11.
В ПОИСКАХ РУССКОГО ЛЕШЕГО

От незнания Истины прозябают люди в потемках. Но тщатся ученые вывести человечество из невежества, изводя порою себя до умо- и плотоистощения в опаснейших экспедициях, и за это вот преклоняюсь я пред научным миром!

Приключилось и мне в запоздало теплый октябрь 1997 года с двумя тихо помешанными московскими академиками шагать по следу Снежного человека дремучими вятскими лесами, любуясь багрово-желтым пожарищем уходящей осени. В это благодатное время маньяк-комар уж вовсе не донимает, а природа под последним теплом отпылавшего солнца особенно остро источает пряно-горьковатый дух земных благовоний и являет глазу такие сказочные красоты, что вдруг начинаешь раздумывать о Высоком и с удивлением понимаешь: Бог, перво-наперво, - классный художник!
Я делюсь этой мыслью с товарищами, но она вовсе не пронзает моих спутников. Мозг ученого человека, как и мозг ученой собаки, реагирует на конкретные раздражители, в данном случае - на реликтового гуманоида.
Мы шагаем по тем местам, где одна местная бабка еще в смутные Горбачевские времена набрела на лешачий труп трехметровой длинны и взбунтовала той смелой вестью обостренные академические умы столичных "ньютонов". Для моих товарищей это не первый поход. Ни саму бабку, ни гуманоида, ни его мощных мощей ученые никогда не видели, но однажды им неслыханно повезло - нашли целую кучу свежего дерьма гуманойдиного (это было ясно по массе!) и рядом клок рыжих волос. Теперь те российские реликвии стоимостью в миллионы долларов! - по оценке владельцев, разумеется - бережно хранятся дома у одного из гуманойдоведов и показываются по большим праздникам особо почетным гостям.
Вчерашнюю холодную ночь мы провели в засаде у лешачьих болот, где, по словам местных, этих леших видимо-невидимо! Но нам опять чертовски не повезло. На предстоящую ночь я решил закосить от этого мероприятия. В трех километрах по речке некая деревенька Быстрица, предложил товарищам - пусть они пасут гуманоида, а я пойду в ту деревню черпать о нем новые доказательства. Договорились.
Быстрица оказалась союзом отмирающих и далеко разбросанных по округе деревенек. Нашел колхозного председателя, представился, как есть и спросил о ночлеге. Председатель глубоко задумался:
- Дык, есть тут у нас на отшибе общежитие для доярок, дык туда буди... Правда, бригадирша там у них, Клава... - как-то неуверенно покрутил пятерней председатель, - экая баба, хе-хе, с закидонами...
Общежитие для доярок, полукирпичный короб, видать по всему, стоит еще со времен барокко, но возводил его явно не Растрелли. Одна стена, падающая наружу, подперта снаружи же мощными бревнами, стена другая, падающая вовнутрь, вполне разумно подперта бревнами изнутри. Часть окон «остеклена» фанерой, рядом с общагой мощная двухместная уборная, сколоченная из грубых досок.
- Клава! - крикнул председатель.
Через пару минут на крыльце, подопнув большим кирзовым сапогом курицу, появилась ядреная молодая баба, штангистского телосложения в серых мужских брюках, крепко обтягивающих мощные бедра. В руке она держала большую погрызенную морковку и лениво ей хрумкала. Я и сам немалого роста, но вынужден был смотреть на Клаву снизу вверх.
- Вот, значит, Клава, - кивнул на меня председатель, - корреспондент из Москвы тут у нас приблудился, так переночевать бы ему, это...
- Приблядился, - передразнила Клава. - Ты, Василич, знаешь - мы мужиков не любим.
- Это корреспондент, - еще раз уточнил председатель.
Я было полез за документом, но Клава сделала жест рукой:
- Не надо, оно и по роже видно, что корреспондент. У девок перекантуеша, там есть одна койка свободная.
Председатель мне похотливо подморгнул, и мы отправились с Клавой в апартаменты.
В небольшой и достаточно захламленной комнате царил веселый девичий кавардак. Доярки - их было четверо - собирались в баню. Обстановка не пестрила излишеством: пять коек, стол, несколько стульев, тумбочек, старомодный посудный сервант, старый черно-белый телевизор. Девчонки при моем появлении замерли с любопытством. Клава вкратце объяснила им суть дела и без лишних церемоний указала на койку в углу:
- Вот здесь.
- Не помешаю? - обратился я как бы ко всем.
- Интеллигенция, - с легкой тенью брезгливости ответила за всех Клава.
- Мужик в доме - это хорошо, - заговорила одна из доярок, - но куда я, например, после бани трусы повешу сушить? Оно ж не удобно как-то...
