За окном осень. Качает голые деревья ветром, осыпается последними унылыми жёлтыми листьями. Кружится, кружится и падает на асфальт. Дома вдруг оказались серыми и грязными. Их даже как-то стало больше. Асфальт почернел, стал мокрым и скользким. Изредка появляющиеся машины не едут, а скользят по нему, но только слишком уверенно и прямо. Квартиру наполнили сумрак и тишина. Любое движение, любой шаг кажутся бессмысленными. Говорить я вообще боюсь – не знаю, что сделает с любым осмысленным словом тишина. Так и сижу молча у окна. Рваное полотно неба, сплетённое из серых, черных и белых, но чаще из серых затрёпанных и стёртых почти до дыр облаков низко висит над Москвой. Ничего не хочется делать. Хочется смириться и уснуть, завернувшись с головой в тёплый жёлтый плед. Провалиться куда-нибудь. Забыться. Главное – чтобы не думать. И проснуться лишь в конце мая, за два часа до отправления поезда «Москва-Киев». За двадцать часов до отправления поезда «Киев-Севастополь».

Какая-то станция. Какая – не знаю, за окном всё ещё темно. Но поезд стоит – и в плацкартном вагоне воцарилась мёртвая тишина. Словно огромная невидимая рука на невидимом вселенском телевизионном пульте отключила звук. Стук колёс замечаешь, только когда его нет. В красном полумраке вагона десятки голых ступней, мужских, женских, детских, свешиваются с полок в проход. На соседней боковой полке девушка уже наверно полчаса шнурует армейские ботинки. Ей, видимо, скоро выходить. Она наклонилась – тёмный силуэт, красноватый в свете вагона, и совершенно беззвучно работает руками. Методично вынимает шнурки из петель, освобождая одну за одной, пока не доходит до последней, вытягивает их и подравнивает длину, чтобы были одинаковые. Теперь предстоит обратный путь. Она шнурует молча, не торопясь, размеренно и серьёзно, почти торжественно, словно выполняя давно известный ритуал, тем не менее, не потерявший своей сакральности. Лёгкий толчок, и поезд трогается. Заводят свой ритм колёса, сначала осторожно и неуверенно, но потом, увидев, что все спят и никто не разбужен, расходятся, и стучат всё громче, свободней и размашистей. Странная тишина, подсвеченная красными лампами вагона, исчезает.

Я встаю и иду в туалет. Колёса разошлись и выстукивают, кажется, что-то знакомое. «Сколько лет прошло – всё о том же гудят провода…» Или нет?... Закрашенное белым окно немного приоткрыто. Расправляя свежим воздухом лёгкие, смятые долгим неуклюжим сном на слишком короткой боковой полке, я втягиваю слова той же песни: «Нужно писАть в чью-то тетрАдь кровью, как в ме-тра-па-ли-тене…». Ещё совсем недавно чёрное небо стало уже не чёрным, а бледно синим, и на его фоне прорисовались далёкие всё ещё чёрные силуэты округлых холмов. Друг за другом они вытягивались в гряду. Поезд уходил вперёд, оставляя её позади, но там, где она заканчивалась, тут же поднималась новая гряда, такая же чёрная, далёкая и величественная. «Горы? Крымские горы! Это Крым! »

Стремительно светало. Встала Лена и подсела ко мне. Её красивые глаза быстро прояснялись, освобождаясь от мутноватой пелены сна, и наполняясь потихоньку маленькими золотыми искорками, но всё же они ждали солнца, что бы отразить его и вспыхнуть по-настоящему.
– Лен, ты видела? – Я кивнул в сторону уходящей вдаль аллеи высоких торжественно строгих кипарисов. – Крым!
Она кивнула. Для неё это тоже открытие.

Вот уже все мы сидим вместе, и кому-то в вагоне не хватило стаканов для чая. Поезд зашёл в длинный туннель, прорубленный через тысячи столетий: время, спрессовавшееся в известняк. Серж, тут же проглотив зевок, изрёк:
– И кто сказав, что в Крыму нема метро?
Осталась ещё пара часов.

Море. Голубое, тёмно-синее, изумрудное, бирюзовое, прозрачное, тёплое, нежное, мягкое. Бесконечно большое, бесконечно сильное, бесконечно красивое. Спокойное и безмятежное. Вечное. Там, вдалеке, в невообразимой дали, на грани зрения, на границе мира – на горизонте, тает в лёгкой ажурной дымке. Накатываясь на гальку пляжа, оно тихо и вкрадчиво шепчет что-то трёхсотметровым седым скалам. Они же, повернувшись к нему своими отвесными обрывами, внимательно слушают. Я тоже вслушиваюсь в этот неторопливый разговор, начавшийся миллионы лет назад, когда в сотне метрах от края скал не было посёлка, когда в пятнадцати километрах отсюда не было суетливого и шумного города, когда вообще не было людей, не было этих чаек, кружащихся белых точек над пиками скал, и даже не было платанов, но были уже это море и коричневые горы. Наступила весна, и они опять покрылись свежей изумрудной порослью. Ещё пара минут, и из-за острого, как бритва, края скалы медленно, чтобы случайно не порезаться, выйдет солнце. Чтобы расплавить море. И если кто-нибудь там наверху будет смотреть вниз, он увидит золотую лаву, слегка волнующуюся от новорождённого ветра, щекочущего древнее море. Но никто не увидит, никого нет. Шесть утра. Я один во всём мире. Я не чувствую одиночества.

Зашла мама.
– Какой ветер поднялся, прямо ураган.
– Да.
Гулко дрожат от ветра оконные рамы. За окном осень.
Сон предстоит долгий.
[525x700]