Посмотрела "Я, Мальволио"
28-10-2011 03:44
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Персонаж на сцене – нелеп и комичен: грязно-белая пижама перемазана чем-то физиологических расцветок и продрана, на заднице дырка, на голове – шапка с рогами, под подбородком болтается какая-то красная требуха, изображающая индюшачью бороду, к спине прикреплена табличка «Turkish cock», лицо неумытое. Шевеля губами, он что-то читает по бумажке, заявляет, что он не сумасшедший, а потом обращается к публике, которая в это заявление не верит и от души смеётся. Это пуританин Мальволио (режиссёр и актёр Тим Крауч) – объект насмешек из ранней шекспировской комедии «Двенадцатая ночь», и в продолжение часа он будет вести со зрителем самый непосредственный диалог. И начинает он с того, что обрушивается на зал с обвинениями в том, что мир погряз в пороке, хаосе и безумии: бросишь бумажку на пол – замусоришь всё вокруг и превратишь в зловонную свалку, надумаешь выпить кружечку пива – сам превратишься в опустившегося алкоголика и безнравственную скотину, посмеёшься над необычным человеком – и вот уже толпа забивает его камнями. Но чем больше он призывает слушателей по вечерам читать Библию, не ходить в полный разврата театр, требует выпрямить спину и убрать руки с промежности, а главное – не смеяться, тем дружнее хохот, хотя уже тогда сквозь его преувеличенные страхи, поучения и оскорбления слышно отчаянное одиночество, желание встретить понимание и обиду человека, поднятого на смех при серьёзном разговоре. Ему действительно несладко приходится – один против всех он противостоит веселью и развлечениям, которые буквально обрушились, как эпидемия, на его родную Иллирию, где всегда царили его, дворецкого, стараниями стабильность и покой: потеряв отца и брата, земли унаследовала прекрасная Оливия, и её приехавший на поминки дядя Тоби остался пировать со своими дружками – так начинается его история. Тоби со товарищи – такой же, как и зрители, пришедшие посмеяться над ним, уверен Мальволио, и именно в зал он неоднократно бросает своё сакраментальное: «Я отомщу всей вашей гнусной своре!». Чтобы окончательно доказать собравшимся, что смеются они на самом деле над трагедией, он выволакивает на сцену верёвку с петлёй, перебрасывает её через рею, встаёт на стул и вызывает двух зрителей, чтобы один выбил стул из-под его ног, а другой удерживал противоположный конец верёвки. Больше никто не смеётся, хотя Мальволио продолжает кого-то упрекать за смех, и когда он, всё приготовив для повешения, спрашивает, это ли хотят увидеть зрители, ответ однозначен: нет. Тогда Мальволио объясняет, почему его принимают за сумасшедшего: над ним, безнадёжно влюблённым в свою госпожу Оливию, шайка Тоби в отместку за запрет медвежьей травли собаками сыграли жестокую шутку. Бумажка, которую он читал и бросил, - подложное письмо, в котором Оливия якобы признаётся ему в любви и пишет, как ей хочется, чтобы он улыбался и носил жёлтые чулки. Прислуге улыбки не положены, а жёлтые чулки по моде того времени – обозначение страсти… и, объявив его психом, несчастного Мальволио заключают в тёмный сырой подвал, куда приходит шут, чтобы издеваться над ним. Поистине, настолько сурового наказания не заслуживает человек, который всего-навсего надоедал гулякам своей манией следить за порядком! Он так говорит о своём счастье любить и быть любимым, что почти вырастает до патетически-трагических высот, хотя нет-нет, да и промелькнёт ощущение, что перспектива сделаться графом обрадовала его больше, нежели завоевание сердца Оливии, чувства к которой пробуждают в нём отнюдь не сердце: хвастаясь, что впервые в жизни испытал физическое возбуждение, он взбегает по рядам, выставляя крайним зрителям свой гульфик. Добившись наконец от аудитории сочувствия, Мальволио постепенно преображается: стаскивает свой дурацкий рогатый колпак и бороду, накладывает белила на лицо, рисует поверх брови и усики, моментально преображаясь из корчащего гримасы малоприятного юродивого в оклеветанного светского человека. Стаскивает свой омерзительный костюм, позирует в стрингах тигровой расцветки и облачается в белую рубашку, белые чулки, чёрные штаны на подтяжках, жилетку – в общем, традиционную форму дворецкого, попутно заставляя того или иного везунчика с первого ряда снять