «Книги на подушке» Шонагон показывает вещи в движении, чтоб напомнить нам об их быстротечности: облака растягиваются, только чтобы исчезнуть, траектории светлячков больше не встретятся, гуси улетают в закат и спускается темнота. Ее предложения не столько завершаются, сколько собираются вместе, как цветы вишни, сорванные ветром с ветки – любимый образ всех писателей того времени - mono no awaré.
Но если уж говорить начистоту, mono no awaré былопоп-культурой в Хейанскую эпоху. Современник Шонагон, Мурасаки Шикибу, использует слово awaré более тысячи раз в своей «Истории Генджи» (конечно, надо признать, что это – длинный роман) и, хотя японцы гордятся своей способностью цитировать начало «Книги на подушке» на Хейанском японском (они в обязательном порядке заучивают его в средней школе), очень немногие из них прочли книгу достаточно далеко, чтоб узнать, что Шонагон на ее страницах делает что-то такое, что напоминает всем нам о нашей человечности, вне зависимости от времени, культурной принадлежности или языка.
Она жалуется. Она злорадствует. Она ищет в людях недостатки. И когда она делает все это, тысячелетие, разделяющее нас, исчезает. «Как только женщина хочет рассказать мне что-то действительно интересное, - пишет она в своем «Списке вещей, которые меня раздражают», - и я сижу, умирая от желания это услышать, ее ребенок начинает плакать.» «Я знаю, что я не должна так думать, и я буду за это наказана, - пишет она в «Списке вещей, которые делают меня счастливой», - но я просто обожаю, когда с людьми, которых я не переношу, происходит что-нибудь плохое.» «Уродливые люди, - начинает она свой «Список вещей, у которых нет никакого оправдания», - с неприятным характером.»
«Книга на подушке» заканчивается трагедией. Тейши, юная императрица, которой Шонагон прислуживает, становится преградой своему дяде, амбициозному Фудзивара Мичинага. Ненасытная жажда власти Мичинаги толкает его разрушить традицию «один император – одна императрица», которая определяла правление шестидесяти шести монархов. Он заставляет императора признать вторую императрицу, одиннадцатилетнюю дочь Мичинаги. Двадцатичетырехлетняя Тейши, беременная от бросившего ее императора, теперь, когда ее отец мертв и ее брат бессилен помочь ей, оставлена один на один с Мичинагой. Когда все кончено, Шонагон уходит от императорского двора и исчезает.
***
Я стою на покрытой гравием территории буддистского храма в Сенньюдзи, прищурив глаза на солнце. Пучки палочек благовоний тлеют перед храмом. Хотя уже конец сентября, мне приходится переступать с ноги на ногу, от жара, проникающего сквозь подошвы моих туфлей. Спирали дыма медленно раскручиваются во влажном воздухе.
Здесь город Киото поставил памятник Шонагон – большой камень с выгравированной сбоку одной из ее поэм-танка. Говорят, что Шонагон пришла сюда, когда Мичинага победил. Я верю этому: здесь был дом ее отца (он умер в 990), и могила Тейши находится всего в 10 минутах ходьбы отсюда. Шонагон любила Тейши. Я вижу ее взбирающейся на этот холм, чтоб поухаживать за могилой ее императрицы.
Могила самой Шонагон тоже может быть где-то здесь. Этого никто не знает. Даже ее имени никто не знает. «Шонагон» - это титул в придворной иерархии, «младшая советница». Кто-то позже добавил имя «Сеи», относящееся к имени ее отца, чтобы отличить ее от других младших советниц в ее мире. Единственное, что мы знаем о ней наверняка, - это что она написала «Книгу на подушке».
