Грозно вставало солнце. Погребально-торжественно плыл по реке рассвет. Дрожали на воде облака – дрожали от холода. Так утекала наша с тобой, одна на двоих, молодость. Давай, что ли, проводим ее как положено? Обнявшись на прощание, обменявшись сердцами, у меня и тебя, пока мы стоим вот так, они – чувствуешь? – колотятся бешено. Не слева, а справа: твое в моей, мое в твоей груди.
Прости. И – не говори ни слова. Возьмемся за руки, пройдемся по воде. И под воду. По откосу, с обрыва – до самого дна. Там страшная сила носит против течения возмущенных до глубины души мальков. Все потому, что солнце тяжелей воды. Капли его падают медленно, тихо, без всплесков, и тонут остывающим серебром. Это солнечный дождь. И солнечная же река. Подводная, нашей с тобой, одной на двоих, молодости. Она течет обратно, смотри – за поворот, за излучину, откуда встало солнце. Из-под корней кустов ракиты бьет ключом мое горячее дыхание, оставленное много лет назад – согрейся у него, хотя здесь и светло, но все же холодно. Это Лета любви течет, пульсирует и бьется по венам реки нашей с тобой одной на двоих молодости. Пойдем вдоль берега ее, туда, где мы еще молоды. Пойдем, не бойся. Сожми мою ладонь, сожми, до боли. До судорог в груди. Ты, может, ничего почти не помнишь, и я уже, наверное, забыл. Но этот берег помнит. Он неизменен как мольберт, уставший от холстов. Раскаты грома. Дождь. Твой голос, волосы, глаза, походка – те же. Все, за что мог бы полюбить один другую. И только это потом вспоминать, и силиться забыть, и забывать, и на исходе дня, подставив щеку памяти под удар грозы – запомнить для чего-то навсегда уже теперь. Молодость выходит тихо, не желая прощаться, в незакрытую дверь. Из глубины волшебных вод нам видно, как тучи сходятся в замки, посередине молнии, потяни, расстегни их, и небеса развернутся, и сокровенное – все навсегда забытое (тайна хоронится сама, тайну нельзя запомнить, она ускользает глубоководной рыбой в омуте сердца на самое дно – и потому оно стреляет нервно, когда неизвестно откуда встает перед глазами то, что ты старался когда-то забыть, потом позабыл, а теперь почему-то вспомнил) – сокровища нашей одной на двоих драгоценной молодости заговорят во весь голос. И разомкнет размокшая от слез земля объятья, как в сказочную ночь. Но наша молодость как тот цветущий папоротник в лесу – попробуй, отыскать его, и время остановится перед плотиной, и тяжело вздохнув – ничего не поделаешь, мама зовет – оно, наигравшись, уставшее дитя – побежит домой спать.
На горизонте деревянный дом с печной трубой. И свет в окне горит, не погасили на ночь. Там мы с тобой, ты видишь, двое от неловкости не знают, что сказать, и просто в тишине молчат. Я знаю, что будет после, ты тоже, на цыпочках приподымаясь, заглядываешь в комнату – мы ссоримся. Мы миримся. Я наливаю тебе кофе. Поставь какую-нибудь пластинку, ты говоришь. И подворачиваешь ноги под себя. Ты пахнешь свежестью и молоком. Твои глаза блестят – от возбуждения. Или от слез? Мы прожигаем время – ты красишься у зеркала – вот-вот и мы пойдем. Я проверяю по карманам пачки сигарет, пока ты копошишься в сумочке. Смотри: ты поджимаешь губы – я что-то говорю, не слышно. Задергиваешь шторы, нам кажется, нас могут видеть, а хочется хотя бы эти пять минут побыть одним. Два силуэта. Сближаются. И гаснут. Свет выключен. Выходят. За всю нашу любовь мы танцевали лишь два раза, нам было некогда. И нам было неловко. Так бывает – не можешь поверить, что это любовь, не думаешь, что любишь, вдвоем вы назовете это ваше чувство как угодно, но только не любовь! – потом же, после, позже понимаешь – любил. Не наступи на ветку здесь, они услышат. Или не услышат, музыка играет слишком громко. Вокруг разгоряченные тела, мы задыхаемся, «пойдем?», «пойдем», под диско – зал взрывается, нас оглушает – мы выходим прочь.
На улице темно, ее знакомые мешают нам, подходят, спрашивают, поддерживаем разговор, смеемся, пьем, но нам не хочется быть среди них. Вдвоем же нам опять неловко. Одна, две сигареты. Рассказы о друзьях. Ты слышишь? Вот так ты «заразительно смеялась», как пишут в книгах. Смотри, ты смотришь на меня украдкой – ты еще долго будешь так смотреть, пытаясь мучительно понять, любовь ли это, и почему, откуда?! Красивая ты сейчас, красивая и очень смешная. Такая же, какой всегда бывает (наверное, не поручусь) первая любовь. Мы идем следом за ними – они, я это точно знаю, слышали тогда кого-то позади. Молчать нельзя – тогда еще страшнее, не по себе – а говоришь о глупостях. Когда, возможно, так сильно любишь – не говоришь «люблю». Не думаешь совсем об этом. Не ждешь ответного признания, зачем? Не понимаешь, зачем. У нас две цели, поважнее каких-то там признаний – спуститься к речке и попытаться
Это было осенью 20.. года. К ней домой, в небольшую уютную комнатку на …надцатом этаже приходил настройщик. Он бренчал еще на пороге ключами, весело узнавал, как у нее дела. Она разливала чай в чашки. Они садились в комнате, где стояло годами нетронутое фортепьяно. И он настраивал ее. Подбирая всегда нужные слова, сочиняя сказки, походя, шутя чистил все у нее внутри, прибирал, заводил сердце и душу, перебирал колесики, сдувал пыль со струн, заворачивал колки до нужного тона. Сейчас, говорил он наконец, устало разгибаясь и хрустя косточками, ты звучишь хорошо. Ты замечательно красивая гамма. Он приходил так каждый год и приносил с собою настоящую осень. Ей казалось, это он заводит ее, осеннюю красавицу, и она, осень, танцовщицей скоро бегала по этажам прибранного мира, включала матовый свет, сбивала с деревьев старые листья и по мановению рук волшебницы листья падали в правильной хореографии, рисуя в застывшем воздухе прихотливые узоры. Осень заносила в окна домов свой рыжий огонь – и была и в ее доме тоже, точно приникала к стеклам и дышала сквозь них холодным огнем, от чего вспыхивали камины и правильно, в «нужной темперации» грустили и радовались люди. Осень царила над миром. Осенью каждый человек становился хорошо-темперированным клавиром. На каждом можно было играть гаммы, прелюдии и сонаты. Ни единой неправильной ноты. И говорил настройщик, дымя трубкой, прощаясь, это есть хорошо. Она помнила его сильный акцент, и пыталась подражать ему, впрочем, безуспешно. Настройщик по секрету сказал ей, что осень приносят сто тысяч слонов, и потом миллионы нубийцев спешно собирают каркасы – и столько же разных артистов, жонглеров и фокусников участвуют в передвижном карнавале. Феерия красок и огней, и музыка. О, эта музыка! той, настоящей осени, цитры и лиры, скрипки и валторны, фортепьяно с ускольщающим за горизонт рядом разноцветных клавиш, по которым стучали и стучали пальчики, выписывая неизвестные чарующие этюды…
Никто не знал, что она кукла. Самая настоящая, с большими-пребольшими, как у куклы, глазами. Когда она хлопала ресницами, быстро-быстро, словно попавшая и немогущая вылететь наружу, туда, в теплый сентябрь, еще летняя бабочка, люди любили ее. Она была лучшая девочка на свете. Лучше всех играла гаммы, лучшая в классе, лучшая на танцполе. И лучшая в любви. Она всегда была чьей-то музой, потому что, говорили поэты и художники, она была «естественной». Ее естественность нельзя было не заметить, так красиво и спокойно она курила, отпускала острые словечки, или гордо поворачивалась намереваясь уйти. Умела поддержать разговор. Была, что называется, душой компании. Лишь иногда, под вечер, когда особенно печально садилось солнце, она уходила в себя, и ни одна веселая хлопушка, ни одна смешная история, ни один новый вальс не могли ее увлечь. Она – и тоже лучше всех – умела любить. Много лет после старый-старый генерал говаривал (но ему, конечно, мало кто верил), что «эта женщина никогда никого не доводила до сумасбродства, до безумия самоубийства, при этом была до чрезвычайности хороша – настоящая муза!». И, разумеется, прибавлял, что самое ее очарование было – в естественности, с какой она отводила пошлые ухаживания и намеки, и расходилась по-дружски «даже с начинающими поэтами, горячими головами». Непринужденность, легкость, грация, и величественное спокойствие. С нее рисовали портреты, ей сочиняли поэмы, она вдохновляла на бушующие симфонии. Ее блеск очаровывал, но никогда не зачаровывал – взмахом платка или постукиванием о пепельницу сигареты она могла ошеломить проходящего мимо витрины кафе мечтателя, и стать для него одной, тайной, на один вечер, музой. И люди были благодарный ей – за ее красоту. За ее доброту. За любовь. За ее музыкальную естественность.
