Это было осенью 20.. года. К ней домой, в небольшую уютную комнатку на …надцатом этаже приходил настройщик. Он бренчал еще на пороге ключами, весело узнавал, как у нее дела. Она разливала чай в чашки. Они садились в комнате, где стояло годами нетронутое фортепьяно. И он настраивал ее. Подбирая всегда нужные слова, сочиняя сказки, походя, шутя чистил все у нее внутри, прибирал, заводил сердце и душу, перебирал колесики, сдувал пыль со струн, заворачивал колки до нужного тона. Сейчас, говорил он наконец, устало разгибаясь и хрустя косточками, ты звучишь хорошо. Ты замечательно красивая гамма. Он приходил так каждый год и приносил с собою настоящую осень. Ей казалось, это он заводит ее, осеннюю красавицу, и она, осень, танцовщицей скоро бегала по этажам прибранного мира, включала матовый свет, сбивала с деревьев старые листья и по мановению рук волшебницы листья падали в правильной хореографии, рисуя в застывшем воздухе прихотливые узоры. Осень заносила в окна домов свой рыжий огонь – и была и в ее доме тоже, точно приникала к стеклам и дышала сквозь них холодным огнем, от чего вспыхивали камины и правильно, в «нужной темперации» грустили и радовались люди. Осень царила над миром. Осенью каждый человек становился хорошо-темперированным клавиром. На каждом можно было играть гаммы, прелюдии и сонаты. Ни единой неправильной ноты. И говорил настройщик, дымя трубкой, прощаясь, это есть хорошо. Она помнила его сильный акцент, и пыталась подражать ему, впрочем, безуспешно. Настройщик по секрету сказал ей, что осень приносят сто тысяч слонов, и потом миллионы нубийцев спешно собирают каркасы – и столько же разных артистов, жонглеров и фокусников участвуют в передвижном карнавале. Феерия красок и огней, и музыка. О, эта музыка! той, настоящей осени, цитры и лиры, скрипки и валторны, фортепьяно с ускольщающим за горизонт рядом разноцветных клавиш, по которым стучали и стучали пальчики, выписывая неизвестные чарующие этюды…
 
Никто не знал, что она кукла. Самая настоящая, с большими-пребольшими, как у куклы, глазами. Когда она хлопала ресницами, быстро-быстро, словно попавшая и немогущая вылететь наружу, туда, в теплый сентябрь, еще летняя бабочка, люди любили ее. Она была лучшая девочка на свете. Лучше всех играла гаммы, лучшая в классе, лучшая на танцполе. И лучшая в любви. Она всегда была чьей-то музой, потому что, говорили поэты и художники, она была «естественной». Ее естественность нельзя было не заметить, так красиво и спокойно она курила, отпускала острые словечки, или гордо поворачивалась намереваясь уйти. Умела поддержать разговор. Была, что называется, душой компании. Лишь иногда, под вечер, когда особенно печально садилось солнце, она уходила в себя, и ни одна веселая хлопушка, ни одна смешная история, ни один новый вальс не могли ее увлечь. Она – и тоже лучше всех – умела любить. Много лет после старый-старый генерал говаривал (но ему, конечно, мало кто верил), что «эта женщина никогда никого не доводила до сумасбродства, до безумия самоубийства, при этом была до чрезвычайности хороша – настоящая муза!». И, разумеется, прибавлял, что самое ее очарование было – в естественности, с какой она отводила пошлые ухаживания и намеки, и расходилась по-дружски «даже с начинающими поэтами, горячими головами». Непринужденность, легкость, грация, и величественное спокойствие. С нее рисовали портреты, ей сочиняли поэмы, она вдохновляла на бушующие симфонии. Ее блеск очаровывал, но никогда не зачаровывал – взмахом платка или постукиванием о пепельницу сигареты она могла ошеломить проходящего мимо витрины кафе мечтателя, и стать для него одной, тайной, на один вечер, музой. И люди были благодарный ей – за ее красоту. За ее доброту. За любовь. За ее музыкальную естественность.

