Потому что стихи не растут как приличные дети,
А прорастают ночью, между ног,
И только раз рождается в столетье
Поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок.
1.
Да, вот именно так (а никак по-другому)
Ушла расплевавшись со всеми моя затяжная весна,
И пришла – наконец-то – моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, моё сытое хитрое сердце,
Только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?

…Я стою на апрельской горе – в крепкосшитом военном пальто,
У меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо от Оли:
«Здравствуй, - пишет мне Оля, - я серьёзна больна,
И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.
Однако я постараюсь выжить, я буду бороться.
Ты же – постарайся быть счастлив.
Живи, по возможности радостно.
И ничего не бойся». – Ну вот я и стараюсь.

2.
Ну так вот и старайся – вспотевший, воскресший, больной
Записать эту линию жизни на рваной бумаге
(Электронной, древесной, зелёной, небесной, любой)
И за это я буду тебе – как и все – благодарен.

Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! –
…вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев,
А вот человек (пригревшийся на раскалённом камне)
несколько лет нёсший возле меня свою добровольную гауптвахту,
С переломанной в детстве спиной, сам похожий на солнечную саламандру,
На моё неизменное: «бедный мой мальчик»,
Отвечавший –
«Нет, я счастливый»…

3.
Эти люди стоят у меня в голове,
Кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,
Кто по маковку в смерти, кто в победе своей – без следа.
Эти люди не скоро оставят меня навсегда.

Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву
Кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под Москвой,
Мы их тоже возьмём – как расстрелянную голубику
На ладонях, на солнечных брюках и юбках, – с собой.

4.
…Мы стоим на апрельской горе – в крепкосшитых дурацких пальто,
Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто:
С ноутбуком, с мобильным, в берёзовой роще, небесным столбом,
С запрокинутым у небу прозрачны любимым лицом
(потому что все люди – с любимыми лицами – в небо столбы)
Я вас всех научу – говорить с воробьиной горы.

5.
Здравствуйте, - скажет один. – Я единственный в этой стране
Защищавший поэзию от унижения,
Наконец-то готов подписаться под тем, в чём меня упрекали:
- Да, это всё не стихи,
Это мой живой, столько-то-летний голос,
Обещавший женщине, которую я любил, сделать её бессмертной,
А не сумевший сделать её даже мало-мальски счастливой…

– Здравствуйте, – скажет второй, – если когда-нибудь в дымный апрель
Выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьёте?)
Вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей несбывшейся жизни, –
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.

– Потому что я любил вас гораздо больше, чем вы меня, – скажет четвёртый, –
Да и нужны вы мне были, гораздо больше, чем я был вам нужен,
И поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(Да и какой из меня теперь победитель?)

6.
… Однако,
Так как на роль на роль человека с рудной мужской судьбой претендую всё-таки я,
То всё, что остаётся мне – это выйти вперёд,
Наклониться к людям (ближе других) и сказать:
– Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые…
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить – по возможности – радостно,
Будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(Кроме унижения, дряхлости и собачей смерти,
Но и этого тоже не бойтесь.)

7.
Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
Кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
Всё равно соберут, как рассыпанную землянику,
А потом унесут – на зелёных ладонях – домой.