с него старые чулки, надеть туфли или пиджак. Вновь вживаясь в роль хозяина положения, он пересказывает непосредственно сюжет пьесы – события, происходившие, пока он томился в заточении: в Оливию, давшую обет не знать мужчин, влюбляется живущий по соседству граф и посылает к ней юношу, служащего у него, чтобы тот завоевал для него её сердце. Оливия же влюбляется в этого юношу, который на самом деле – переодетая девушка, влюблённая в графа. Наконец, прибывает брат-близнец этой девушки, которого она считала погибшим, и, перепутав их, Оливия тащит его под венец, а тот и не сопротивляется, хоть и знает её всего один день. В итоге граф тоже женится на девушке, которую считал юношей, - а его, Мальволио, по случаю такой радости выпускают из темницы, ограничившись тем, что слегка пожурили «шутника» Тоби. «И после этого Я сумасшедший?!» - восклицает Мальволио, комментируя эту романтическую травестийную свистопляску. К развязке он уже вполне симпатичен публике: ораторского дара ему не занимать, ему удаётся убедить большинство в своей положительности и злонравности своих обидчиков, - и, казалось, чего бы ему ещё? Но нет – видеть в недавних насмешниках новообретённых союзников он отнюдь не собирается и возвращается как к прежнему морализаторству, ныне уже будучи уверенным, что его претензии никто не отвергнет, а также и к идее мести. Возмездие, которое он уготовил зрителям, очень простое и остроумное: Мальволио обещает уйти и оставить их одних в пустом зале, так, чтобы они, не зная, что делать, и чувствуя себя глупо, задались вопросом, зачем они сюда пришли и зачем тратят своё время, и пришли к выводу, что больше в театр не придут. И, натурально, уходит за кулисы – и не возвращается; свет в зале горит, двери ещё закрыты. Некоторые зрители уходят сразу. Оставшиеся аплодируют, ждут, опять аплодируют, зовут Мальволио по-английски, начинают смеяться, переговариваться. Уходят более терпеливые, остающимся приходится вставать, чтобы их пропустить; все, кто ещё на что-то надеется из любопытства, переходят друг к другу между рядами, обсуждают произошедшее, предлагают аплодировать громче, - в общем, успевают почти подружиться. Рационалы заглядывают за кулисы и сообщают, что за кулисами никого нет – Тим Крауч остался в роли до конца, проигнорировав всех желающих преподнести ему цветы. Подобно «Смерти и реинкарнации ковбоя», моноспектакль Крауча, четвёртый в цикле «Шекспир в чемодане», ставит над зрителем социальный эксперимент, делая его непосредственным участником спектакля. «We love you, Malvolio», - раздаётся зов, когда актёр уходит со сцены, - да, очень точно и честно продемонстрировав людям их приверженность злому смеху комедии, готовому унизить слабого, поиздеваться над неудачливым, растоптать непохожего и неудобного, но также и не изменив своего мнения об этих людях как о «гнусной своре». По какому праву он позволяет себе так судить? «Я груб со слугами», - как бы невзначай соглашается он с характеристикой, которую лже-послание от Оливии вменяет ему в заслугу; и он действительно груб как с теми, к кому обращается с морализаторством, так и с теми, кого вынуждает стаскивать с себя чулки или надевать туфли. Прислуживать дворецкому – это ли не унижение и издевательство, над которым остальная публика, как ей и положено, смеётся, но что едва ли приятно проделывать самим жертвам вышеописанных маленьких эпизодов? Однако зритель готов простить Мальволио то, что прощает самому себе, тогда как в переломный момент спектакля могло показаться, будто тот ставит перед собой противоположную задачу – вызвать нетерпение к любого рода обидным насмешкам, розыгрышам и гонениям. Нет – ему всего-навсего нужно было одержать моральную победу над теми, кто осмелился поставить себя выше него, то есть, опять-таки, отомстить. Поэтому никакой любви этот ловкий манипулятор, умело давящий на чувство вины через ассоциирование собеседником себя с аморальным (бесспорно!) Тоби, не заслуживает – только сочувствия, как любой, пострадавший от человеческой жестокости. Что ж, - всегда найдутся те, кто считает своим долгом вершить законы и нормы, и всегда найдутся те, кто попирает любые границы и рамки и выходит за пределы этических основ; но кто из них – большее зло, остаётся вопросом. Пожалуй – тот, кто первым доберётся до другого.