Ее пресловутая естественность была плодом долгих часов работы настройщика. Дорогая, вы так себя погубите, сердито бурчал он, прислушиваясь к работе сердца, и меняя струны. Она весело сидела в кресле, болтая ногами, пока он настраивал, и качала головой вздыхая, что ничего не может поделать с собой. Вы так меня настраиваете, что я не помню себя от счастья еще несколько месяцев после. Дерзко и нежно влюбляя в себя, зацеловывая осень насмерть и опрокидывая ее навзничь. Я не могу иначе, я муза осени, я та, что им всем очень-очень нужна. Да, сейчас вы звучите хорошо, поднимался настройщик укоризненно прищуриваясь. Каждому нужен настройщик, сообщал он. Без настройщиков что была бы за жизнь. Душа в тенетах, мысли в разброс, сердце стучит неважно, движения невпопад, и вот уже падают танцовщицы, откладывают в ярости свои перья поэты, мамы ненавидят своих дочерей. Да-да, каждому, завтра я посмотрю ваш верхний регистр, меня смущает там одна нота. Берегите себя. Только у него были от нее ключи. У него были ключи от настоящей осени, целая связка, что вызывало ее любопытство и ревность к другим таким как она. Осень
[показать]Франсуаза Арди это Суламифь, вскружившая голову Соломону. Франсуаза Арди имеет полное право выдрать за волосы царя, отобрав его знаменитое утешительное кольцо с «это пройдет» и, как девочка в мультике про Бонифация, укоризненно качая головой, дать другое: «На!» Наступит беда, взглянет царь на кольцо, а там «Все есть любовь!». Придет горе, кинет Соломон в сердцах его на землю, а, подняв, увидит незамеченную до сих пор выгравированную надпись на внутренней стороне кольца: «И это тоже любовь!» И сама Франсуаза Арди тоже есть любовь. Ее очередная среди бесчисленных эманация.Когда в наушниках раздается знаменитый проигрыш «Tous Les Garçons Et Les Filles», то незаметно для себя начинаешь качать из стороны в сторону голову улыбаясь. Удивляясь тому, почему и прохожие, а затем и весь мир, не качаются песенке «Quel mal y a-t-il à ça» в такт?
Бойтесь не любящих поп-музыку. Это страшные люди. Бегите их сломя голову, прячьтесь: они не знают любви. Они не знают, что поп-музыка есть, очень просто – любовь, и поневоле, не сознавая того, мы тянемся к ней, протягивая руки, жмемся, растворяемся в самой простой на свете музыке.
[показать]Для Франсуазы Арди все есть любовь. И ничего кроме любви. Ничего кроме. Но любовь есть и печальное ожидание, когда он перезвонит, а он не перезванивает. Любовь не только гулять вдвоем за руку, но и гулять одной, скучая. Любовь это скучать. Заваривать чай и думать о нем, мешая остывший кофе и думать о нем. Вспоминать о нем, когда звякнет о серебряная ложечка о чашечку. Любовь для нее всегда материальна, она везде, и все – никак не метафора! – есть любовь. Потому что любовь это телефон, на который бросаешь нетерпеливые взгляды, даже дав себе обещание, поклявшись всеми на свете богами, что не ждешь звонка, и не любишь, не любишь, не любишь. Любовь это бросаться всем телом, рыбкой из аквариума в море, к звонящему телефону. Это, наконец, сама телефонная трубка, которая греется, пока ты держишь ее, и от которой краснеют уши (впрочем, уши краснеют не только от этого!). Любовь это звуки, шорохи, помехи в телефонной трубке, и какие-то слова, буковки, звуки, раздающиеся на том конце телефонного провода. Любовь это слушать, что он говорит, и не слышать, не понимать, а просто радоваться тому, что слышишь его. Любовь это слух, сам навостренный слух. Это суслик, опасливо вылезающий из норки, ушки которого дергаются на ветру, и он к чему-то принюхивается. Любовь это самый тонкий на свете слух, который, впрочем, все равно оказывается не нужным – после пяти минут счастья телефонного разговора сказать «и тебе спокойной ночи» и вдруг ужаснуться, что даже не поняла, о чем вы сейчас говорили. Помнишь только, что было хорошо. Любовь вся существует в двухминутных песенках. Любовь это бег на короткую дистанцию – от любви к… любви. А в промежутках ничего, тишина, сугубо сокровенное молчание. Любовь это когда каждые две минуты смотришь на часы, перед и после свидания (до следующего? о, когда же?!). Любовь это когда само двухчасовое свидание длится словно две минуты, ровно одну песенку Франсуазы Арди. Весь мир оказывается под водой с тысячью островками, расстояние между которыми – две минуты. И там – хорошо. А между ними – не очень. Жизнь как целокупное время, как море-окиян, исчезает совершенно, остаются лишь островки, две минуты и теплая телефонная трубка. Любовь это почему-то всегда «между». С ней – тебя точно нет. Без нее – страстно хочется в страну по имени «нет» вернуться. [показать]«Наоборот» (A Rebours, 1884) и «Там, внизу» (Là-bas, 1891) Жориса-Карла ГюисмансаГодами я нарезал круги вокруг этих книг и автора. Я не сильно люблю на самом деле декадентов. Тех, которые декаденты по крови своей. Не переношу на дух все это копошение в чем-то выдуманном, обряженном в саломеевские простыни, обляпанной красной краской, долженствующей изображать кровь, спрыснутой духами, долженствующими изображать слезы. Даже смерть у них, у декадентов, искусственная. Причем попробуй выделить кого одного, каждый оказывается прекрасен, чуден и уникален. С только своим инкрустированным оружием, указующим в висок черным вороным револьвером. Это пена, которую приложи к отдельным представителям, и она смывается ключевой водой. Возьми хоть Бодлера, хоть вот того же Гюисманса. Проклятущие ходячие мнения. Кто их запускает в этот мир? Перестрелять критиков, всех до единого. О Гюисмансе «ходячиЯ мнения» говорят, что он автор манифеста европейского декаданса. На этом ходячия мнения, в общем-то, замолкают, потому что сказать более нечего. Ходячия мнения не читают тех, по которым ходют и вытирают свои немытые башмаки. То, что Гюисманс закончил чистым мистическим фанатичным католицизмом, как-то никого не трогает. А, мол, с кем не бывает. С вами, товарищи, не бывает. Что многочисленная декадентская братия конца XIX века со всей своей упадочною эпилепсией приползла смиренною толпою в католическую Церковь под ея стальные христосовы крыла, это главный, а возможно и единственный ключ в их склепы.
Бердяев, человек, прямо скажем, не сильно связываемый пресловутыми «ходячими мнениями» с декадансом, в «Рыцаре нищеты» отмечал, к примеру, что «во Франции старая латинская культура достигла своего последнего утончения и позднего цветения. Эта культура кровно связана с католичеством. Барбе д'Оревильи, Э. Элло, Вилье де Лиль-Адан, Верлен, Гюисманс — последние католики, последние вспышки потухающего католического духа, последние цветы дряхлеющей латинской культуры». Да, «Наоборот» - важная веха на вертлявой тропке мрачного Гюисманса к желанному кресту. Это блестящее искусствоведческое и литературоведческое эссе, помимо прочего. Немалая часть современных декадентов, устало зевая и недочитывая, ставит томик его на видное место на книжной полке помудрить с друзьями и сделать утомленно-понимающе-сочувствующий вид, мол, читал, да «превосходно, настоящий декаданс» - зевает именно потому, что весь этот многобуквенный шифр и символизм жужжит мимо уха, книжки-то, упомянутые надо читать, а как их прочтешь, если они еще старее, чем сам «Наоборот», да еще и большинство писано на латыне? Другая часть чтецов Гюисманса якобы резонно поднимает палец, предупреждая, что настолько утончаться не стоит, мол, герой у Гюисманса загнивающий аристократ, ничего не находящий в миру, и вызывать должен закономерное неприятие. Зачем, мол, вам такой утонченный нигилизм? Будучи прежде всего романом о нравах, история дез Эссента, хиленького герцога, затворившегося в оранжевых комнатах и колдующего над парфюмом, читающего отцов церкви, и равняющего с землей современных ему авторов (и публику за одно) прицельно промахивается, сегодня в особенности, и мимо истинного католицизма, и мимо настоящего декаданса, манифестом которого якобы является (наверное, является, нам-то теперь что с того?).
