[164x280]
25.11.2010 Вечером среды мне показалось, что в комнате слишком душно, и перед сном я решила проветрить, пока чищу зубы. Открыла форточку, вышла из комнаты, вошла в комнату, легла спать. Закрыл форточку только папа утром, когда у нас с ним зазвонил будильник и он, проходя мимо моей комнаты, почувствовал, что из-под двери веет морозцем. В комнате было, как в вытрезвителе, а мне под одеялом было тепло, но вставать таки пришлось. А когда я приехала на первую пару к 11ти, выяснилось, что Наталья Сергеевна может прийти только к 12ти, а Аня не всем выслала об этом smsки. Ничего из ряда вон в учебный день не произошло, на последней паре обсуждали работу Алины по «Отелло», потом кто-то поехал на «Триптих», а я – в парикмахерскую над кинотеатром «Брест», стричься. Очереди не было, меня препроводили к тёте, которая настойчиво собралась помыть мне голову. Помыла старательно, с шампунем, ледяной водой, щедро залив за шиворот, потом вытерла полотенцем и прямо мокрые волосы стала расчёсывать и стричь. Напоследок намазала их каким-то вонючим белым муссом и, не смывая, высушила феном – и 180 рублей за всё про всё. Получилось вполне неплохо, за шиворот и в уши волосы больше не лезут, хотя чёлка осталась практически как была, скоро снова начнёт закрывать глаза. К семи я вернулась домой – отдыхать, сделала ту ерунду, какую смогла, и выспалась даже.
26.11.2010 Давеча, когда все уже разбежались, а я беседовала с Ольгой Альбертовной, меня поймала русичка и сообщила, что сегодня её первая пара начнётся не в 11, а в 11.30. Я послала smsку Ане, которая передала инфу кому смогла, а Марина Геннадьевна всяко пришла только к 12ти, ещё и возмутившись, что мы не взяли ключи от кабинета и не ждали её там, а большей частью сидели в буфете. На паре мы записали несколько боянистых предложений с «трудными» словами, а потом составили из них каждый по небольшому тексту. Потом у нас наконец-то свершилась философия, Дергачёв начал было говорить о психологии религии, зачем-то коряво изложил фрейдистскую концепцию, а потом я потихоньку задремала – иногда слышала, что ничего нового не звучит, иногда ничего не слышала. Разбудили меня знакомые стихотворные строки о любви – Георгий Борисович, стало быть, не то религию сравнивал с любовью, не то наоборот. В большом перерыве податься было некуда, и я посидела с народом в буфете, съела йогурт, потом выяснила, что заниматься зарубежным театром мы будем не в музее, а у себя на факультете. Античный театр Трубочкина у нас закончился, начался средневековый Баженовой. Теоретически начался – ибо пока состоялась вводная пара, она задавала нам абстрактные вопросы, тонко издевалась над ответами и излагала своё видение театра в частности и искусства в целом как единственно верное. А оно у неё оказалось точь-в-точь как у Дергачёва когда-то – грубо говоря, что творец, будь то актёр, певец, писатель, художник etc, сам ничего не делает, выражаемые ими чувства и знания им не принадлежат: им всё боженька на ушко нашёптывает. Они – медиаторы, трансляторы, сосуды, наполняемые свыше, причём такое откровение полагается заслужить, отмолить, и дар могут как дать, так и забрать обратно. Записывать было нечего, отвечать на вопросы больше никому не хотелось, задавать – тоже, оставалось терпеливо ждать конца лекции, и всеобщее равнодушие, видимо, обидело Баженову, ибо она окончила её едва ли не на час раньше. В общем, три пары философии религии подряд – это уже сейчас страшно и обещает стать ещё страшнее со временем, мои религиозные чувства трещат по швам, ибо слаб человек и столь массированной атаки выдержать не может. Мы с Алиной прошлись с Сашей до Чеховской, а потом поехали на Менделеевскую и завалились в Кофе Хаос. Я поняла, что опрометчиво не вылезала в сеть в перерыве, ибо места у окна были там заняты, а на столике, где мы сидели в позапрошлый раз, Йопта не брала. Однако потом удобный столик освободился, и мы, ибо ещё ничего не заказали, переселились туда. Минут 20 мы ждали, пока у нас примут заказ, ещё минут 20 – пока его принесут, оставшееся время пили – я женьшень, Алина кон панна – и съели по моему постному пирожку. Я смогла вылезти в сеть, передать её Алине, почитать её Апулея вслух, а к половине восьмого мы, как было условлено, подошли к ЦиМу. У кассы оказался Антон, позже мы запалили на улице Аню со товарки и вышли к ней, вскоре появился Вася; мы ждали остальных, было холодно, я рисковала перестать чувствовать ноги, а когда Аня послала остальным smsку, выяснилось, что они уже внутри, хотя договаривались взять проходку на всех одновременно. Мы вошли, поднялись на пятый этаж, взяли халявные программки, разделили с Алиной шоколадку, дождались второго звонка и обосновались у входа в зал. Когда народ с билетами рассадили, прибежал Лёша, раздал нам пригласительные с местами; на моём был шестой ряд, зато на Алинином третий, и я уселась рядом с ней. Оказалось, что занятое мною место выписали Васе, но он джентльменски согласился махнуться со мной пригласительными, и я осталась в центре третьего ряда, лучше и не придумаешь. Начался предпоследний спектакль NETа, поставленный французом в Литве.