[242x163]
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Персонаж на сцене – нелеп и комичен: грязно-белая пижама перемазана чем-то физиологических расцветок и продрана, на заднице дырка, на голове – шапка с рогами, под подбородком болтается какая-то красная требуха, изображающая индюшачью бороду, к спине прикреплена табличка «Turkish cock», лицо неумытое. Шевеля губами, он что-то читает по бумажке, заявляет, что он не сумасшедший, а потом обращается к публике, которая в это заявление не верит и от души смеётся. Это пуританин Мальволио (режиссёр и актёр Тим Крауч) – объект насмешек из ранней шекспировской комедии «Двенадцатая ночь», и в продолжение часа он будет вести со зрителем самый непосредственный диалог. И начинает он с того, что обрушивается на зал с обвинениями в том, что мир погряз в пороке, хаосе и безумии: бросишь бумажку на пол – замусоришь всё вокруг и превратишь в зловонную свалку, надумаешь выпить кружечку пива – сам превратишься в опустившегося алкоголика и безнравственную скотину, посмеёшься над необычным человеком – и вот уже толпа забивает его камнями. Но чем больше он призывает слушателей по вечерам читать Библию, не ходить в полный разврата театр, требует выпрямить спину и убрать руки с промежности, а главное – не смеяться, тем дружнее хохот, хотя уже тогда сквозь его преувеличенные страхи, поучения и оскорбления слышно отчаянное одиночество, желание встретить понимание и обиду человека, поднятого на смех при серьёзном разговоре. Ему действительно несладко приходится – один против всех он противостоит веселью и развлечениям, которые буквально обрушились, как эпидемия, на его родную Иллирию, где всегда царили его, дворецкого, стараниями стабильность и покой: потеряв отца и брата, земли унаследовала прекрасная Оливия, и её приехавший на поминки дядя Тоби остался пировать со своими дружками – так начинается его история. Тоби со товарищи – такой же, как и зрители, пришедшие посмеяться над ним, уверен Мальволио, и именно в зал он неоднократно бросает своё сакраментальное: «Я отомщу всей вашей гнусной своре!». Чтобы окончательно доказать собравшимся, что смеются они на самом деле над трагедией, он выволакивает на сцену верёвку с петлёй, перебрасывает её через рею, встаёт на стул и вызывает двух зрителей, чтобы один выбил стул из-под его ног, а другой удерживал противоположный конец верёвки. Больше никто не смеётся, хотя Мальволио продолжает кого-то упрекать за смех, и когда он, всё приготовив для повешения, спрашивает, это ли хотят увидеть зрители, ответ однозначен: нет. Тогда Мальволио объясняет, почему его принимают за сумасшедшего: над ним, безнадёжно влюблённым в свою госпожу Оливию, шайка Тоби в отместку за запрет медвежьей травли собаками сыграли жестокую шутку. Бумажка, которую он читал и бросил, - подложное письмо, в котором Оливия якобы признаётся ему в любви и пишет, как ей хочется, чтобы он улыбался и носил жёлтые чулки. Прислуге улыбки не положены, а жёлтые чулки по моде того времени – обозначение страсти… и, объявив его психом, несчастного Мальволио заключают в тёмный сырой подвал, куда приходит шут, чтобы издеваться над ним. Поистине, настолько сурового наказания не заслуживает человек, который всего-навсего надоедал гулякам своей манией следить за порядком! Он так говорит о своём счастье любить и быть любимым, что почти вырастает до патетически-трагических высот, хотя нет-нет, да и промелькнёт ощущение, что перспектива сделаться графом обрадовала его больше, нежели завоевание сердца Оливии, чувства к которой пробуждают в нём отнюдь не сердце: хвастаясь, что впервые в жизни испытал физическое возбуждение, он взбегает по рядам, выставляя крайним зрителям свой гульфик. Добившись наконец от аудитории сочувствия, Мальволио постепенно преображается: стаскивает свой дурацкий рогатый колпак и бороду, накладывает белила на лицо, рисует поверх брови и усики, моментально преображаясь из корчащего гримасы малоприятного юродивого в оклеветанного светского человека. Стаскивает свой омерзительный костюм, позирует в стрингах тигровой расцветки и облачается в белую рубашку, белые чулки, чёрные штаны на подтяжках, жилетку – в общем, традиционную форму дворецкого, попутно заставляя того или иного везунчика с первого ряда снять с него старые чулки, надеть туфли или пиджак. Вновь вживаясь в роль хозяина положения, он пересказывает непосредственно сюжет пьесы – события, происходившие, пока он томился в заточении: в Оливию, давшую обет не знать мужчин, влюбляется живущий по соседству граф и посылает к ней юношу, служащего у него, чтобы тот завоевал для него её сердце. Оливия же влюбляется в этого юношу, который на самом деле – переодетая девушка, влюблённая в графа. Наконец, прибывает брат-близнец этой девушки, которого она считала погибшим, и, перепутав их, Оливия тащит его под венец, а тот и не сопротивляется, хоть и знает её всего один день. В итоге граф тоже женится на девушке, которую считал юношей, - а его, Мальволио, по случаю такой радости выпускают из темницы, ограничившись тем, что слегка пожурили «шутника» Тоби. «И после этого Я сумасшедший?!» - восклицает Мальволио, комментируя эту романтическую травестийную свистопляску. К развязке он уже вполне симпатичен публике: ораторского дара ему не занимать, ему удаётся убедить большинство в своей положительности и злонравности своих обидчиков, - и, казалось, чего бы ему ещё? Но нет – видеть в недавних насмешниках новообретённых союзников он отнюдь не собирается и возвращается как к прежнему морализаторству, ныне уже будучи уверенным, что его претензии никто не отвергнет, а также и к идее мести. Возмездие, которое он уготовил зрителям, очень простое и остроумное: Мальволио обещает уйти и оставить их одних в пустом зале, так, чтобы они, не зная, что делать, и чувствуя себя глупо, задались вопросом, зачем они сюда пришли и зачем тратят своё время, и пришли к выводу, что больше в театр не придут. И, натурально, уходит за кулисы – и не возвращается; свет в зале горит, двери ещё закрыты. Некоторые зрители уходят сразу. Оставшиеся аплодируют, ждут, опять аплодируют, зовут Мальволио по-английски, начинают смеяться, переговариваться. Уходят более терпеливые, остающимся приходится вставать, чтобы их пропустить; все, кто ещё на что-то надеется из любопытства, переходят друг к другу между рядами, обсуждают произошедшее, предлагают аплодировать громче, - в общем, успевают почти подружиться. Рационалы заглядывают за кулисы и сообщают, что за кулисами никого нет – Тим Крауч остался в роли до конца, проигнорировав всех желающих преподнести ему цветы. Подобно «Смерти и реинкарнации ковбоя», моноспектакль Крауча, четвёртый в цикле «Шекспир в чемодане», ставит над зрителем социальный эксперимент, делая его непосредственным участником спектакля. «We love you, Malvolio», - раздаётся зов, когда актёр уходит со сцены, - да, очень точно и честно продемонстрировав людям их приверженность злому смеху комедии, готовому унизить слабого, поиздеваться над неудачливым, растоптать непохожего и неудобного, но также и не изменив своего мнения об этих людях как о «гнусной своре». По какому праву он позволяет себе так судить? «Я груб со слугами», - как бы невзначай соглашается он с характеристикой, которую лже-послание от Оливии вменяет ему в заслугу; и он действительно груб как с теми, к кому обращается с морализаторством, так и с теми, кого вынуждает стаскивать с себя чулки или надевать туфли. Прислуживать дворецкому – это ли не унижение и издевательство, над которым остальная публика, как ей и положено, смеётся, но что едва ли приятно проделывать самим жертвам вышеописанных маленьких эпизодов? Однако зритель готов простить Мальволио то, что прощает самому себе, тогда как в переломный момент спектакля могло показаться, будто тот ставит перед собой противоположную задачу – вызвать нетерпение к любого рода обидным насмешкам, розыгрышам и гонениям. Нет – ему всего-навсего нужно было одержать моральную победу над теми, кто осмелился поставить себя выше него, то есть, опять-таки, отомстить. Поэтому никакой любви этот ловкий манипулятор, умело давящий на чувство вины через ассоциирование собеседником себя с аморальным (бесспорно!) Тоби, не заслуживает – только сочувствия, как любой, пострадавший от человеческой жестокости. Что ж, - всегда найдутся те, кто считает своим долгом вершить законы и нормы, и всегда найдутся те, кто попирает любые границы и рамки и выходит за пределы этических основ; но кто из них – большее зло, остаётся вопросом. Пожалуй – тот, кто первым доберётся до другого.
[242x163]
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Посмотрела "Я, Мальволио" | Black-and-Red_Phoenix - Гнездо Чёрно-красного Феникса |
Лента друзей Black-and-Red_Phoenix
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»