[показать]Под сенью девушек, расстрелянных в цвету, тяжелый свет луны гнет ночью травы. Как цепью по зерну. Серебряной. По серебру. Ночь светится и дышит счастьем. Налившаяся соками, заласканная до умопомрачения, до дрожи между ног, набухла куполом, небесной, звездной почкой – там, наверху – и разрешилась от бремени. Как перезревший плод. Как располневший и лопнувший от Бога в утробе Храм. Ночь хлынула потоками иссиня-черных вод, неторопливо, во многовековом рапиде. Оставив по себе воспоминание – светящимся орнаментом, белым руном над самой головой: барашковая пена вздымавшихся когда-то волн невозмутимо запечатлена камерой обскурой в Млечный путь. Ночь затопила мир, и все как под водой. А наверху молоденькие девушки смеясь и ежась внутренне от жути пускают венки с зажжеными лучинками и свечками – и уже скоро россыпью созвездий кажется нам волшебная глубокая река. Но тихо, тихо! – девицы гадают, и каждая звезда на небосклоне – то чья-то свечка, запущенная по волнам ночных вод дрожащими руками, я верно говорю. Зарницами сверкают берега: то боги, уставши после танцев, жгут костры, садясь вкруг каждого, и затаенным шепотом пугают невинных молодых богинь сказаниями про смешной народец на дне реки, про человечков. Все врут, конечно, как всегда, смеются девушки и дразнятся, сбегая от молодцев и прячась в кустах ракиты, в пахучих зарослях молочного пути. Тогда и выходят гулять по миру панночки. Отбившиеся от своих стаек, упавшие с высоких берегов тамошней реки, самоубившиеся, потерявшие пыльцу, поблекшие, но все-таки прекрасные, печальные на вид. Они бродят по дну, как будто что-то предолевая – течение, толщу воды ночной реки, текущей себе вечно на Восток и выливающейся там водопадом с восходом солнца. Панночки ищут приюта, панночки ищут пути домой, панночки ищут тепла и участья, и нет им покоя. Панночки в поисках утраченного ими счастья. Панночки ходят парами, по трое, но чаще по одиночке. Милые звездные девочки, где ваши звездные мальчики? Плачут. Почти уж истаевшие полупрозрачные панночки, позабывшие свои песни и танцы, не плачьте! В помятых одеяниях. Погибшие в цвету. Расстрелянная сама юность – каплями царственной крови на белых цветках человеческой жимолости. Просыпаются в наших полуподвальных помещениях, выползают наощупь, вслепую «на свет». В темноте серебрится очередной силуэт «новорожденной» панночки, стоящей на корточках на груде человеческих тел. Растрепанная, истерзанная, она закричит от ужаса сейчас, я знаю, и замолчит потом уже навсегда. Волшебница, принцесса, богиня, упавшая на наши развалины с небес, тебя не услышат боги, твои брат и сестра, друзья и подружки, они сыграют поминки по тебе, ты разве что будешь им видится в зеркале, пугать призраком по ночам, казаться гадающим вместо суженых. Милая, милая панночка, божественное дитя, ну же, иди же, иди ко мне, я прижму тебя к своей горячей груди, не реви. Им у нас холодно. Как, верно, утопленницам на дне помутневших от времени рек. Последняя их надежда – это подводный народец. Не всегда видящий их, не замечающий, но удивительно теплый смешной нелепый человек.
[350x287]Девочки любят грубость. Девочки любят силу. Девочки любят славных безжалостных королей. Зачарованные светом кварталов красных фонарей и пассами чернокнижников они берут мою крепость в кольцо, в осаду. Сдаю бастионы без боя, безропотно поднимая белые флаги. Ухожу подземными ходами в провинции, к заброшенным лагунам покинутых всеми морей. Берите крепость, берите дом мой, забирайте сады и все старинные гобелены, вот мои вам от всех дверей ключи. Берите, живите и радуйтесь, пока крепость не опостылет лет через пять, и не задушат доспехи. Я бы ушел на корабле по воде, что бьется волнами в стены и поднимается в бурю на несколько этажей. Рекой жизни, что, как обычно кажется, где-то там, за поворотом вливается в озеро вечности. Но с самой высокой башни видно, как она за горизонтом всего лишь впадает в саму себя. Это вода в глубоком рву, змеей, кусающей хвост свой, опаясывает город-крепость, и старые ее течения дают начало молодым потокам. Бумажный кораблик, пущенный мной в далеком восемьдесят девятом с маленькими человечками на борту сегодня вернулся к пристани, потрепанный, пустым. Не единой живой души на шхуне, только пара замученных трупиков детства в трюме. Корабль-призрак в водах Вечного Возвращения, без парусов, без проложенных курсов, отправлятся завтра в путь без меня. По небу стреляют косяки птиц, режут черные тучи лезвиями, и оттуда каплями крови падает свет потухшего солнца. Летучий голландец уходит из настоящего в прошлое через будущее без капитана. Под светом красного фонаря.
[350x251]Перед самым уходом со связкой ключей спускаюсь в часовенку, в храм имени тебя, отдать последнюю дань твоим смеющимся на стенах портретам. И я бы взял тебя с собой, но ты – не она, да и не пускают в катакомбы доспехи. Они врезались насовсем, чешуёй в нежную кожу, не снять, не содрать, не вздохнуть свободно…Прости меня. Когда мы полюбили, нам боги поменяли души, подарили сестер-близняшек, каждому по Психее, которые жить друг без друга не могли, и мы вместе с ними. Маленькие, радовались и росли, любили, капризничали. Но ты разлюбила, и твоя покинула тебя, и взмыла сначала в высь, а потом закричала чайкой, осиротевшая, обнаружившая, что не может домой вернуться. Разбивала крылья о твои доспехи, заглядывая в незнакомые уже глаза. Там холодно, говорила, темно и страшно, там чисто и убрано, но нет никого – дом пуст, не обжит и брошен, угли в камине не греют, а бликами кроваво-красных фонарей заманивают постояльцев. Когда там поселилась другая Психея, дом стал для нее совсем чужим, шептала она мне, брошенная, кричала жалобно над дымом моих труб, с каждым днем остывая, летая низко, ночуя в бойницах, спрашивая о тебе меня! Но я тоже не знаю твою новую душу, какая она из себя, лучше, хуже ли, отвечал я ей – я больше не знаю тебя.
твоя Психея, дурные вести невинных птиц, свет белого фонаря, Заря и ее царственный профиль
Не спать две ночи толком, на третью заснуть без задних ног пораньше, и проснуться в два часа утра от шума за окном. То ветер в шутку листья теребит, в крону зарываясь как влюбленный в пряди волос любимой. Не даст мне спать. Там за окном хотят, чтобы я увидел их, наконец, услышал, узнал. Хотят понравиться. Там за окном темно, не горят фонари почему-то, но от того совсем не тоскливо, не страшно – одной ночной полифонии достаточно, чтобы задержав дыхание стоять у открытого окна с полуулыбкой. Они тебя разбудили, они требуют властно и трепетно, чтобы ты на них посмотрел, послушал, как начинающих актеров и актрис – оценил. Они устроили представление, но некому было восхищаться им. Движения еле заметны. Ветви слушаются ветра нехотя, лениво, невольно, сонно и недовольно покачиваясь. В шуме можно расслышать тихие голоса, песенки, фортепьянные пьески, смешки и всхлипывания. Сигаретный дым приятно обжигает горло. В груди горячо-горячо, и слишком чувствуешь, как размеренно и важно бьется сердце. Уже скоро слышишь только свое дыхание, мир просто качается в колыбели, дерево легко кланяется в сторону, у дерева от нежного июньского ветерка кружится голова. Нет никаких мыслей, чувств, себя не слышишь. Край ветки тремя-четырьмя пробившимися листочками даже не бьется, а ласково дотрагивается до тебя гипнотизируя. Ветер касается холодом шелка твоего живота. Вот тогда-то он и приходит. Покой, ошибочно принимаемый за счастье.
Не ты уже смотришь в тех, кто за окном, а они на тебя. Ты временно не существуешь. Отключаются один за другим все органы чувств, ты превращаешься в простой листок бумаги. Сначала в голове роятся воспоминания – вот толстые зеленые шторы в детской комнате, когда ты ворочался с боку на бок, пережидая время обязательного послеполуденного сна, уже готовясь бежать с друзьями в лес перед самым закатом, и неожиданно для себя засыпал; вот окна совсем без штор, ветерок треплет старенькую занавеску, братья рассыпались на ветках черемухи, все перемазавшись, на жарком подоконнике ты, свесив ноги, ешь с сахаром черный хлеб, бабушка позади тебя зовет к столу, ты оборачиваешься; вот ночью донимает луна, то спишь, то снова она будит, и сны мешаются между собой, а лунный свет ерошит лучами волосы, нет, это мама. Не время воспоминаний, и все они, потолкавшись на авансцене, куда-то пропадают. Не ты стоишь сейчас у окна и забываешься. Не ты закрываешь невыспанные глаза. То мир нарисовал тебя, вдохнул цвета и шум и сделал твою душу. Чтобы было кому играть в огромном театре под открытом небом, чтобы было перед кем им там за окном танцевать и наигрывать вальсы. Они играли одни, как дети на летней веранде, но им стало скучно, им захотелось зрителей в первом ряду. Таких, что умеют быть благодарными. Таких, что плачут и смеются в финалах актов, что вытирают слезы рукавом не стыдясь, что после поклона актеров желают броситься на сцену и обнимать, обнимать, обнимать, бежать потом на городские улицы кричать, как все они прекрасны, но нету сил. Сидишь, оглушенный эмоциями, все потянулись к выходу, а ты чего-то ждешь, ты ждешь, когда снова поднимут занавес, и будет премьера, и разыграют снова представление. Но скоро понимаешь – его больше не будет. А значит, ты больше не нужен им, и перестанешь быть, как до премьеры тебя, суматошного, не было.
