Пока выспалась, пока повалялась, вспоминая сны, к настоящему моменту уже безнадёжно забытые, пока позавтракала да собралась… в общем, выехала я в библиотеку отнюдь не к самому открытию. Только когда вошла в вагон метро, вспомнила благодаря объявлению по громкой связи, что сегодня и завтра родная ветка закрыта от Парка Победы до Курской. У народа была паникапаника, словно предупреждающие плакаты не висели по всему метро больше чем за неделю и словно они понятия не имели, как устроено метро за пределами этой ветки – докуда ведёт Филёвская ветка, где пересадки на кольцо etc. На Кунцевской толпа народа пересаживалась на Филёвскую, менты пытались её пасти, равномерно распределяя по платформе, но их игнорировали и прибывающие поезда брали штурмом всяк с того места, где находился, пройти в центр физически было нереально. Так я доехала до Александровского, перешла на Библиотеку, оттуда проехала до Охотного и вышла с Театральной на поверхность. После привычных процедур сдачи в гардероб, предъявления билета и получения контрольного листка охранник на входе в зал решительно преградил мне дорогу и сделал эффектную паузу, заставляя почувствовать себя пойманным на краже с поличным. Оказалось, он заметил бутылку сока, торчащую у меня из кармана, и заставил оставить её в читательском буфете. Получив снова свой оставленный со вчера «Сатирикон», я устроилась в читальном зале на прежнем месте и, страдая от жажды, закончила конспект вступительной статьи и углубилась в чтение, не забывая составлять краткий пересказ собственного авторства. Но не успела я дочитать до конца пира у Трималхиона, или как его там, библиотека стала закрываться, и, сдав книжку (больше-то я туда не вернусь, придётся через маму брать книги домой с абонемента), я поехала через рыжую ветку до Сухаревской. Надо было где-то скоротать время до театра; Кофе Хаус и Кофеин остались по противоположную сторону дороги от того выхода из перехода, где я всегда поднималась, но я не стала ни возвращаться, ни перебегать дорогу, а пошла вперёд. Удача скупо улыбнулась: почти напротив театра оказался Кофе Бин, я устроилась напротив двери, из вежливости заказала среднюю порцию кофе – то ещё, как выяснилось, ведро – и разложила нетбук и домашние оладушки. Поев, попив (ведро осилилось, ибо кофе было хорошим) и побродив по сети, я отправилась в театр, как некоторые могли уже догадаться – в Школу драматического искусства. Гардероб порадовал новой причудой суровой бабушки: теперь сумки нельзя ставить на диван, для них есть специальные стулья, и на эти стулья нельзя садиться людям, потому что люди должны сидеть на диване. Подождав немного на оном диване, я втекла с народом в Тау-зал, заняла сначала своё место в середине третьего ряда, а когда расселись все приглашённые без мест, переместилась на край первого.
Семь женщин в балетных пачках, с отнюдь не балетными фигурами, в чёрных чулках и перчатках, кидают красные дротики в одного мужчину, танцующего с круглой мишенью для дартса, гипнотизирующей мельканием чёрных и белых полос. Вонзающиеся в цель маленькие стрелы выглядят неожиданно эротично. Так задаются три цвета и центральная тема хореографического спектакля Мишина «Гибралтар». Название вырвано из монологов Молли Блум, Пенелопы Джойса, которыми разговаривают эти женщины – разговаривают о мужчинах. Но атмосфера – скорее горячая испанская, нежели ирландская, продуваемая, как и Итака, солёными морскими ветрами: мужчина отвечает им стихами Гарсии Лорки. Как бык на арене, он снова и снова падает с торчащими из груди дротиками, как оперёнными пиками, декламируя: «Трудно, ах, как это трудно – Любить тебя и не плакать!» - строки, едва ли посвящённые женщине. А они не сдаются, мелкими шажочками перебегают по сцене, поправляют что-то под пачками, таскают обшарпанный бюст-манекен, чехол от гитары, сладострастно льнут к пианино, говорят, говорят – и наколдовывают, вызывают мужчину словно прямо со страниц книжек в алых обложках. Рассаживаются наблюдать за горячей любовной сценой, где материализованная страсть вырывается алым полотнищем из-под рубахи и накрывает с головой, происходящей не то наяву, не то в воображении. В конце стиха его герой-цыган уходит навсегда, оставив обманувшей его любовнице ларец на память, - на сцене же он растягивается, изнеможённый, загнанный, а женщина садится на него, как на диван. Всё, связанное с женщиной, эстетизируется, становится частью культа, одновременно и возвышающего, и принижающего её, в котором мужчина – жрец, прикасающийся к неизведанному. Кумачовые флаги, не только цветом, но и звуком напоминающие об огне, трепещущие, как красный плащ матадора, - всего лишь окровавленная тряпка, которую старательно пытаются отстирать. Женщины при помощи мужчины не то создают, не то изучают, не то уничтожают в притягательно-пугающем ритуале богиню-мать – с огромными деревянными прищепками в спутанных волосах, с лопаткой в одной руке и кувшином в другой, восседающую в кастрюле, и хтонические элементы, огонь и вода, при этом появляются и смешиваются неопосредованно. Запелёнатые в простыни, как младенцы, пра-женщины – кто ползает по полу, кто делает первые неуверенные шаги – уже поют хоралы Генделя и делятся впечатлениями от секса с одинаковой естественностью для своей двойственной природы, замешанной на простом природном инстинкте. Мужчина, читая стихи о Нарциссе, заигрывает с собственным отражением в зеркале, а они окружают его стайкой нимф на коньках, снова увлекают в свой танец, балансирующей на тонкой грани острого лезвия. Всё это раз за разом напоминает охоту, поединок, - женщине приходится выследить, подчинить дикую, непокорную, непредсказуемую и опасную стихию мужского; женщина, а не мужчина здесь применяет силу и смелость, чтобы добиться любви. Женщине, а не мужчине – «всё равно, он или другой», любая добыча вызывает восхищение и желание, каждому можно сказать «да» и не соврать никому. Но анализировать этот спектакль рационально не получается, сколько бы фрейдистских и мифологических (что, в принципе, одно и то же) ассоциаций не вызывали его образы. Пластика, музыка, свет, звуки живого пианино, хаотично разбросанные по пустой сцене предметы складываются в полуторачасовое синтетическое полотно, воздействующее в первую очередь на эмоции. Как любую абстракцию, её каждый воспримет по-своему, но вряд ли кто-то останется равнодушным.
Спектакль подошёл к концу, я поскользила по гололёду к метро и тем же извращённым маршрутом по трём разным веткам добралась до дома. Теперь, казалось бы, высыпайся сколько влезет, но на завтра у меня будильник заведён… ждите с рецензией ;)
[290x210]