Однако символы, выгравированные на этом камне, показывают, как безымянная женщина могла написать одно из первых классических произведений в прозе ее страны. Во времена Шонагон танка было стихотворной формой из 31 слога, организованных в порядке 5-7-5-7-7. «Поэзия,- пишет Шелли, - снимает вуаль со скрытой красоты мира.» В Хейанской культуре это не было метафорой. Хейанские знатные дамы проводили всю жизнь за кичо – передвижной рамой, достаточно большой, чтоб скрыть ее, с верхней перекладины свисали занавеси. (Лучшее место для кичо, пишет Шонагон, возле веранды, где она может слышать, как все проходят мимо занавесок, закрывающих ей обзор.) Поскольку Хейанская знатная дама не могла показываться и – до свадьбы – не могла разговаривать с мужчинами, не принадлежащими к ее семье, то единственным способом, которым хейанские аристократы могли показывать друг другу свои чувства, была танка. Слуги сновали между домами аристократов, сжимая в руках поэмы, написанные рукой их хозяина или хозяйки, и, вероятно, кричали – «Вам танка!»
Шонагон пишет «Книгу на подушке» теми же иероглифами, которыми влюбленные писали свои танка, - хирагана. Хирагана были японскими символами, производными от канжи, замысловатых символов величайшей цивилизации на земле, китайской династии Танг. Легко воспроизводимые росчерком кисти, символы хирагана идеально подходили коротким танка - mononoaware.
Хейанскиеаристократысмотрелинахираганусвысока. Онаназывалиэтописьмооннаде– женскийпочерк. Годный для поэзии или любовных писем. Но для Хейанских мужчин писать что-либо «серьезное» на хирагане было так же немыслимо, замечает Артур Уэйли ( перевевший книгу Шонагон на английский), как «современному лондонскому завсегдатаю клубов пройтись по Бонд-стрит в юбках». Всем было известно, что настоящие мужчины творили настоящую литературу на китайском, на канжи. Мужчины не поощряли женщин в изучении китайских символов – это считалось неженственным. Поэтому когда женщины брались за свои кисти для письма, они творили на хирагана.
И поэтому Шонагон написала свою «Книгу на подушке» на японском, женским письмом. «У меня никогда не было намерения, - пишет она на последней странице, - показывать эти записки кому-либо. Я просто писала, чтоб занять те долгие часы, когда мне было нечем заняться.»
***
«Когда я впервые попала ко двору, мне было ужасно стыдно. Я не имела ни малейшего понятия, что я должна была делать, и чувствовала себя такой беспомощной, что постоянно была готова расплакаться. Я так стеснялась, что прислуживая Ее Величеству, пряталась за моим кичо. Как-то ночью Ее Величество принесла показать мне несколько рисунков, но я не смогла заставить себя даже взять их. Мне было слишком стыдно даже показать мои руки из-под занавесок...»
У Шонагон, побывавшей замужем и разведенной к своим двадцати пяти годам, было три пути: найти другого мужа, уйти в буддийский монастырь или прислуживать при дворе.
Когда Шонагон впервые прибывает ко двору, Тейши четырнадцать лет, и она является императорской консорт-принцессой, сожительницей. БудущемумужуТейши, императору, всегодесятьлет. Ее отец, императорский регент Фудзивара Мичитака, как поколение за поколением семьи Фудзивара до него, зависит от своей дочери, чтоб иметь возможность контролировать императора и власть на троне. Император правит, но Фудзивара управляет. Для каждого нового императора рождается дочь в семье Фудзивара или же – как в случае Тейши – уже рождена и ждет его. Она становится императрицей и рождает следующего императора, который будет расти в доме Фудзияра. Так и идет: регент является «советчиком» императора. Если император проявляет упрямство и неповиновение, регент просит о помощи свою сестру, мать императора.
Когда отец Тейши умирает, ее положение становится очень непрочным. Мичинага хочет перетянуть власть на свою сторону семьи. Императрицей должна стать его дочь.
Шонагон, однако, не пишет обо всем этом. Она и другие женщины, отобранные Тейши в свои приближенные фрейлины, делают все то, чем занимались аристократы, чтоб провести время. Они писали танка, ходили на экскурсии, совершали паломничества (скорее чтоб занять свободное время, чем для духовного совершенствования) и заводили любовников.
