[174x353]
24.12.2010 Краем уха я слышала, будто в пятницу к русичке надо будет подойти только в половине первого, к концу пары, сдать домашку. Но когда вечером заглянула в сфотографированное расписание зачётов, там на этот счёт ничего сказано не было, а писать кому-нибудь было уже поздно. А ещё из-за рецензии некогда было делать домашку, и я засела её делать утром, когда не без труда проснулась. Надо было найти пять предложений на редактуру, и я недолго думая полезла читать перловку. Ржала до слёз, но практически ничего пристойного не подобрала, пришлось в итоге напрячь память и привлечь пёрлы, почерпнутые из жизни. Распечатала, умудрилась вовремя выйти из дому, но маршрутки пришлось ждать долго, добиралась она тоже долго, и в половину я ещё только была на своей станции, и поезда не было минут десять. В общем, прибыла я к часу, опоздав на философию, когда нам как раз, очень вовремя, обещали скинуть экзаменационные билеты. Марина Геннадьевна появилась и меня позже, и мы сдали ей все домашки сразу. В большом перерыве кабинет на факультете был занят, и я со скуки пришла к народу в буфет и купила большую пачку кукурузных хлопьев, которые не осилила и потом с трудом скормила окружающим. После двух пар зарубежного театра – в начале первой удалось немного подремать – я поехала домой и многое успела, в том числе пораньше лечь спать. А мама подарила мне новую фляжку, обтянутую искусственной замшей, с металлическим скорпионом – на Рождество, наверное. Всех католиков и сочувствующих поздравляю с этим праздником. С днюхой, Иисус :)
25.12.2010 Проспав и пролежав до двенадцати, я снова успела сделать к вечеру много всего, правда, не относящегося к подготовке к сессии. Из дому вышла пораньше из-за аховой погоды: если я называла катком то, что было раньше, то только потому, что не видела настоящего сегодняшнего катка. Снег покрыло ровной корочкой наста, так что он стал как фарфор или желе, и стоит ударить ногой по сугробу – он с хрупаньем разбивается на прозрачные осколки, как стекло. Возьмёшь такой осколок, бросишь в сугроб – он, как нож в желе, воткнётся вертикально. Капает дождь, там, где в снегу застыли слепками следы, наливаются, как в чаши, лужи; где не каток, там слякоть. Я доехала до Арбатской, дошагала до театра у Никитских ворот, узнала о замене: сегодняшних «Двух Чеховых» поменяли местами с вчерашними «Собаками», что даже к лучшему, ибо я давно хотела увидеть их «Собак». Программка досталась мне нахаляву, и я устроилась сначала в коридоре, а потом в буфете, где от нечего делать съела свою шоколадку. Со вторым звонком я вошла в зал, нашла его не особо заполненным и устроилась в первом ряду, благо невысокая сцена позволяла.
Это не единственные «Собаки» в городе, поэтому без сравнений со спектаклем на Юго-Западе не обойтись. Если Белякович позиционировал свой спектакль как детский, каким бы взрослым тот ни вышел в итоге, то Розовский изначально ставил вечерний спектакль, очередной душевный и практически бессюжетный мюзикл для ностальгирующих. Овраг, в котором обитают его герои, он понял буквально, забросав сцену мятыми газетами, пластиковыми бутылками и пустыми консервными банками. Его собачья стая – скорее, бомжатник, не документально-новодрамовский, конечно, а перестроечно-идеализированный, как свалка жизни, куда она вытесняет всё ненужное. Обаятельный Гордый (Шолох), непробиваемый оптимист и романтик, вспоминает пригревшего его Художника, лирично дружит с очкариком Головастым (Чернявский), защищая от Чёрного и до слёз ревнуя к Таксе. Такса (Юченкова-Долгих) – тоже очкарик, интеллигенция нашла друг друга и сыграла свадьбу; Чёрный (Давиденко) – по традиции, могучий байкер, свирепый разбойник снаружи, добрый внутри. Он эмоционально вспоминает бросившего его любимого хозяина и ползает на коленях перед Красивой (Троицкая). Красивая, вокзальная шлюха, - скорее сабочка, чем собачка: эротично притирается к стенке, мечтая, чтобы кто-нибудь подарил ей ошейник. Колоритный Хромой (Молотков) – пенсионер с медалью на вытертом лацкане, оберегающий немую циркачку Жужу (Кузнецова), списанную за выслугу лет. Крошка (Лебедева) в обитателях оврага не числится, она приходит туда, увешанная сумками, искать объедки, - не ребёнок, просто впавшая в детство, но ей очень хочется подрасти и завести собственных детей. У неё всего две интермедии – комическая и трагическая, в первой она нашла за кустом целых две сосиски, во второй обнаружила, что их украли. Сначала до слёз смешно, потом до слёз грустно – можно читать по губам и глазам огромную боль от этой маленькой потери. После этого щемит уже от каждого эпизода: как мечется нанюхавшийся чего-то из бутылки с чистящим средством Чёрный, которому в очередной раз отказала любимая, как Хромой перед смертью выслушивает похоронные речи о самом себе, как, наконец, окружённые экскаваторами собаки остаются в овраге ждать неизбежной гибели. У Беляковича они погибли все, Розовский даёт надежду: Гордый выжил, его Художник откопал из-под завалов и взял к себе домой. Пожалуй, спектакль Беляковича пронзительней, но и этот не оставляет равнодушным, цепляет на некоторое время – а перед завязкой не даёт заскучать: герои только и делают, что пьют водку да поют песни, преимущественно бодрый блатняк и душещипательные романсы, под предводительством тамады – кота Ямомото (Юченков). Помимо песен на стихи и музыку Веры Копыловой, автора пьесы по повести Константина Сергиенко, звучат песни на стихи Есенина, Левитанского, Самойлова, Юнны Мориц, актёра Молоткова, на музыку, в большей части, самого Розовского. Исполнят даже «Растафара» Майка Науменко, устраивая при этом такой грохот, чтобы слов не расслышали даже первые ряды. Аккомпанирующему человеку с гитарой (Глазунов) дали роль «Овражьего голоса», с ним, как и со зрителями, иногда разговаривают с авансцены, и перестанет откликаться он только тогда, когда на месте оврага вырастет подразумевающийся дом. А когда Чёрный достаёт наушники, включается фонограмма – с песнями Шнурова и «Ленинграда», без мата, но прекрасно соответствующие ситуациям; в программке «цитаты» из Шнура соседствуют со Шнитке, без которого, похоже, ни один современный спектакль не обходится. Есть и лишнее – например, ловля и поедание блох, демонстрирующая не собачьи и не человечьи, а обезьяньи повадки; есть и шутки, являющиеся или кажущиеся импровизацией, удачной спонтанной отсебятиной, заставляющие почувствовать, что актёры получают удовольствие от своего занятия. Но главное, что спектакль восьмилетней выдержки смотрится живым. Вполне хороший способ приятно провести вечер.
После спектакля пришлось пилить пешком сначала от театра до Арбатской, а потом от родной Молодёги до дома. Теперь можно и спать лечь, чтобы завтра снова встать пораньше и успеть побольше, в частности, в кино бы сходить, вот хоть на Трон, например.)