тихо наигрывая в ночи сначала вальс и ноктюрн, а потом колыбельную
[350x218]Война между двумя любящими заканчивается поражением обоих. В этих бессмысленных войнах обходятся без дьявола, но поле битвы все то же – сердца людей. Война-игра в любовь. Как в шахматы. Наносить ножевые ранения нежностью. Убивать поцелуями. Переспать с другим назло – все потому, что любишь. Молчать дни напролёт – из любви. Говорить колкости, делать любимому больно, выключать телефон, не приходить домой, не звонить в праздники, вызывать ревность, ревновать – все это, как ни странно, из любви. Выматывающая бессердечная битва, и они устают от нее. Они, это кроткие. Готовые задушить тебя в объятьях, зацеловать до смерти, утопить в восторгах – они натыкаются на здравый смысл и погребальный холод разумной любви, хитрую тактику любимых, «стратегию жизни вдвоем», и внезапно делают шаг назад, удивленно озираясь. Как дети невинные в чувствах, они не готовы причинять боль намеренно, и как дети же все, чем они [350x218]могут ответить на удары любимого человека – молчанием, улыбками и слезой. Но какой же ловят, наверное, кайф, те, кто искусно играет с ними в психологические игры. Как кошки с мышками. Мастера войны. Умеют вызывать боль одним своим показным равнодушием («я буду равнодушен к тебе сегодня, хотя я на самом деле очень сильно тебя люблю»). Какое же наслаждение испытываешь, совершая изысканно точные удары в сердце любимого человека. Просто от нечего делать, из чувства уверенности в его любви. Обходясь без пощечин цивилизованная сволочь способна превратить жизнь любимого человека в ад. Гася восторг самой непосредственной девочки, у которой там может первая любовь, непроницаемым выражением лица и едкой, наносящей неизлечимые раны молодой душе, щелочью иронии. И даже умные ангелы только разведут руками – никто не имеет права вмешиваться, когда воюют любимые. Боги сохраняют нейтралитет.
[350x218]Самые кроткие – эти любящие. Не взаимно, взаимно, все равно. Их молчание это молчание бушующего моря за стеклом. Они говорят вздымающимися в тишине волнами, пеной которых едва-едва касаются любимых, когда те в ярости выкрикивают или элегантно-холодно проговаривают обидные слова. Они писаны акварельными красками, силуэты в нарисованных мультиках. Когда они двигаются, кажется, что плывут призраки, оставляя затухающие краски за собой, точно мир, где была он или она, еще дрожит покадрово прорисованными пикселями пару секунд напоследок. Их так легко стереть с целлулоида, но потом в комнатах, где были они, рваная рана, недозаполненный кадр, вызывающий тошноту. Гнетущая немота в фокусе. Кто-то здесь должен быть и смотреть на тебя вызывающе, изучающе, любя, хотя бы обиженно – но вместо него сгустившаяся у столика с цветами практически видимая тишина.
[350x269]Жизнь - проявление негатива недописанной сказки. Ни времени, ни пространства. Лишь медленное погружение в фотографию слой за слоем. Незаметное нам падение - взмахнув руками тонем в густом многоцветном янтаре. Цепляясь за близких, работу, любовь и 'необходимости' погружаемся в лихорадочное оцепенение. Идешь на дно фотографии и смотришь в небо - туда, за карточку, в поисках, в поисках, в поисках... неизвестно чего. Стреляешь глазами по сторонам. Любуясь и ненавидя. Все глубже в толщу снимка, туда, откуда никакая перламутровая некогда в детстве поверхность уже не видна. Жадный до впечатлений и наслаждений теребишь себя образами, заглядывая - оглядываясь назад, на дно, вниз - за следующий слой-горизонт: что там? Приласкай, неизвестное, я жажду хищной красоты, мелочного, чтобы можно было потрогать, милосердия. Нервной, задыхающейся от нежности, доброты. Глоток за глотком, лакаешь и страждешь любви и любви и любви и понимания - захлебываясь в случайных воспоминаниях, в пряной и обжигающей жидкости, пьянящей и кутающей сознание в ватные одеяла душного паралича, посткоитального судорожного забытья, предваряющего пожиненную бессонницу. Дуреешь как от горячего волшебного снадобья, качаешь бессознательно головой, и хочешь еще. Не закрывать глаза - видеть новое! В пестрых фотографических водах линовать взглядами страницы собственного бытия, резать реальность на шелковые простыни и тонкие сладкие ломтики мармелада. Подниматься из вод не хочется. Вспоминать запрещаешь себе. И все заметнее проявляются приносимые подводными течениями события завтрашних дней - мистические феномены. Мгновения жизни твоей, будущего и прошлого, уже кем-то отснятые и изначально присутствующие на фотобумаге, дают знать о себе сновидениями и странными совпадениями. Изображение целиком видит только она - та, кто по ту сторону фотоокна, девочка в комнате с фотографиями.
Сейчас мне кажется, только самые пошлые, плакатные, сентиментальные образы могут отражать, объяснять то, что творится в душе. Без акварельных красок. Без ажурных гармоний. Мы все гораздо проще, и много прекраснее. Как мелодия из пяти-шести нот. Вот, к примеру, в моей душе который год растет роза, пунцовая и пышная, такая, какую художники бездарные малюют в студиях, смешно подражая природе. Эта роза с шипами пробилась ниоткуда и в никуда растет. Она бьется о душу из стороны в сторону, как маятник, как колокол, и при каждом ударе бьет и колет шипами, терзая, лаская, смущенно ластясь лепестками ко мне: «прими, возьми меня, я хочу прорасти в тебе окончательно». Но мне больно, когда она там бьется, а бьется она постоянно. Раз, два, три, четыре… И торжественный пятый, когда кажется, от удара ее даже слышится звон, тоненький, крохотный, словно звонят к заутрени в маленьком храме маленькие звонари. И звон этот может я слышал ранее, в самые пошлые и сентиментальные моменты жизни? В детстве, в первую очередь. Отряхиваясь вставал после игры с друзьями и надолго замолкал пошатываясь, жмурясь. Затыкая уши, уходя в себя. Откуда он, этот мучительный и завораживающий звон? А то – цветок, тогда еще крохотный, бился о душу ребенка, маленького меня. С самым пошлым и сентиментальным в мире звуком вроде «динь-динь». Но я рос, росла и роза, время шло, и шипы наливались золотым блеском, шипы становились острыми и безжалостными. Шипы, не лепестки ранили душу, и душа резонировала самым отвратительным образом уже, и совсем не «динь-динь». И это был только мне слышимый звон, который звонил по мне. И звон становился громче и громче – я думал, так красота звала меня, а сердце в ответ билось быстрее и болело очень. Сердце, эта калитка души, не собиралось, не желало открываться цветку, запираясь с каждым годом сильнее все и сильнее. И также болит оно, и ноет сейчас. Точно вышивает на нем роза, оборачиваясь по ночам в прелестницу, пишет по нему, колет иглой, щекочет шелковыми нитками: немолчный шепот растрачиваемой впустую любви.
