Не спать две ночи толком, на третью заснуть без задних ног пораньше, и проснуться в два часа утра от шума за окном. То ветер в шутку листья теребит, в крону зарываясь как влюбленный в пряди волос любимой. Не даст мне спать. Там за окном хотят, чтобы я увидел их, наконец, услышал, узнал. Хотят понравиться. Там за окном темно, не горят фонари почему-то, но от того совсем не тоскливо, не страшно – одной ночной полифонии достаточно, чтобы задержав дыхание стоять у открытого окна с полуулыбкой. Они тебя разбудили, они требуют властно и трепетно, чтобы ты на них посмотрел, послушал, как начинающих актеров и актрис – оценил. Они устроили представление, но некому было восхищаться им. Движения еле заметны. Ветви слушаются ветра нехотя, лениво, невольно, сонно и недовольно покачиваясь. В шуме можно расслышать тихие голоса, песенки, фортепьянные пьески, смешки и всхлипывания. Сигаретный дым приятно обжигает горло. В груди горячо-горячо, и слишком чувствуешь, как размеренно и важно бьется сердце. Уже скоро слышишь только свое дыхание, мир просто качается в колыбели, дерево легко кланяется в сторону, у дерева от нежного июньского ветерка кружится голова. Нет никаких мыслей, чувств, себя не слышишь. Край ветки тремя-четырьмя пробившимися листочками даже не бьется, а ласково дотрагивается до тебя гипнотизируя. Ветер касается холодом шелка твоего живота. Вот тогда-то он и приходит. Покой, ошибочно принимаемый за счастье.
Не ты уже смотришь в тех, кто за окном, а они на тебя. Ты временно не существуешь. Отключаются один за другим все органы чувств, ты превращаешься в простой листок бумаги. Сначала в голове роятся воспоминания – вот толстые зеленые шторы в детской комнате, когда ты ворочался с боку на бок, пережидая время обязательного послеполуденного сна, уже готовясь бежать с друзьями в лес перед самым закатом, и неожиданно для себя засыпал; вот окна совсем без штор, ветерок треплет старенькую занавеску, братья рассыпались на ветках черемухи, все перемазавшись, на жарком подоконнике ты, свесив ноги, ешь с сахаром черный хлеб, бабушка позади тебя зовет к столу, ты оборачиваешься; вот ночью донимает луна, то спишь, то снова она будит, и сны мешаются между собой, а лунный свет ерошит лучами волосы, нет, это мама. Не время воспоминаний, и все они, потолкавшись на авансцене, куда-то пропадают. Не ты стоишь сейчас у окна и забываешься. Не ты закрываешь невыспанные глаза. То мир нарисовал тебя, вдохнул цвета и шум и сделал твою душу. Чтобы было кому играть в огромном театре под открытом небом, чтобы было перед кем им там за окном танцевать и наигрывать вальсы. Они играли одни, как дети на летней веранде, но им стало скучно, им захотелось зрителей в первом ряду. Таких, что умеют быть благодарными. Таких, что плачут и смеются в финалах актов, что вытирают слезы рукавом не стыдясь, что после поклона актеров желают броситься на сцену и обнимать, обнимать, обнимать, бежать потом на городские улицы кричать, как все они прекрасны, но нету сил. Сидишь, оглушенный эмоциями, все потянулись к выходу, а ты чего-то ждешь, ты ждешь, когда снова поднимут занавес, и будет премьера, и разыграют снова представление. Но скоро понимаешь – его больше не будет. А значит, ты больше не нужен им, и перестанешь быть, как до премьеры тебя, суматошного, не было.
Потом придут новые дети в театр, на другие спектакли. Аплодировать миру стоя. К тому времени я превращусь снова в шум за окном в два часа ночи, и буду оттуда напевать полушепотом, или о чем-то с призраками спорить, театрально, красиво, нарочно – специально для них, тех новых зрителей у окна, что пришли на премьеру – заговаривая сладким голосом. И в холле увидят меня эти дети на снимке – первого, но одного из многих, кто был на том знаменитом театральном вечере. Вон он я, с некрасивым на фото лицом, в первом ряду, с еле заметной улыбкой, через минуту-две безудержно рассмеюсь. Девочки и мальчики, столпившись у стены, не узнают имени моего, безвестный молодой человек в черном костюме, созданный, чтобы любить этот мир и говорить об этом – таким я предстану перед ними, задумчивыми и счастливыми. У той вот девочки я промелькну в героической пьеске собственного сочинения, беспокойной детской фантазии, живущей может пару минут, не больше – про пиратов, капитанов, сокровища и арабелл. И оживу на какое-то время в этом всплеске воображения, вызванного дагерротипом – «там все так ретро, там все необычное, так хорошо!» - прощебет она подружке. И я поклонюсь заранее маленьким авторам, кто вспомнит про меня, не зная имени – и даст возможность жить хотя бы минуту. Люблю-люблю-люблю, спасибо!
Дымчатый образ смурного мальчика с театральным биноклем гаснет. И мне снова нет места в мире. И не мне уже очень скоро он скажет вальяжно на входе «Добро пожаловать! Здраствуйте!» Они будут играть и петь и танцевать для новорожденных, играть как в первый раз, петь лучшими голосами на свете и выделывать невозможные па. Для мальчиков и девочек, которыми когда-то я тоже был, наивно думая, что это я живу, настоящий, не нарисованный, не собранный из звука ветра и хохота спелой июньской луны. Выписанного на чьем-нибудь веере с большой любовью и тщательностью, меня сложат в старинном сундуке – до следующих весенних балов. Прощай, прости, мы очень полюбили тебя, но все-таки «До встречи!». Есть еще вероятность, что кому-то приснюсь – может вам, тем, кто читает эти строки. Я вас во сне там, если вдруг будет холодно, обязуюсь согреть дыханием, взглядом, теплым плащом и шепотом. Да и сейчас можете смело греться.
У окна никого больше нет. Тот самый не-совсем-я, только профиль, карандашом набросанный жеманной театралкой в чужом альбоме – что слушал захлебывающиеся дерзкие признания в любви западного ветра старым тополям и их возмущенные выговоры – зачем-то хочет спать. Он валится без сил на кровать, но засыпает не сразу. Ворочается, сбивает простыни и одеяла в кучу. Глаза болят, но в голове «спасибо-спасибо-спасибо» – ответные благодарности великой красивой труппы, поцелуи в щечку, поклоны до пояса и смущенные неловкие реверансы – что видел, слышал, ценил, аплодировал, восхищался. Слипаются все же веки. Буду скользить по тропкам к сновидению неспеша, и перед самым туда падением пожелаю спокойной ночи вам, несуществующие пока зрители, мальчики, девочки, что в страшной глубине беспокойных будущих веков полюбят сердцем канувшего в лету. Спокойной ночи вам, мальчики. Спокойного вам, девочки, сна.