Шонагон подробно пишет о своих любовных связях. Эти будуарные сцены, однако, разочаруют того читателя, который, обманутый названием «Книга на подушке», надеется найти эротику тысячелетней давности. (Самый чувственный из найденных мною пассажей описывает осенние послеобеденные часы, проведенные в одиночестве: «Мне нравится закрыть лицо шелковым платьем и уснуть, - пишет она, - дыша сквозь тонкий запах пота.») Однико, очень немногие любовники Шонагон доставляют ей удовольствие, и большинство из них нашли бы себя включенными в «Список вещей, которые меня раздражают». Они храпят, они спотыкаются в темноте на следующее утро, в поисках того, что в Хейанскую эпоху было эквивалентом ключей от машины.
Название «Книга на подушке» происходит от обычая Хейанских аристократов хранить бумагу для записей возле их подушек, макура. Поскольку Шонагон называет свой труд соши – «случайные записки», - японцы называют собрание ее эссе Макура но соши (Случайные записки на подушке), но сама она, скорее всего, никогда этим названием не пользовалась.
Императрица Тейши с самой первой встречи проявляет особую симпатию к старшей и гораздо более опытной Шонагон. На протяжении всей «Книги на подушке» Тейши мягко укоряет Шонагон за ее излишества и, хотя сама Шонагон никогда открыто этого не признает, читатель с легкостью понимает, что Шонагон надеется стать такой же, как Тейши – внимательной, мягкой, деликатной. Тейши становится центром жизни Шонагон на следующие десять лет, единственным человеком, к которому Шонагон проявляет нежность. Шонагон пишет о ней так, словно ее императрица – эфемерное существо: «Моим глазам предстала такая красота, о которой я не подозревала, что она существует в нашем мире». Она допускает, что Тейши – божественного происхождения, в противном случае едкая ироничная кисть Шонагон не пощадила бы ее. Нарисованный Шонагон портрет хрупкой беззащитной императрицы делает трагедию Тейши еще более горькой.
Это трагедия, которая затрагивает и Шонагон тоже, но не поглощает ее. Хотя судьба Шонагон остается загадкой, оставленные ею страницы рисуют личность, стремящуюся к выживанию: «Когда я вхожу в комнату, чтоб прислуживать Ее Величеству, и вижу других женщин, уже столпившихся вокруг нее, я сажусь у колонны в стороне от них.Ее Величество видит меня и подзывает к себе. Мне нравится, когда все остальные расступаются, и я подхожу и сажусь рядом с ней.»
***
Перед синтаистскими храмами стоят по крайней мере одни ворота тории: изогнутая верхняя балка с концами, устремленными к небу, установлена на пересечении балок, поддерживаемых на весу двумя наклоненными внутрь колоннами. В главном храме в Фушими Инари тысячи таких ворот – выстроившихся одни за другими, яркого красного цвета, они возвышаются над дорожками, которые змеятся вверх по склону горы, к меньшим храмам на ее вершине. Когда солнце стоит высоко, тории сияют, как будто их только что отлили, освободили от их матриц и оставили дымящимися на склонах этой горы.
Шонагон приходила сюда на паломничество. В своем списке «Люди, которым я завидую» она рассказывает один случай, происшедший где-то совсем рядом с тем местом, где я стою сейчас:
Хотя я вышла на рассвете, к середине утра началась жара, а я была только на пол-пути к вершине. Мне было жарко, я устала и чувствовала большую жалость к себе. Почему мне нужно проходить через все эти трудности, думала я, если очень многие вообще никогда не ходят ни на какие паломничества? Я села и почувствовала такую обиду, что действительно начала плакать. Как раз в этот момент женщина лет тридцати спустилась из верхнего храма. «Сегодня я собираюсь подняться наверх семь раз, - сказала она людям на дорожке.- Это мой третий раз, я не думаю, что мне будет трудно пройти остальные четыре. Скорее всего, к двум часам я уже спущусь с горы.» Как мне хотелось быть такой, как она!
