Ветер пытался обглодать мой хрупкий кальциевый каркас, я тихо плевался клингонскими неприличностями и выдавливал в трубку непослушные, ломкие, как скорлупа, слова чужого языка; ветер был дыханием самой первобытной тьмы, которую в огромном блэндере отделили от света и сказали, что это хорошо; выбросили куда-то в сторону, где она расползлась плесенью и теперь травит изнутри потомков обезьян, задувает ледяным, смрадным дыханием их потешные электрические свечки и шепчет на языке, умершем задолго до динозавров, приятные безумства. 

В направлении своего короткого забега за право обладания бетонной клетушкой и коллекционной репликой бластера Боббы Фетта я не сомневался, но иногда казалось, что упускаю что-то важное, что-то плачевно обыденное, но при этом очень человеческое и универсально необходимое для полноценного экспириенса в этом вместилище. 

На свидание я пригласил упаковку арахиса в цветной глазури и спасительное мерцание сразу трех экранов; я растворялся в белом шуме и видел светлое будущее, где я живу в маленьком черном цилиндре на околоземной орбите, неуязвимый, просто существующий, как издевательский блеск далеких, далеких звезд, подключенный ко всем сетям сразу, самореплицирующий и изучающий, крохотный блип на радарах и всевидящее око, подвешенное в пустоте над мерзкой голубоватой сферой с ее копошащейся живностью и нестерильными столовыми, я слышал нарастающий гул двигателей и писк датчиков, новые чувства наполняли мое влажное и шершавое я,спрятанное в теле складчатого органического моллюска,там, в прекрасной скорлупе из металлов и полупроводников, я засыпал довольный, под убаюкивающую трескотню соплеменников, под их неугомонные пляски и рокот далеких бессмысленных войн и плач их женщин, засыпал, цепляясь за тлеющие угли сознания своими новыми, гибкими щупальцами.