Нет никакой истории мировой, есть только наше личное прошлое. И мое прошлое, оно маленькое, как сморщенный кусок шагреневой кожи. Но и огромное. Огромное, как красота двухминутной мелодии. Каждая секунда ее бесконечна, и оно растет, растет с каждым днем. Мгновения сжираются, но не пропадают совсем, а тонкими пластинками откладываются на стенках души. Так купола церквей покрывают золотом, как мое прошлое, становясь коллажом смешных, печальных, счастливых и страшных картинок, покрывает душу. И бьется этот цветок по ней все сильнее. Звонче и прекраснее бьется колокол цветка в моей душе, и отзывается калитка болью, как если бы я всю ночь пил кофе и много курил. И уже не слышно, не видно красоты вокруг, ничего не замечаешь, как ничего не видит-не слышит агонизирующий, задыхаясь от мучительной боли. Только боль, вот эта боль, и ничего кроме. «Динь-дон-динь-дон-динь-динь». Сука, замолкни, хочется порой воскликнуть. Но роза все также нежно качается, улыбаясь во мне, точно слушает сладенькую любовную песенку, столь же пустую, сколь и прекрасную в своей пустоте. Оглядываясь назад видишь сплошь золото, пластины, фотографии, негативы – и слышишь «динь-дон-динь-дон-динь-динь-динь-д
Из прошлого маленький я смотрит через толщу золотых пластин, которыми обита дворцовая палата моей памяти, недоуменно и грустно. Не грусти, маленький я, не грусти, не надо. Слушай, как щекочет она тебя внутри, как радует это чудо, пробиваясь в твоей груди, в пещере души твоей из темноты вырываясь наружу. Она заставляет плакать, только она, некому больше, кроме нее. Кап-кап-кап, капают чужие слезы, заставляя розу мою в ответ тревожно трепыхаться,
[320x176]Сэмплы. Интершум. Ассоциативный монтаж. Нарушенная логика восприятия мира. Сбитые коды, вывернутая наизнанку математика. Делим на ноль - и уравнение множит неизвестные. Нервные окончания замкнуты друг на друга в неверном порядке. Нервную систему коротит. Жесты повторяются, взгляд вбирает в себя пространство координат, мертвое уже сотни столетий. Рот открывается, закрывается, голоса реверсивно загружаются обратно, растворяясь в чувствах, размышлениях человеческих, успокаиваясь в начальных единицах и нолях. Дрожащие подтекающие картинки наполнили кувшин времени доверху, и ручейки образов, водопады их уже переливаются в глухую темноту. Мир аляповатый, некрасивый, грязный, шумный, кадры вырываются из плена направленных объективов, последовательность сцен рваная, свет софитов жжет последних персонажей, не успевших спрятаться или сбежать со съемочных площадок. На ту же пленку, как на картины старых мастеров новые художники наносили натюрморты, снимают сотни новых фильмов. Пласт за пластом, мир-в-мире, кино-в-кино-в-кино. Которое никому никогда не покажут. Прошлое за правым плечом, будущее за левым. Время выгнутое параболой. Настоящее – точка – человек против бурных волн – ее бросает влево и вправо, и, кажется, всегда назад. Не удержался во, вроде бы, стабильной действительности, и соскальзываешь в прошлое/будущее aka небытие. Парабола там внизу где-то замыкается, но где – в точности неизвестно. Картинки мелькают, дрожат, прыгают, как в старой заезженной кинопленке, фотографии тают, образы разбегаются. Пока не щелкнет тумблер – и кино не замрет. [320x176]У магазина кутается в пальто девушка, вынимая сигарету, закуривая… Но дым словно вдыхая в себя, выброшенный в холодный воздух он убирается в беленькую палочку колечками: сигарета регенирируется на глазах. Пальцы танцуют, смешно, как в ускоренном темпе, в немом кино. Убираем скорости, включаем инверсию, перекручиваем ее роман в начало, и даже в еще долюбовную систему координат. Включаем снова - и кино волшебным образом другое. Он и она идут по тем же тропкам, заходят в те же подъезды, гуляют там же. Подруги те же, друзья. Любимые сигареты. Любимый способ закуривать. Общие интересы. Один и тот же сеанс. Вот точка времени, где они должны были встретиться. Интерьер потертый, похожий, что-то переставлено, кто-то не тот стоит в глубине кадра. Он и она должны пройти здесь, столкнуться, она – огрызнуться, он – улыбнуться. Подобрать ее сумочку, сказать пару дешевых обычных слов. Она – обернуться. Закурить. Замедлить шаг. Остановиться. Мимо тогда по луже рвануло авто: плащ был испорчен. [320x176]Осень. Листья под его ногами. Мнемоническое преследование. Ненастоящее. Он на самом деле стоит, не имея ни сил, ни желания двинуться. Немой перед ней, двигающейся красиво. Еще столкновение, еще, взгляды взрывают тишину вечерней улицы перед кинотеатром. Взгляды не пересекаются, избегают друг друга. Внезапный шум: дети из школ идут домой. Он ищет глазами ее плащ, у нее нервно холодеют подушечки пальцев, в горле приятный комок, тепло и тяжело под грудью. Так они встретились тогда. Не в этот раз. Все то же кино, и та же публика, и даже солнце, закинутое за горизонт в замедленном темпе, из тех же декораций. Но они не заметят друг друга, невидимая рука нелегкие прутья взглядов передвинула на пару миллиметров вправо/влево. Врозь. Вот та же в пальто, те же любимые сигареты, тот же способ закуривания. Но без любви в последние годы, без грязных ссор, без боли разрыва. Ниточки прошлого, неверно связанные, богами развязаны, и параболу ее жизни запустили вновь. Про него можно режиссерам совсем забыть, или кинуть под колеса авто, под грохот поезда. В горькую прелесть суицида. Раковая опухоль тоже ничего. Alternative take 2: Жизнь изначально без него. [показать] Ну, здравствуй, любимая, - говорю ей, - здравствуй. Давно не виделись, а? Вот он я, твой верный возлюбленный, целый год прождавший тебя, не сходя с этого места. Здравствуй, осень, любимая ты моя. И она, как легкого поведения, но воспитанная, девица, делает мне в ответ не глубокий реверанс, а смешной книксен. Улыбается сначала смущенно, пряча глаза. Нервничая. Чтобы перебороть смущение и просто согреться бежит веселиться. Срывать с деревьев листья, немым языком приветствуя, что-то ласковое шепотом говоря. И смотрит, как падают они, ее многозначительные слова. Так видел я, как осень от радости плакала. Золотыми слезами. Ручку даме. Пойдем, прогуляемся, поговорим. Минута неловкого молчания, что нас сближает, и осень покашливая начинает, наконец, говорить. О любви, как обычно, о прекраснейшей девушке на земле, о неизбежности смерти - самыми простыми на свете словами. Замолчит, убежит дурачась вперед, порывом ветра, наберет в подол платья листья, и кинет охапкой, смеясь - в лицо. Люблю её. [показать] Вспомните крохотное воспоминание, прошвырнитесь на чердаках памяти, оно у каждого то же самое. И все же - свое. Осенние лестницы аллей из упавших листьев, уходящих за горизонт, в небеса, из сладкого мертвого золота. И за деревьями тени двоих, она в голубом, его толком не видно. Бегут друг за другом, от жизни ли, от воли Богов спасаясь, так, просто - молодые гуляют, смеются, влюбленные. В осеннем воспоминании, памятном медальоне, хранится ожившим мифом великая любовь. Воспоминание неуловимо, оно прячется от направленных взглядов, бежит от попыток вспомнить, увидеть и осознать. Кидается в вспоминающего ворохом листьев. Пахнет сыростью. Пахнет холодом. И скоро не пахнет уже нечем. Безвоздушное пространство осени. Осень - память этого мира. Осень - коротенькая остановка на полустанке перед конечной станцией. Осень - клавиша " [показать]пауза" перед клавишей "стоп". Очаровательный медальон, откроешь и льется музыка. Закроешь - кажется, умер он. Но нет - просто заснул, живет. Осень это портрет любовников. Живописный, украшенный букетиками последних в этом году цветов, заряженный пышностью отцветающего великолепия, с прекрасными вазами, инкрустированными шкатулочками, столиками и стульями, бюро и подсвечниками, и белыми свечками, и расписными подушками - голая и одинокая красота. Осень - это портрет влюбленных, на котором влюбленных нет. Постель незаправленная пустует. Свечи давно потухли. А пара бежала с холста. Спрыгнула через раму, или скорее ушла по трехсантиметровой аллее, написанной за небольшим окном, в левом верхнем углу. Стою и смотрю туда. Жду, что покажутся они сейчас, вернутся. И каждая аллея осени - такой портрет "Убежавшие влюбленные" кисти неизвестного художника. Оглушающая печалью умирающая красота. Восхищаться которой некому. Влюбленных нет. Танцующие за кадром влюбленные бросили больную доживать остаток дней. И она осталась одна.«Дух улья» (El spirit de la Coleman, 1973) Виктора Эрисе
[320x200]«Она ведь мать всего человечества. Но она ещё и его дочь. Старый мир лелеял её в своей колыбели. Веками защищал её своими старыми руками, маленькую чудесную девочку, даже не зная ещё её имени. Маленькую девочку, эту королеву ангелов, которой она остаётся и поныне».