На пустой сцене накрыт стол, собравшиеся на день рождения Лёни Желтухина (Ринкунас), прокручивая пластинку с песней «Bye-bye Love», терпеливо ждут почётного гостя – профессора Серебрякова (Дапсис), а один из них говорит о нём гадости за глаза да шпыняет робкого Телегина (Верекас). Это дядя Ваня (Мартинаитис) – озлобленный неудачник, желчный и язвительный циник, отнюдь не пассивный, как герой Маковецкого в спектакле Туминаса. Напротив, в нём кипит напряжённая до предела, до психоза внутренняя энергия, накопившаяся и нереализованная жажда деятельности и зависть к тому, кто хоть чем-то был занят. Считается, что до начала пьесы он работал, но не верится, что прибытие Серебрякова с супругой отвадило всех и вся от дел, как по волшебству: как везде у Чехова, здесь о труде говорится как о некоем благодатном, но заведомо недостижимом состоянии, о котором можно только мечтать. Только все уже привыкли существовать механически, бессмысленно, танцевать слаженно, как марионетки, петь хором, смеяться, потому что так надо, разговаривать ни о чём, а в Иване Петровиче ещё живы амбиции стать «Шопенгауэром, Тургеневым». И он, как подросток, неожиданно проснувшийся уже не ребёнком, ещё не мужчиной, хоть и лысеющий, отчаянно пытается обратить на себя внимание своей подчёркнутой отстранённостью и враждебностью. С нелепым вызовом всему миру он неуклюже домогается Елены (Лавринович), пьёт с Астровым (Гавеноис), наконец, молотя по столу букетом разномастных роз, напоминает, сколько трудился на неблагодарного профессора. Всё впустую – и тогда он, изначально готовый в любой момент убить того, в ком разочаровался, хватается за пистолет, дважды промахивается и со страхом отбрасывает от себя опасную игрушку. Эмоциональный взрыв ударил по нему самому – новое разочарование, более страшное, в себе самом, не сумевшем самореализоваться через преступление, требует убить самого себя, ведь по законам юношеского максимализма смерть – единственное доступное решение любой проблемы. Как было и у Туминаса, мы не сомневаемся, что в финале дядя Ваня тихо и незаметно умирает – очевидно, баночку из-под морфия он вернул доктору уже пустой. Но не печальный конец не успевшего повзрослеть холерика видится лейтмотивом спектакля Эрика Лакаскада. Нервозность и агрессивность Ивана Петровича, не позволяющая ему спать по ночам, - лишь одна сторона тяжёлой атмосферы, заполнившей тяжкой предгрозовой духотой дом Войницких. За кадром – капризы тяготящегося старением Серебрякова, вымещающего своё раздражение на свите: зациклено-подобострастной Марии Васильевне (Гинтаутайте), бесцветно-смиренной Елене, стоически спокойной Соне (Самоулите), натирающей мазью, словно Гелла, его больное колено. Астров, в котором нет ничего, кроме мужского обаяния, воспринимается как глоток свежего воздуха: Соня ждёт его слов, Елена – поцелуев, какие уж тут леса, когда время утекает сквозь пальцы, как песок, и перед расставанием всё никак не надышишься. Соня – настоящий герой этого спектакля, немногословная, сильная миниатюрная девушка с короткой стрижкой, с улыбкой радующаяся рождению любви, без слёз расстающаяся с нею, заботящаяся и о своём непутёвом дяде, и, кажется, обо всех вокруг, такова её природа. Жаль, такой замечательной актёрской работе режиссёр не дал развернуться в полной мере, да и других словно придержал, и получился спектакль, неожиданно для «нового европейского театра», ровным, гладким, буквально классическим по своей природе и оттого временами скучноватым. Все приёмы – предсказуемы и в лоб: если дядя Ваня берётся за бутыль с водой – значит, выльет её себе на голову и обнажённый торс, если не выпускает из рук букета – значит, раздраконит его на лепестки и листики, что, конечно, красиво само по себе, но коробит банальностью и заезженностью. Основной фишкой постановки было заявлено сочетание пьесы «Дядя Ваня» с её прототипом – пьесой «Леший», но на деле из «Лешего» в спектакль просто «перешагнули» четверо персонажей – Желтухин с сестрой (Тамулите) да отец и сын Орловские (Гирдванис и Тамоле соответственно). Связанные с ними сюжетные линии за ними не последовали, потому некоторые их реплики повисают необоснованными, а сами они присутствуют лишь для массовки – видимо, чтобы своим непрошибаемым оптимизмом и лёгким взглядом на жизнь создавать резкий контраст издёрганным Войницким. Но открытий – ноль, так что тратить на эту вещь 160 минут довольно-таки неинтересно.
Спектакль закончился, мы разъехались по домам. От метро до дома дотопала пешком, дома по рассеянности уронила в заварку пуэра несколько листиков оолонга. Кощунственная смесь получилась вкусной – эдакий смягчённый сливочной сладостью пуэр, что особенно чувствуется на поверхности, а со временем перестаёт замечаться. Отвлекаясь на всё подряд, я, как видите, позволила себе засидеться до четырёх, благо завтра можно будет выспаться, ну, а вечером по субботней традиции в театр сходить по собственному почину. Вот до завтра и прощаюсь)