Как я рад, что она не была такой женщиной! Шонагон написала164 списка. Многие из них – это просто списки: списки слов, без всяких комментариев. Короткие списки похожи на стихи Е.Е. Каммингса – «Вещи, которые проходят слишком быстро» : «Лодка под полными парусами. Годы. Весна. Лето. Осень. Зима.» Даже сами названия ее списков заслуживают отдельного внимания: «Вещи, которые были хороши в прошлом, но бесполезные сейчас» («мертвая сосна, оплетенная вистерией», «мужчина, любвеобильный в юности, ослабленный годами»), «Вещи, выглядящие потными и неловкими» («толстые люди с прилипшими ко лбу волосами», «кузнец в своей кузне, летом»), «Неряшливые вещи» («обратная сторона вышивки», «внутренняя часть кошачьего уха»), «Вещи, являющиеся противоположностью друг друга» («лето и зима», «чувство, возникающее у меня при виде мужчины, которого я когда-то любила, а теперь не люблю»), «Вещи особенно редко встречающиеся» («тесть, который хорошо отзывается о своем зяте»), «Вещи, делающие меня счастливой» («Я счастлива, когда, сложив разорванные клочки, могу прочитать выброшенное кем-то письмо»).
Шонагон любит, чтоб все подчинялось определенным правилам. Молодые люди, младенцы и высокопоставленные чиновники должны быть пухлыми, иначе они выглядят «нервными». «Священник должен быть внешне привлекателен, - заявляет она, – чтобы его проповеди больше ценили.» Согласно ее логике, непривлекательность священника может привести к тому, что его прихожане ударятся в грех.
У нее есть определенные предрассудки. Песня соловья, пишет она в своем списке «Птицы», превозносится в стихах, и так и должно быть. Но когда соловьи перелетают с дерева на дерево во дворцовом парке, они не поют, и это «ужасно скучно». Однако же, пишет она, когда я ухожу из дворца и гуляю по «той части города», я вижу их усевшимися на ветках самых непримечательных сливовых деревьев, заливающимися во все горло среди самых непритязательных домов.
Точно так же, в своем списке «Вещи, которые не подходят друг другу» она замечает, что ничто не подходит лучше к крышам, покрытым свежевыпавшим снегом, чем бледно-голубой лунный свет. Однако, когда этот эффект воспроизводится на крышах «домов простолюдинов», это «совершенно непривлекательно».
Она пишет в стиле, который японцы называют зюйхицу, «кисть, движимая ветром». Результатом часто являются спутанные нити мыслей – смешное перемешано с трагичным. «Собаки, воющие днем» - начинается ее список «Вещей, которые меня угнетают», и сразу за этим идет «люди, одетые не по сезону». Затем, неприкрашенно, «комната, приготовленная к родам, в которой умер ребенок» и сразу за этим – «угольная жаровня (которой японцы обогревали продуваемые сквозняком комнаты), в которой никак не занимается огонь». За этим идет «возницы, бьющие своих быков», а потом она выражает осуждение профессорской жене, которая «рожает девочку за девочкой», как будто бестолковая мать не знает, что женщина не может надеяться на какую-нибудь позицию в академии.
Ее манера описывать вещи, манера начинать и заканчивать рассказ, совершенно восхитительны. Бык, о котором она пишет в списке «Вещей, на которые бывает приятно смотреть» ничем не примечателен в реальности, но замечателен в текучем порядке. В котором она призывает его бычьи свойства на кончик своей кисти, как будто она выдавливает некоего идеального быка из тюбика, головой вперед, и его еще влажный хвост только что мелькнул : «у быка должен быть маленький лоб, - пишет она, - опушенный белой шерстью. Низ живота, кончики ног и кончик хвоста тоже должны быть белыми.»