Ж.Бернанос, «Дневник сельского священника»
Не дыша. Замораживая потоки крови у сердца. Не двигаясь. Ни слова – оно может ранить красоту колючими звуками, разорвав дорогие ткани в лоскуты. [320x200]Мне шесть-восемь лет, и я на экране с ними смотрю на окружающее снизу вверх. С опаской. Осторожно приоткрывая скрипучие старые двери в ещё вчера знакомые комнаты, сегодня эти двери в «детскую темноту» и в темноту детской. Мир ульем гудит, кишмя кишит страшными насекомыми, золотистыми на просвет. Но даже он брюхатым чудищем удивлённо поднимает брови и опускается на колени, пристально всматриваясь в девочковые глаза. Не мигая. Как кот на мышь. [320x200]Кот сытый, слава богу, а новенькая Алиса в дряхлой старушке-стране ветхих чудес глаз своих не отводит. Не из гордости. Не из храбрости. Не может просто их отвести – чудо/чудовище завораживает. Какое нервное любопытство, такое детское нежное напряжение, ледяное внимание-электричество, от которого великану-миру и его деткам-монстрам не по себе, и мир пытается спрятаться. [320x200]У-у-у-у, воет ветер там, за окном в мягкой пугающей ночи, лают, чувствуя бархат её касаний, домашние псы. Там, за углом, будь осторожна! Загляни, встав на цыпочки… Вон оно, вон оно, шуршит и шепчет чего-то невидимое, приласкай его, подружись. Затуши свечу и дыхни на это жуткое изголодавшееся по детям рассерженное волшебство. То сопящие коты ночи, нежась в твоих руках, замолчали. Ещё и ещё раз почеши их за ушком, и Ночь свернётся клубком звенящих змеек у ног твоих – само обугленное мироздание расползётся безвредными гадами, почуяв новорождённую свою королеву. Не касайся тайны, остерегайся смотреть на неё, она портится на глазах, не трогай её, даже детскими пальчиками. Ах, как хочется разобрать ночь на винтики, и пружинки, и молоточки, и клавиши. И вытащить колёсико-Луну, надкусив его – точно ли из чистого золота? Но не собрать потом можно, убив ночь. Протягиваешь руку к макету человека, вот бы и его разобрать–собрать, узнать, из чего он, как дышит, как двигается, как любит, как говорит. Умирает ли насовсем? Что двигается в нем, что заставляет жить? Убить, разобрав и не собрав потом, и пружинки-змейки пчёлками из разобранных деталек агрессивно гудя обязательно соберутся во Франкенштейна.
[320x200]В открытые окна доносятся незнакомые голоса и, просыпаясь глубокой ночью, с головой натягиваешь на себя одеяло. Не умолкают голоса. Встаёшь, выходишь, вылетаешь тенью не выспавшейся души в открытую форточку. «Пойдём, пойдём с нами…».
«Неизвестный венецианец» (Anonimo veneziano, 1970) Энрико Мариа Салерно
[320x239]Бездонное вонючее и прекрасное чрево города, в который смотрятся герои как в озеро по осени, подобно волшебной линзе, настоящее преображающей в прошлое. В хрупкую птицу из тонкого стекла, летящую высоко-высоко по небу, пикирующую вниз с белых смеющихся облаков коршуном вниз, на грязные старинные площади. Захватывает дух, и рука сама тянется прикрыть рот, в бесшумном крике ужаса стоишь и смотришь: ведь разобьется же, всенепременно на осколки! Вдребезги. Слишком красивое. Слишком хрупкое, туманное, ускользающее. Слишком-слишком не человеческое. Пастельные тона, глазурь, матовая дымчатость или молчаливая бесстрастная прозрачность голландских полотен. Вот, что такое прошлое на экранах пыльных мониторов. На подмостках забытых театров, в ямах оркестров шумят и гремят литавры из далеких годов-десятилетий. Симфония не слышна, но дирижер без устали машет руками. [320x239]Яростно, страстно, силясь нагнать эту хрупкую птицу, когда-то в особом раздражении и торжестве упавшую камнем вниз. Ноты сыпятся камешками, драгоценностями, как в волшебных сказках, на лету обращающиеся в осколки дешевой керамики. Не собрать, не поймать, не скопить снова, не вдохнуть жизнь в выпорхнувшую когда-то сотнями мелодий в венецианскую публику, друзей и знакомцев, любовную кантату. Не вернуть музыку обратно в нотные тетради. Не сыграть заново, перекрашивая последние года, прожитые впустую. В тишине. В смешном гордом молчании. В одиночестве развлекающего зрителей остротами Пьеро. Пьеро умело меняет ежедневно маски, небрежно повязывая шарф маэстро. Кидаясь в жизнь, сдерживая гнев и слезы.
[320x239]Разбитое стекло. Омут. Чаша. Куда глядяться бывшие любовники. Все ноты, которые они играли, и которые не успели спеть, все, ведь буквально все - посыпались хлопьями фресок, бутонами цветов, которым не суждено было раскрыться на рассветах. Ворохом засохших некрасивых лепестков на дно глубокой старой вазы. Прошлое, о, прошлое – как жерло потухшего вулкана, глубина которого неизмерима. Подняться на такую высоту и заглянуть туда, глубоко-глубоко вниз вместе, взявшись за руки, любовь моя… Стоять, напевая баховские священные мотеты или фальшиво тянуть гениальную арию, в ожидании, что потухший вулкан оживет. Что он даст знать о себе! Но он молчит. Чудовище, прекрасное и притягательное чудовище, этот вулкан. Манит и пугает своими тайнами. Всегда кажется, что прошлое не разгадано тобой еще до конца. Что ты упустил что-то очень-очень важное. [320x239]Что фреска осыпалась, и главные ее персонажи и ключевые детали остались в «мертвой зоне» твоего бегающего восторженного взгляда, взгляда влюбленного чудака, дурака, романтического безумца! – Оставшееся «самое важное» на периферии зрения, мутировало вдруг, преобразилось, фреска в памяти собирается подетально, и вот, смотри, читай меня, говорит прошлое-книга, читай, не перелистывая скучные описания, читай, несчастный все то, что ты пропустил, упустил. Декодируй исчезнувшую в
[198x240]Шепоты, шепоты, шепоты, неба вздохами, падают на луга. Каждый слог ее имени как слеза. Траурной ленточкой в волосах растрепанных, растерянных нимф, берущих за руку утешить. Неспешно кутаются бьющиеся в ознобе озера в шепоты, слезы плача его легче воздуха, серебристым крошевом волны туманов рисует его тоска. Горем потерявшего возлюбленную свою несчастного задыхаются скорбные небеса. Танцуют в обратной дурной последовательности ее подружки, не в силах сделать новые элегантные движения, не видя друг друга за пеленой печальных, пепельного цвета, мелодий. Тающие в дымчатой мороси - нимф реверсивные па. Безутешный, цепенеет в холоде вызванного собственным плачем-песней по ней, мерцающего умирающей тоникой, перламутрового дождя. Туманы плачут, по земле расстилаются обесцвечивающим природу саваном. Нимф неслышные шепоты передают Богам вздохи его, подбрасывая до неба капли, подвешенные в задумчивом скорбном бесчувствии туманными сетками – силой дрожащего голоса любящего. Капли сбиваются птицами в стаи испуганно. В белые облака. Сам Орфей плачет. Мир, услышав его, останавливается, смиренно опуская тысячи глаз своих. По их хрусталикам ступает с гордостью строгая королева, любви заступница, покровительница нечаянного волшебства – то проснулась от лютого холода безнадежных стенаний его нежная, обнаженная, растроганная Красота. [320x179]Tu se’ morta, se’ morta, mia vita ed io respiro, tu se’ da me partita per mai più, mai più… Душат слезы, не способный проговорить «тебя люблю», поэт опускается на колени, и кажется ему: любовь его посылает по шелковым ниточкам туманного Земли одеяния поцелуи – точки воды дрожат. Ищет он Эвридику, любовь свою, ищет повсюду. И не находит. Поет. И плачет. Красота поднимает его с колен и губами касается глаз певца – Богов взоры гонят туманов узоры увидеть это! – Красота утешает поэта, когда он плачет. Красота растворяет шепоты скорбные, говоря: Орфей, riposi in pace."Дон Жуан" (Don Giovanni, 1979) Вольфганга Амадея Моцарта / Джозефа Лоузи
[320x211]
LIX. TO THE GRACES [KHARITES]
Thalia, and Aglaia fair and bright, and blest Euphrosyne whom joys delight:
Mothers of mirth, all lovely to the view, pleasure abundant pure belongs to you:
Various, forever flourishing and fair, desir'd by mortals, much invok'd in pray'r:
Circling, dark-ey'd, delightful to mankind, come, and your mystics bless with bounteous mind.
