[262x266]
13.12.2010 Проснулась я со скрипом, а потом ещё и с транспортом не повезло, так что на историю русского театра я немного опоздала. Речь шла как раз о «Димитрии», мною в субботу перечитанном, и у меня в промежутках между записыванием отчаянно слипались глаза. С грехом пополам проснулась я к продолжению обсуждения «Дяди Вани», но так ещё пока ничего и не вякнула по двум работам девчонок, ибо всё никак не перечитаю работы дома и не выпишу цитаты. В большом перерыве Саша и Алина меня кинули, свалив сначала в банк, потом в Муму, и я отсиделась в Кофеине в компании нетбука и горячего шоколада, к которому на сей раз не дали ложечки, так что его приходилось лакать из чашки, и половина шоколада осталась на дне и стенках. Вернулась я на инглиш, а после оного отправилась домой страдать ерундой и полезными делами.
14.12.2010 И снова я еле встала – видимо, отвыкла рано ложиться, и поэтому сплю урывками, а организм считает время сна от последнего засыпания до последнего пробуждения, и оно ему кажется недостаточным. Однако на историю я успела и законспектировала последнюю в семестре лекцию об оттоновском возрождении и годе тысячном. Ильин опоздал, так что мы уж было начали думать, что он не придёт вообще, как в прошлый раз; рассказ пошёл о римских классиках, я преимущественно дремала. На истории театра законспектировав лекцию о московском театре, я снова поехала домой.
15.12.2010 Я умудрилась героически проснуться на информатику, добраться с пятиминутным опозданием, а Ирины Вячеславовны не было – она встала в пробке. Саша и Лиза пошли спать на факультет, а мы с Алиной, Таней и Антоном отправились в Кофеин и засели на втором этаже. Я взяла американо, оказавшийся каким-то неразмешанным, противным, с кислецой, даже не стала лазить в сеть, ибо только что оттуда, - посидели, потрепались, потом Ирина Вячеславовна позвонила и сообщила о своём прибытии, и мы ушли, так что гадость я не успела допить. Когда мы пришли, времени оставалось только на то, чтобы пообещать появиться через неделю на зачёте – и подоспеть на БЖД. Там мы снова смотрели видюшки, но на сей раз не страшные, а смешные: «Осторожно, злой Киркоров» с пятого канала, плюс сюжет про то, как на психические отклонения проверяли Джигурду и Шуру, и ещё по мелочи. После этого мне даже от византийских икон на ИЗО становилось смешно. В перерыве благодаря прискорбному отсутствию второго курса можно было обосноваться на факультете; инет я пожертвовала страждущим, ибо скоро всё равно собиралась туда. После инглиша я поехала на Театральную, поискала, где бы скоротать время до театра, и осталась в итоге в Шоколаднице в Камергерском; решила попробовать нечто под названием «черничные ночи», оно оказалось тупо компотом из пресса с ягодами. С трудом осилив две чашки, поев захваченные из дому котлеты и посидев в сети, я пришагала в РАМТ, купила программку и, удивляясь малочисленности публики, стала ждать. С первым звонком открыли не привычные боковые двери в Большой зал, а одну маленькую, которая вела на сцену, на которой установили ряды скамеек и подмостки. Партер, бельэтаж и балкон, пустые и тёмные, оттуда казались совсем не внушительными. Мой билет на входе проверили дважды, и оказалось, что «дополнительные места» - это пронумерованные подушечки на полу перед первым рядом, как по мне, так самые лучшие места, особенно при том, что моя подушка была по центру. Подмостки были низкими и узкими, так что мне был обеспечен идеальный просмотр. А ещё для полного счастья я видела Бартошевича.