Ее пресловутая естественность была плодом долгих часов работы настройщика. Дорогая, вы так себя погубите, сердито бурчал он, прислушиваясь к работе сердца, и меняя струны. Она весело сидела в кресле, болтая ногами, пока он настраивал, и качала головой вздыхая, что ничего не может поделать с собой. Вы так меня настраиваете, что я не помню себя от счастья еще несколько месяцев после. Дерзко и нежно влюбляя в себя, зацеловывая осень насмерть и опрокидывая ее навзничь. Я не могу иначе, я муза осени, я та, что им всем очень-очень нужна. Да, сейчас вы звучите хорошо, поднимался настройщик укоризненно прищуриваясь. Каждому нужен настройщик, сообщал он. Без настройщиков что была бы за жизнь. Душа в тенетах, мысли в разброс, сердце стучит неважно, движения невпопад, и вот уже падают танцовщицы, откладывают в ярости свои перья поэты, мамы ненавидят своих дочерей. Да-да, каждому, завтра я посмотрю ваш верхний регистр, меня смущает там одна нота. Берегите себя. Только у него были от нее ключи. У него были ключи от настоящей осени, целая связка, что вызывало ее любопытство и ревность к другим таким как она. Осень для богов что заводная игрушка, которую надо заводить с двух сторон, продолжал он. Завели наверху, но еще не идет. Жужжит, сверкает, ворчит, но не трогается с места. Осень еще мертва. Ярмарка без никого. Карнавал со стонущими деревянными балками, без зрителей и без артистов. Невеселая детская карусель – не то чтобы совсем без детей, но без детского смеха. Часы с запропавшей кукушкой. Вот-вот, и фигурки должны пойти танцевать и плясать, отбивая ее приход, заводная вязальщица стукать спицами, солдаты маршировать, вальсирующие по часовых дел мастером выверенному танцевальному рисунку вальсировать, игрушечный король подбрасывать на ходу своим пузом. Но осень еще стоит, осени требуется еще один поворот винта. В твоей маленькой комнате, в глубине тебя, где ты вечно раскладываешь свои пасьянсы. Скучая и раздражаясь. Ждешь и надеешься, что кто-то придет и настроит тебя. Но осень не открывается всем и каждому, ее необходимо заслужить. Для нее необходим нужный тон, верный тон, не манерно, но изящно сыгранная гамма. Настроенная, хрустально-чистая душа, и сердца – правильная мелодия.

Заводная осень, удивлялась она. Музыкальная табакерка. Осень надо еще и заводить внутри себя – как чудно! Как карманные золотые часы, как механический храм на тоненьких паутинках-пружинках. Она не шла, танцевала по проспекту, привлекая внимание лучших людей света. Цокая каблучками, накручивая прядь волос, напевая про себя – никогда и ни в чем не фальшивила, не брала не верной ноты. Там, где случалась она, в небо взметались костры, и кавалеры дрались (но не стрелялись!) за право танцевать с ней. Она была очень доброй, отзывчивой, и никому и ни в чем не отказывала. И доброта ее была музыкальна. Идеально согласованный звуковой ряд. Печаль, настроенная по камертону. Ах, говорила она иногда, я слишком счастлива. И слишком этим обязана любимому моему настройщику. Скорее бы он уже пришел, меня нужно настроить, меня надо опять завести: уже сентябрь, капает едва-едва по моим клавишам черная меланхолия. Он приходил  всегда. А когда не мог – настраивал ее по телефону. Утешал, успокаивал, звенел камертоном, и она звенела ему в ответ. Еще один поворот винта, и она соскакивала с кресла и вылетала в шумящую городскую осень, и ничего в этом шуме не раздражало, не выводило из себя. И прислушавшись она разбирала в нем музыку, терции, кварты, квинты осенней многоголосицы, ноты любви и ноты сердца. Шлейф музыкальных духов волновал людские души, и каждый осенью почитал себя обязанным – не печалиться слишком, и кружиться, кружиться, кружиться беспечно в ритме вальса, отдаваясь рисунку осени, тишине радости ее, мерцающей осенней доброте.
 
Настройщик легко играл по ее клавишам, и, набивая трубку, уверял, что плакать, дорогая, нужно тоже уметь. В его руках она плакала, так, как никогда не перед кем, не из-за кого. Да, плакала, но не как расстроенное фортепьяно звучала ее душа. По молоточкам били ангелы, и там, наверху, на хорах слышились ответные их голоса. Ее слезы были всего лишь четырьмя страницами мессы в бесконечности манускрипта. И потом, среди людей, она умела плакать – лучше всех. Немножко слез, промакнуть глаза платочком. Отойти от шумной толпы и постоять, помолчать на балконе, послушать себя и выслушать осень. Она умеет слушать осень, шептались кавалеры ее сердца, и покорно ждали, когда она выйдет, нет выскользнет полутанцуя на паркет, и уже закружится, закружится, закружится в вальсе – так, что скоро закружится не только у нее голова. Она взвинчивала темпы, музыканты подхватывали, еще вот так, да, кричала про себя она, последний поворот винта, и она останавливалась едва дыша под апплодисменты восхищенной публики, отпуская от себя полумертвого от восторга кавалера.
 