«ORPHIC HYMNS», TR. BY TH. TAYLOR
Мечтатель, циник, романтик и негодяй. С Амуром на привязи. Амур - вольный стрелок, послушный воле его, безжалостный, бессердечный, скучающий - стреляющий прицельно в наивные сердца несчастных дам, по мановению волшебной палочки его, невидимого жеста. Поэт, в бесплодных поисках настоящих Граций. Презрительно отбрасывающий любые под них подделки. Грации кидают ажурную сеть теней своих,
[320x211]
отражения прелестей, в толпу аристократок, служанок, куртизанок, принцесс, и он, несчастный, принимает тени смертных женщин за тени античных богинь. Его эгоизм и ирония вызывают отвращение, его обреченный, самоотверженный эстетизм не может не вызывать восхищения. Его стремление к удовольствию, вечной радости, эйфорическому бытию, идеальному прекрасному ввергает людей в ад нескончаемой боли, приносит горе и постлюбовную пустоту. Весь в белом, с горделивой осанкой, блестящим остроумием и волей к жизни, он оставляет после себя гостиные, обитый черным бархатом, зеркала, задернутые траурной вуалью, и когда-то красавиц, на лица которых в масках "вечных плакальщиц" смотреть невыносимо. Он никогда не смотрит в прошлое, ему в этом можно только позавидовать, его танец по жизни поверхностен и блестящ, он вымораживает окружающих нечаянной, "беззлобной", и потому такой болезненной, детской совершенно жестокостью - и скользит по севильским улицам, заламывая руку со шляпой за спину, конькобежцем с горькой улыбкой на устах. Он мог бы сказать
про себя словами вагнеровской Брунгильды: "Мы, смеясь кончим жизнь и со смехом погибнем! Исчезни мир светлый богов!" Только красота, наслаждение, вспышки кратковременной влюбленности, и красота, опять и опять красота имеет для него значение. Он персонифицирует ее фигурками, масками, запахами и голосами обычных девушек, и коллекционирует эти осколки как части большой мозаики, такие хрупкие и недолговечные детали разрушенного кем-то когда-то витража. Чтобы не впадать в отчаяние, не видеть прошлое в трауром задернутых зеркалах, не умереть раньше времени от того, что его любовь к красоте и наслаждениям оставляет по себе душную память, что прикосновение к прекрасному обращает прекрасное в пепел, что после его прогулок по цветущим садам, лето дрожа от озноба в конвульсиях истлевает в осень - он улыбается. Он смеется, хохочет, издевается, стараясь не думать о горе, которое подарил на золотом подносе в белом конверте очередной красавице поутру. Он весел и беззаботен, сама любезность, фривольная сволочь, наглый и самодостаточный, извращенный Нарцисс, в испорченном собственном отражении силящий разглядеть детали божественного совершенства.
первая картинка…:
[320x206]Посмотрите на нее, в бежевом летнем платьице кричит и смеется, дерется и ругается с мальчишками, летает на белом велике зигзагами дворами. Мороженое ест, вгрызаясь в него всеми зубами сразу, зубы ломит от холода – она улыбается. Сто раз на дню ее можно заметить включенной в жизнь, вплавленной золотистым оттиском в ребристую плоскость монеты, но вечером она возвращается домой, и опасается поздравить папу с днем рождения. Мама будет ее уговаривать, она только скажет, шепотом: «я боюсь, вдруг он заругает и бросит трубку». Она очень любит папу, но очень боится его. Папа ее обижает. Папа бьет ее. Он хватает ее за шею мужскими мозолистыми руками, когда на празднике она прильнет к маме, и поднимая высоко вверх спокойно говорит: не стой между нами. Бьет утром, вечером, днем, на людях, и когда никого нет рядом. Если ей трудно взять кружку с полки, она подбегает и просит подать ее не папу, а маму. С улыбкой смущенно спрашивая у нее, можно ли взять из холодильника молоко. Мама ее росла у меня на глазах. С мамой играли мы в детстве в прятки, шрам на лбу – память о том, как пряталась ее мама в подъезде в углу, где стекла стояли. Маму ее я видел ревущей 12-летней девочкой у гроба сгоревший от рака матери, и это тяжелой звонкой монетой упало на дно моей памяти – первые в детстве похороны. Мама ее рассказывает мне, что было время, лет 5 назад, она отрезала плесень у хлеба, потому что обоим им нечего было есть. Мама, моя соседка уже четверть века, все детство и молодость коллекционировала диски, было много пластинок – стена, [320x206] стеллажи-стеллажи-стеллажи! Унесла в один день все на рынок и продала кому-то за бесценок, так продают конченные наркоманки любимого Боуи за дозу, но у них тогда просто нечего было есть. С мамой ее мы сидели на рассвете, встречали солнце, и, пьяные, жалели, что не влюбленная пара – для полноты пошлой картинки утренней подростковой идиллии. Папы нет дома сегодня, папа с мамой поссорились из-за того, что он ее бьет, папа где-то в какой-то компании с кем-то, папа сегодня очень далеко. Она, конечно, скучает, но веселее обычного бегает по квартире, надоедая маме. Она, конечно, испуганно тыкая кнопочки на сотовом телефоне, все же поздравит его, и он будет неуклюже рад. Папа вроде Бога для нее, который не приходит ночевать, который ее обижает, но без которого почему-то плохо. Посмотрите, завтра в коротеньких шортиках и маечке непоседа будет по-мальчишески задираясь играться с подружками и друзьями, красиво вплетаясь в жаркое летнее марево, всецело собою заполняя дымчатые фотокарточки летнего дня. Серебристым рельефом в мягкое золото мира. Никогда не в себе, никогда не внутри хрустального шарика – всегда везде, всюду, там – среди танцующих, соревнующих, играющих мальчиков и девочек на античной амфоре, вертящейся с необыкновенной скоростью в небе, вышивкой на белой парусине вывернутого наизнанку и распростертого огромными змеями в небесах воздушного шара. Ее зовут Катя. Ей всего 8 лет. Когда прохожие проплывают мимо нее, они всегда улыбаются, автоматически, добродушно, покровительственно и равнодушно. Но теперь вы знаете ее маленькую страшную тайну. Такова воля Богов.
целует вторую, которая улыбаясь целует третью, поцелуй 4-х картинок, аверс встречает реверс, танец
[320x167]На закатном небе у горизонта трещинка от удара храмового молотка: из мира неслышно, как воздух, вытекла вон красота, но никто не заметил – никому она оказалась не нужна. И она чувствует себя поэтому совсем как девочка, которую разлюбили. На следующее же утро – совсем по-другому. Да уже через час после разрыва, вероломного, без объявления войны. Вчера любовь была одна на двоих, а ночью натянутую между ними ленту – звенящую струну – разрезали. И, больно хлестнув по сердцу, любовная струнка раздергалась на волокна, опутавшие душу….Девочка в ступоре, за столом, ложечкой мешает остывший чай. Тихо. Кругами. Не задевая стенок чашки. «Любовь никому, кроме меня, не нужна, и как мне теперь одной это нелегкое чувство вынести? Не может этого быть, чтобы струна, некрасиво свернувшись, отныне волочилась за спиной, то и дело позвякивая». Тело налито свинцом, гул голосов в голове. Некуда себя деть. Собою заполнить нечего. Незачем идти куда-то и кому-то нравиться. Она идет к окну, водить там, как она это любит, пальцами по запотевшему стеклу. Целует его, оставляя отпечаток губ. И долго-долго поддерживает очертания их теплым дыханием, но поцелуй испаряется на глазах. От зеркала часами не отходит, не в силах понять, как ее можно вообще разлюбить? «Как такое могло случиться? Я же красивая, и вдруг никому, незачем, никуда… » Обводит отражение пальчиком. В безвоздушном пространстве воздушный шарик. Бесполезная красота, болезная, посмурневшая. Чашка в правой руке опускается, девочка проливает чай на ковер, на чулки («кажется, его подарок»), спустя всего лишь секунду осколки зеркала серебряным крошевом накрывают осколки чашки – она с размаху кинула ею в поверженную красоту, расколошматив собственное отражение. И оцепенело смотрела еще минуту в некрасивую пустоту. Дождь накрапывает. На балконе она берет сигареты папины, впервые затягивается, зло облокачиваясь на перила, дымя одной за другой: «Вот назло ему, вот так вот и надо, несчастному. Накурюсь, заболею, умру, и он, конечно, меня пожалеет, но поздно будет». От горечи находит кашель, в горле першит. Включает громко любимый диск. Услышав до боли знакомую песенку, бессильно и медленно сползает на колени, осколки всюду, о боже, чулки… (прощай, подарок, прощай, навсегда прощай) и в голос рыдает. И это прекрасно, когда та, которую разлюбили, включает на полную громкость музыку. Знаете, почему? Потому что соседи так не услышат плача.