Многие из ее списков читаются так, словно она достала свою кисть в одно прекрасное утро тысячу лет назад, но просто положила ее на бумагу – чернила все еще блестят на странице. «Вещи, которые заставляют меня с любовью вспомнить прошлое» - «сушеные листья шток-розы с фестиваля Камо... Куклы, которыми я играла ребенком... В дождливый день, когда мне нечем заняться, я роюсь в старых вещах – я нахожу любовное письмо, которое глубоко меня тронуло много лет назад. Прошлогоднеевеселье. Ночь, залитая лунным светом...»
Мы ощущаем острое дежа-вю, как будто она заглядывает в наши собственные воспоминания. «Прекрасные вещи» : «ребенок ползет через комнату на руках и коленях – что-то крошечное привлекло его внимание. Он устремляется к этому предмету и подбирает его, зачарованный своей находкой. Потом он показывает это каждому взрослому в комнате, призывая разделить его восхищение».
Или списки, в которых ее кисть становится настоящим искусством. Выглядывая из своего гисша – повозки, запряженной быками, - в момент, когда повозка переезжает вброд реку под полной луной, она видит, как «копыта быка разбивают поверхность воды, вода рассыпается на осколки, как хрусталь». На летней экскурсии, в тесном замкнутом пространстве ее гисша («смотреть на плавающие в пруду лотосы, - пишет она, - было моим единственным спасением от жары»), она наблюдает за аристократами, переходящими из темных внутренних комнат большого дома на широкую, залитую солнцем веранду. Их льняные одежды, темные в тени, отражают свет – полупрозрачный пурпур, наложенный на желтый, белый и бледно-серый. На фоне этих цветов мужчины открывают свои красные бумажные веера – «как целое поле зацвевших гвоздик».
Она неизменно заканчивает эти мечтательные пассажи своей в некотром роде визитной карточкой – настойчивым напоминанием читателю о том, что движет ее кистью: «Ранний рассвет в дворцовом саду после дождливой ночи. Роса на хризантемах вспыхивает в утреннем свете. Капли воды прилипли к потрепанной дождем паутине, как жемчуг, разложенный на шелковых нитях. Солнце встает, и тонкие ветки хаги, дрожащие под грузом росы, внезапно распрямляются – водная пыль вспыхивает на свету. Я спрашивала, но больше никто из женщин не находит в этом ничего замечательного. Сознание того, что этим наслаждаюсь только я, приносит мне еще большее удовольствие.»
***
Я выхожу из главного строения горного храма Хаседера на веранду, нависающую над крутым откосом, топорщащимся кедрами. Дело к вечеру, и дерево поручней холодит мне руки, когда я на них опираюсь. Одинокая цикада жалуется где-то далеко внизу. Я смотрю вниз, в узкую долину. Маленькая деревенька прижалась к берегам медленной речки, которая, когда Шонагон приезжала сюды, была разбухшим потоком. Она писала об ужасе, объявшем ее, когда она взбиралась по этому склону, цепляясь за поручни лестницы из бревен, река оглушающе ревела за спиной. Сюда приходили и другие безымянные женщины-писательницы (все они тоже были придворными дамами). Мурасаки Шикибу служила при дворе дочери Мичинаги, девочки, занявшей место Тейши. Мурасаки написала «Историю Генджи» (первый в мире «современный роман») на оннадэ. «Дочь Такасуэ» - имя, под которым она стала известна, - описывает путешествие в Хаседеру из Киото в своем «Дневнике Сарашины» : день за днем тряска в ее гисша, страх перед разбойниками. Эта книга тоже написана на оннадэ. Как и «Книга на подушке», ее книги все еще печатаются сегодня, тысячелетием позже. Японские мужчины присоединятся к ним не сразу. Они еще два века будут писать на канжи, на китайском.