Миндаугас Карбаускис поставил роман Ицхокаса Мераса, не понаслышке знающего жизнь еврейского гетто в оккупированной Литве, где – как в универсальной модели мира вообще – и происходит действие. Фашистскую власть там олицетворяет комендант Шогер (Гришин) – кожаная куртка, красная нашивка со свастикой, лоснящиеся напомаженные волосы, ложечка стучит по стенкам чашки с чаем. И никакого демонизма: непонятно, где некоторые рецензенты углядели привлекательность и обаяние в этом персонаже, который, чем больше старается вести себя «по-человечески», тем больше отталкивает. Он не отдаёт приказы резким голосом, не сверлит пронзительным взглядом, как злодеи из блокбастеров – двигается небрежно, смотрит ласково, говорит запанибрата, хлыстом изящно фехтует и дирижирует. Но от его улыбки не становится теплее, от шуток не смешно, а «мирные» повадки могут ввести в заблуждение только наивных: этот «честный трудяга», на первый взгляд не задумывающийся о том, что творит, оказывается хитрым, изобретательным и безжалостным убийцей, упивающимся своей безнаказанностью. В жизни злодеи всегда такие: не блещущие харизмой и запредельным IQ, артистизмом и остроумием, а незаметные, но упорные пиявки – и такие же ничтожные и омерзительные. Противостоять ему будет Авраам Липман (Исаев) – простой портной, многодетный отец, не произносящий громких речей, не поднимающий бунта, а просто не снимающий шляпу перед комендантом, потому что – не позволяет человеческая гордость унижаться перед паразитом. В жизни герои всегда такие: тоже незаметные, но сила их духа настолько велика, что силе насилия и тягаться с ней бесполезно. Авраам потеряет всех своих детей, одного за другим, но не сломается, не сдастся, потому что своим примером воспитал из них таких же сильных, гордых и самоотверженных борцов не против чего-либо, а за свою жизнь, не держащих в руках оружия. На фоне штакетников для магнитных досок, на которых разворачиваются шахматные партии, вокруг столиков и стульев для игроков совершаются подвиги – незаметные, но огромные, способные поколебать до основания глиняные ноги коричневого колосса. Вот Инна Липман (Семёнова) приносит в гетто партитуру оперы Галеви «Жидовка», чтобы сыграть труппой, где у каждого есть дублёр – на случай выбывания. Попадается Шогеру, тот «съедает» белую пешку: запрещённый текст карается расстрелом, но партитура попадёт в руки дублёрши Инны, подающей надежды молодой певице. А вот её сестра Рахиль (Искандер) радуется разрешённому рождению сына – несмотря на то, что её первенца увезли «на прививки», муж убит, а у младенца светлые волосы и брови. И только узнав от соседки Лизы (Семёнова), что им искусственно ввели чужое семя для экспериментов, она душит двух одинаковых, как близнецы, отродий науки рейха: на доске происходит обмен фигурами. Касриэл Липман (Доронин) боится выдать тайники рабочих, принёсших со склада детали оружия, потому что Шогер отрезает ему пальцы. И тогда отец сам настаивает на его самоубийстве, и молодой философ, считающий себя «сверхчеловеком», покоряется. Самого младшего ребёнка в семье – девятилетнюю Тайбеле – повесят на площади вместе с бездетной парой, укрывавшей её вне гетто как собственную дочь. А когда Авраам придёт к Шогеру просить, чтобы детей больше не увозили из гетто, тот захочет сыграть на них в шахматы со своим постоянным партнёром – последним сыном Липмана, Исааком (Кривощапов). Каждый из братьев и сестёр играл против Шогера, но их с Исааком партия проходит через весь спектакль. Правила таковы: в случае своего выигрыша Исаак спасает детей, но погибает сам, в случае проигрыша детей увозят, а он остаётся жить. А жизнь так сладко есть с самого лезвия, когда нечего терять! Можно танцевать, задавая ритм мешочком сухого гороха, отбегать, смеясь, от воображаемой морской волны, срывать для любимой девушки запрещённые ромашки… и плюнуть пиявке в лицо, а иначе зачем жить? Исаак мог свести партию вничью, в вечный шах, чтобы и детей спасти, и самому уцелеть. Но он поставит мат, на глазах у всего гетто нанесёт поражение врагу, выставит его таким, каков он есть: слабым, но честолюбивым, самоуверенным и потому смешным, а не страшным. Авраам не станет его отговаривать, он готов вслед за ветхозаветным тёзкой спокойно принести в жертву самое дорогое, что у него есть. «Ничья длится мгновение», и ей нельзя позволить растянуться на вечный компромисс со злом. Поэтому есть только один победитель и только один побеждённый – даже если победа стоит жизни. У этого спектакля нет необходимости транслировать в зал обострённые эмоции, давить на жалость, пугать натурализмом. Предельно условные и лаконичные пространство и игра ограничиваются минимальной детализацией и поверхностным, отстранённым психологизмом монументальной фрески и всё равно насыщены напряжением, как натянутая пружина, не могут не зацепить на все два часа. Без дидактического и идеологического пафоса и умильной лубочности, без пессимизма всеобщей обречённости, но и без надежды на светлое будущее «Ничья» преподаёт только один важный урок: об экзистенциальной свободе выбора, в котором третьего не дано. И для Карбаускиса вопрос о том, играть белыми или чёрными, уже решён.
После спектакля я благополучно доехала до дома, до полуночи страдала ерундой и теперь собираюсь спать, если это вообще ещё актуально. До скорого)