[315x240]Дождь зарядил всерьез. Раскаты грома. Надевает новенький плащ, пурпурного цвета, «10 тысяч рублей – и все ради него, блядь». Вперед гулять под дождем в плаще, накинутом на нижнее белье: «Так и надо ему. Пусть помучается, когда я заболею – насмерть простыну, схвачу воспаление легких! Узнав будет звонить часами, но я буду мертвой, и, разумеется, ха-ха-ха-ха, трубку назло не возьму». На улице пытается закурить еще, но сигареты на глазах сыреют, осталась парочка, и, нервно сжимая зубами одну, закрывшись от ветра, она щелкает зажигалкой. И это прекрасно, когда девочка, которую разлюбили, гуляет с плеером под дождем. Почему? Потому что прохожие так не заметят слез. Впрочем, нигде никого. Небо заволокло тучами, и только на горизонте жалкое желтое солнце. И неживое любовное волокно змейками сопровождает ее на прогулке. Руки в карманы, а там ломать последнюю сигарету на кусочки. Плащ сразу промок, да к тому же она неосторожно прожгла его дешевой сигаретой («да и нафиг теперь он нужен»). «Вот не знала бы я любви, играла б в дурацкие классики. И счастлива была бы». Она улыбается сквозь слезы, вспоминая – и, боже мой, как же она, прямо сейчас, ошеломляюще прекрасна. И это заметил бы кто-нибудь, окажись он рядом, но никого нет, никому она, ни для чего она, ни зачем… «Ведь я же хорошая. Разве можно такой, как я, делать больно? За что меня так? Не могу понять, не могу, не могу, не могу…». И я к одинокой фигуре на детской площадке в прожженом пурпурном плащике с потухшей сигаретой, опустившей глаза, страшно бледной лицом, растравляющей в голос душу свою вопросами, не подойду. Но кто-то другой подойдет обязательно. Он поведет ее в ночь напиваться. И переспит
Когда я слышу голос ее – меня бьет дрожь, в груди становится холодно, и идет дождь. В небе случается маленькая гроза, и стена электрического нервного дождя пробирает с ног до головы. Расшибая стужей душную оранжерейную красоту в ледяное крошево. Дождь над нашей любовью начинается и идет также, как и обычный. Краткий звук «до» проносится по небу – а потом «ж-ж-ж-ж-ж-д-д-дььь», и бьет по земле вода. До неба, стало быть, достучались. Но от моего дождя на глазах выступают слезы, словно ты тронут чем-то до глубины души. Пронзительным финалом в кино или любимой песенкой. Физически заполнен ими, точно холодной водой глубокий колодец. Ты падаешь в тишину, заливаемую концентрированной печалью. Печалью священной, как живая вода. Она хлещет из неизвестного источника, бьет ключом, и ты не способен сдержать слезы радости и восторга, безумной к миру любви.
Вот этот дождь, который оглушает и ослепляет душу на время, волной подступая от низа живота куда-то к груди, к самому сердцу – этот дождь я зову дождем над нашей любовью по названию старого фильма. Он идет тогда, скажем, когда я случайно встречаю в телефонном справочнике имя Т. Четыре буквы, и по нервам идет ток большего напряжения, еще чуть-чуть, и я рухну в прошлое. Схлопнусь в память, как в черную дыру. Теперь имя Т. – мое заклинание для вызова освежающего, очищающего душу дождя. Даже сейчас, когда я уже равнодушен к жизни, в этой красной пустыне, где я потихонечку подыхаю, идет временами дождь. И за это спасибо ей. Думаешь, пока идет дождь, ну, уж еще поживешь – ради хотя бы дождя! Я бы сказал – «тебя» - но уже нет любви, а дождь, он как хлынул однажды несколько лет назад, так теперь из какой-то небесной раны периодически хлещет.
Это не воспоминание-о-любви, а сама любовь, обнимающая тебя. Стена дождя огораживает от мира, и – на короткое время – ты внутри старой любви. Любовь на короткое время, точно ты раз и шагнул в прошлое, в память, в иную реальность, в потусторонний мир. В сердце Бога. Вот тогда кажется, что любил ее всегда, и все еще любишь.И еще кажется, будешь любить всегда. Но это очень короткое «всегда». «Всегда», длящееся в продолжение удара грома-молнии «до» и шелеста мантии стука в небеса – «ж-ж-ж-жждя». Хвоста дождя. Короткая вечность, вспышка молнии, и ты опять очнулся. Но помнишь все, и помнишь с улыбкой на губах. Помнишь, как ревел в январе на рассветах. Просыпался ежечасно, вспоминал свой с ней разговор, и комок подступал к горлу, брат спал спокойно в комнате, на улице никого, ничего – только свет от столба фонарного, никому в это время не нужного. А ты зачем-то – зачем, на хрена, спрашивается?! – поднимался с кровати и, опустив ноги на пол, бесшумно плакал, сжав кулаки, а горечи все не убавлялось. Плакал долго, вечность, потом засыпал. Через час, полчаса просыпался снова, и все повторялось. Казалось тогда, что это не кончится никогда. Но это «никогда» тоже было не навсегда. И то был не дождь, а какая-то мерзкая ледяная крошка, залепляющая душу – как в сильную метель ночью одинокого путника – так, что не было сил дышать. Тупой холод в груди, и очень отчетливо – здесь писатели не врут совсем – ощущал в сердце нож, и что там кровоточило что-то. И страшно болело. Никаких колодцев и ключей, одно зимнее бушующее море, когда нельзя и рта раскрыть. Не наглотавшись горького снега, задохнувшись.
синим шелком по белому долгими зимними вечерами - в дар любимому господину
[Люди ошибаются, представляя судьбу суммой случайных совпадений или напротив, шахматной комбинацией обдуманных ходов. Жизнь возможно стихотворение-экспромт, написанное по случаю в альбоме для гостей. Оно может восхищать математическим совершенством строф, мелодией, идеей, точно являющейся следствием ночных размышлений автора. На деле же всякая метафора или же аккуратный, кирпичиком падающий между строк восхитительный образ – результат вдохновения, эмоционального импульса поэта. И, как всякий результат вдохновения, он может быть прекрасным или безобразным, часто бессмысленным, но всегда кажется большим, чем есть на самом деле. Росчерк пера пьяного творца, или же взятые вдруг три-четыре аккорда пианистом, которому все осточертело, и вот салонная публика внимает произведенному эффекту, безмолвствуя. Так тут же исчезающая с лица улыбка молоденькой женщины первого встречного волнует не меньше редкой гравюры. Смех, рождающийся на смене регистров злого и доброго, понятного и алогичного, природы той же затухающей бессмыслицы прекрасного, что и подаренная на время кому-то любовь. Щелкнули пальцем, и взятую со стола антикварную игрушку подбросили в воздух, остановив падение фотоснимком. Все это красиво, и ни к чему, и вдруг исчезнет. Чудовищно несоответствие искусно сделанного и до садизма бездарно разрушаемого. В точке переключения регистров нет места боли. Нет места ужасу. Скорее балансируешь в состоянии аффекта – перманентно-мертвым-одно-мгновение. Уже не над пропастью, но еще и не на дне. Наслаждаясь сменой регистров привыкаешь к нему, постепенно приноравливаясь. По позвоночнику стреляет множество электрических зарядов, спуская бесстыдную радость и скорбное бесчувствие вдоль тела вниз, ввергая тебя в длящуюся секунды кому. Кому узнавания, кому знакомства с новой информацией, несущей в себе нечто страшное, и смешное, и прекрасное. Чувства мертвеют. Душа истончается, бесстрастно воспринимая жуткие события извне. И облегченно хохочет].
[320x240]В мой личный дворик, куда нет ходу живым, забредают мертвые. Вот и сейчас ввалившись взлохмаченной тушой ко мне и бухнувшись за столик забил свою трубку и закурил мой старый друг. Его зовут Гофман. Гофман сегодня пьян. Гофман продолжает напиваться. Усталым жестом подзывает официантов и просит вина. Еще вина. Еще. Стаканы грязные, урожая 1811 года в погребке заведения нет. Но ему все равно. Он не спал второй день. Он пьян уже настолько, что кажется трезвым. Похлопывая по плечу наливаю. Гофман сегодня пьян. И Гофман вспоминает Юлию. Сна ни в одном глазу. Кабак. Студенты. Театр. Антракт. Маэстро, просим, просим… Вы говорите хорошо, красиво. Вы говорите о любви. Нам нравится вас слушать. Налейте поэту вина. Расскажите о ваших бывших, когда-то любимых девочках. Пусть пока там за кулисами готовится к выходу еще одна. Пусть кто-нибудь заберет ее из театра, кому-то другому перепадет ключ от комнаты. Письмо в конверте пропахло духами. Разорвем его вклочья. Но мы-то сегодня ночью с вами, господин Эрнст Теодор Амадей. Налейте ему еще, он не настолько пьян, чтобы придумывать сказки. Маэстро, пей. Раскуривай трубку. О, эта сладкая печаль, разбит сердечный сосуд, растеклась по телу любовь, нет сил стоять. Вот так будет удобней вспоминать. Развалившись на стуле в рваном сюртуке по одной он вынимает зеркаликами уставших глаз из завесы табачного дыма, упавшего театральным занавесом вокруг нас – пыльных, поломанных, знакомых до боли, кукол.