Бревен сегодня уже нет. Каменные ступени, ведущие вниз, к главным воротам, были впервые построены в 1039, через годы после предполагаемой смерти Шонагон. Однако гребни гор не изменились за эту тысячу лет, и лес, которым поросла вся долина, закрывает большую часть деревни. Ветер дует сверху, с горы, гудит среди кедров, издалека доносится шум реки. Я закрываю глаза и представляю себе скрип колес гисша по камням на речном берегу. Слуги тянут за поводья, а быки, почуяв воду, мычат и натягивают постромки, их копыта оставляют ямы в гравии. Шонагон вылезает из повозки, конечно, первой. Она идет в сторону от реки, потягиваясь на ходу. Ее спутницы зовут ее (берите с собой друзей в долгие паломничества, советует Шонагон, иначе всю беседу придется вести только со слугами), их голоса заглушает шум потока. Шонагон оборачивается, улыбается и смотрит вверх, на храм. Солнце выходит из-за облака и она прикрывает глаза рукой, ее белая кожа резко выделяется на фоне темно-синей тени под деревьями.
Отец Тейши умер в 995. Еще один ее дядя становится регентом, но умирает всего через неделю. В 996 старший брат Тейши, мнимый-регент, оказался вовлеченным в заговор, затеянный Мичинагой, и был изгнан. В тот же год у Тейши рождается девочка. Через три года, как раз когда Тейши дарит императору сына, дочь Мичинаги, Шоши, появляется при дворе в качестве сожительницы. Мичинага шепчется с сестрой, матерью императора. Император колеблется, потом соглашается. Шоши становится второй императрицей в 1000 году. Тейши, снова беременная, выселена из дворца. Она умирает в родах. Ребенок, девочка, выживает. Шонагон исчезает. Возможно, она вернулась в дом своего отца. Тейши будет похоронена здесь, неподалеку. На этом месте сегодня стоит буддийский храм Сенньюджи.
Великий Мичинага приезжал в Хаседеру в 1024. Ему наверняка было нелегко карабкаться вверх по лестнице из бревен. Мне хочется думать, что он спотыкался и падал, возможно, даже сильно ушиб ноги.
***
Тысячу лет назад Шонагон вернулась в свою комнату и опустилась на колени перед столиком. Она так долго крутила кисточкой в чернильнице, что ее щетинки начали просто сочиться чернилами. Затем она написала:
Фуйу ва цутомете... Зима, раннее утро... просыпаюсь и вижу, что все покрыто инеем, как глазурью... Слуги бегают из комнаты в комнату, разносят уголь, помешивают угасающие жаровни.
Она поднимает кисточку и тыкает в щетинку, присохшую к краешку чернильного камня. Щетинка не двигается. Она забывает о щетинке и снова подносит кончик кисти к бумаге. «Но солнце поднимается и становится теплее, - пишет она, снова бросая взгляд на упрямую присохшую щетинку. – и слуги перестают возиться с жаровнями. Пепел тушит последние из тлеющих углей, и это невыносимо скучно.»
Дэвид Грир, американец, живущий в Японии с 1982 года, в настоящий момент преподает английский язык в женском колледже Тоса в городе Кочи, префектура Кочи (остров Шикоку). Мистер Грир в настоящий момент работает над биографией Хосокава Гратия, христианской жены военачальника 16 века Хосокава Тадаоки.
Все цитаты из «Книги на подушке» в этом эссе были переведены с японского Дэвидом Гриром. Читатели, заинтересовавшиеся творчеством Шонагон, могут найти «Книгу на подушке» Сеи Шонагон (издательство Колумбийского университета), перевод и редакция Ивана Морриса. В своих широко известных переводах/комментариях Моррис, Сансом и Уоли использовали японское прочтение китайских символов, и называют императрицу Тейши – «Садако», а дочь Мичинаги Шоши – «Акико». Автор данной статьи использовал китайское прочтение этих имен, следуя традиции японских исследователей (а также Ричарда Браунинга, в его переводе дневников Мурасаки, сделанном им в 1996 году).
Copyright held by the author