Но однажды, однажды да, настройщик не пришел. Наступила очередная осень, а его все не было. Она – ждала. Мысли все в паутинках, сердце заходится от тоски, душа бродила в потемках. Не помогала и осень. Осень была фальшивой, ненастроенной. Ненастоящей. Багрянцево-пурпурные леса, золото листьев, слепой старик-ветер, ничего не играло, не пело. Не музыка – шум. Не вальс, а кривляние. Что же он не идет, я жду. И она начала фальшивить. Люди стали избегать ее, люди стали не такими, не как всегда – осень не шла. Осень теперь избегала смотреть им в глаза. Смущенные, они затравленно озирались. Зато она, вместо осени, кидалась ко всем, думая, что кто-то другой сможет ее настроить. Кидалась, смотрела пронзительно прямо в глаза, и говорила «пожалей-те, настрой-те, люби-те ме-ня». И ее любили, и ей казалось на утро, что вот, она снова настроена, и обманчивая легкость туманила ее разум. Ведь я же настроена, правда, спрашивала она, я чудо как хороша? «Да-да, проваливай уже, хороша». Она пробовала танцевать, но ничего, как прежде, ничего, как в тот раз. Не получались вальсы. Стыдливо прячась за спины танцоров она, пряча слезы, покидала бал. А на следующий день она вновь искала среди знакомых и незнакомых лиц своего настройщика, приходила к ним сама домой, приводила их к себе в комнатку. И пробовала на утро то, что умела прежде – ведь умела она так много – но все было сломано. Она более не умела ничего.
 
Скоро она перестала выходить по утрам. Скоро – перестала и вечером. И скоро – ее забыли. В небольшой уютной комнатке на …надцатом этаже она раскладывала пасьянсы, скучая открывала и закрывала крышку фортепьяно. Пыталась вязать, и спицы падали из ее рук. Пыталась читать – и строчки путались под глазами, прыгали из страницы в страницу, сюжеты мешались между собой. Она закрывала книги и прохаживалась осторожно около телефона. Он не звонил. Его громкого смеха не слышалось за дверями. В поисках настоящей осени бездумно и отрешенно переключала каналы: цветное, черно-белое, немое кино. Может быть, там, за придуманным окном будет струиться мелодиями осень, сверкать чешуей. Но осени – той – не было. Другая осень за окном, эта надменная фальшивая осень не приникала к ее стеклу, не смотрела в ее комнатку, не зажигала огненным взглядом ее камин. «За окошком скребется осень. На руки, играться, ласкаться проситься. Раз и прыгнет на коленки шутя рыжим котенком, ткнется мордочкой. Я осень, люби меня, люби же меня, вот она я, вот! Рыжая кошка, рыжий котенок, рыжий кот». Но заговор-шутка, подаренный настройщиком ей когда-то, не работал. Она сидела у окна, вспоминала лучшую в череде других осень, призывала настоящую волшебницу. Курила много. И много плакала – но уже не так красиво, как прежде, а шумно, всхлипывая. Навзрыд. Теребила край платья, от чего тот в конец стерся. Камин погас. И в обступившей ее тяжелой тишине она искала забвения в тоже поломанной осени, сидя в кресле перед окном. Она перестала ставить пластинки, но какие-то остатки мелодий еще умирали в ее душе. Медленно и страшно. Пожалей-те-настрой-те-люби-те-ме-ня. По неживым листьям ударил первый снег и уже не вызвал прежнего восторженного аккорда. Она перебирала в руках ключи, и пыталась, отчаянно пыталась сделать все сама: она – молилась, но не получалось, прежде возможное, и это. В комнате стало холодно. Перестал приходить почтальон. Перестал приходить молочник. Заказанные когда-то на какое-то торжество поникшие на пороге цветы грустно сохли венком.
 
Годы спустя ее так и обнаружили. Сидящей в кресле, с ключами в руках. С открытыми большими – как у куклы – глазами. На кончике реснички застыло прозрачным маленьким янтарем крохотная слезинка, исторгнутое из ее сердца последним поворотом винта. Перед тем, как замереть навсегда, ей вспомнилась осень 20.. года. Когда к ней домой, в небольшую уютную комнатку на …надцатом этаже приходил в последний раз настройщик. И как он любил ее, настраивая. Так…непохоже. Так странно. Как никто, никогда не любил меня. Как она умоляющим взглядом просила у него ключи – «я попробую заводиться самостоятельно, я - сама!». Смотри, не сломай ничего, добродушно шутил настройщик. Перед тем как уйти – вспоминала она – он бросил на стол ключи. Что еще, вспоминала она напоследок? Как я сидела потом счастливая у окна в одиночестве, в мягкой обволакивающей теплой тишине, в ожидании, когда заведенный осенний волчок сделав пьяные пару кругов, к наступлению зимы упадет в сугроб. Как я скидывала ключи в верхний ящик стола. И закрывала его весело на семь оборотов. «До, ре, ми, фа, соль, ля…» - пели ее застывающие пружинки памяти….
 
Последний поворот винта.