- На рога своему Борьке повесишь, - в миг предложила Клава.
Девчонки дружно загоготали, у Клавы же на каменном лице не дрогнул ни один мускул.
- А может вы в баню с нами с дороги-то? - игриво предложили доярочки.
Я сразу согласился, сделав вид, что не понял юмора.
- А не боязно с четырьмя-то?
Так слово за слово, не желая уступать друг другу в этом щекотливом вопросе, мы и отправились впятером на помывку. Клава только цинично хмыкнула в след. Я спросил: почему она не пошла с нами? Девчонки ответили:
- Мужиков не любит.
Колхозная баня, в отличии от общежития, гляделась не столь пугающе. Приличный помывочный зал и, главное, парилка-сауна на березовых чурках. В раздевалке меня, признаться, хватило некое волнение, но и доярки порядком присмирели. Я разделся первым, до предела втянул живот и призывал девчонок ничего не бояться.
- А вы смотреть на нас не будете?
- Конечно, нет.
Теперь главное не причинить себе косоглазия. С удивлением отметил насколько у всех четверых приятные, отточенные фигуры. Девчонки быстро освоились и вот мы уже сидим в парилке, плотно касаясь друг друга по причине тесноты.
После делаю всем спинной массаж. От блаженства они закрывают глаза и тихонько мурлыкают. Вместо мочалок девчонки намыливают репейные лопухи - «для кожи полезно».
На ужин Клава зарубила двух кур, девчонки зажарили их с картошкой, постряпали салаты с большой дозой сметаны, поставили молоко, творог, а от моего предложения добыть в деревне спиртное, вяло отказались. «Мало пить - неинтересно, а много нельзя, завтра чуть свет - на дойку». Мне предложили есть как можно больше, потому что все равно продукт пропадет. Государство давно уж в дальних колхозах ничего не покупает, а чем в землю закапывать - лучше журналисту скормить. Почему государство не покупает? Так потому что дорого. А за дешево колхоз продавать не может, колхозу деньги нужны. Вот и приходится все молоко в землю сливать, а то и мясо закапывать.
- Зачем работать, если денег не платят?
- Так а сейчас нигде не платят.
За окном быстро опустились кромешные осенние сумерки и девчонки собрались спать. Но прежде чем раздеться, они стыдливо погасили свет - то я их в бане не видел?! Когда утих скрип пружин, я полюбопытствовал: почему моя койка, стоящая в столь удобном углу, не занята?
Оказалось, что до меня ею владел один дояр, тоже Колей звали. Хороший мужик, между прочим, был, годов за тридцать, молчаливый и непьющий совсем. Три месяца назад повесился. Ушел, значит, в лес и на дереве... А зачем повесился - неизвестно. «Одинокий был так... То ли с Кирова, то ли с Архангельска? Местный, в общем. Приехал, с год здесь пожил, никому ничего не рассказывал, писем не получал, сам не писал».
Отпевать Колю, понятно, не возили. Похоронили простенько. А потому он теперь то и дело карзится (показывается, - Н.В.) здешним колхозникам не только по ночам, но и днем тоже. Однажды Таня (одна из «наших» доярок, - Н.В.) села доить любимую Колину корову Нюську, - «Только вымя ей вымыла, за соски-то взяла, чую, как пальцы мне сжало этаким холодом. Отдернула, гляжу... а с другой стороны Колины руки на сосках-то коровьих! Ужас! Пальцы синие такие, скрюченные, я как заору! Как заору…!»
Любопытно, что после Колиной смерти у Нюськи не было молока сорок дней. Наверное, покойник доил ее ночью сам. А после «ужаса» с руками Нюську пустили на мясо. От такого варварства покойник обозлился не на шутку, стал по ночам колошматить чужих коров, да так, что иные едва не удавились на привязи. Пришлось подключить к делу старуху Кондратьиху, первую колдунью-знахарку во всей округе. Кондратьиха одна несколько ночей провела в коровнике и общалась с покойным лично. Не ведомо как, но уговорила она Колю более не буянить, и теперь Николай ведет себя мирно, а если кому и карзится, то только издалека. Одно от него неудобство - приходится ночью в уборную сразу вчетвером ходить.
- А как же ваша начальница Клава? - спросил я.
Девчонки примолкли, явно скрывая какую-то тайну, но скоро, не выдержав пытки молчанием, поведали вот что.
В свои тридцать лет Клава уж дважды сходила замуж, но так как все мужики нынче - козлы, то больше она не стала пытать судьбу и приехала сюда лютой мужененавистницей. А когда Коля в мае месяце неожиданно и без слов протянул Клаве прямо на ферме и при свидетелях букет первых полевых цветов, то Клавка прямо этим букетом ему да по харе... Что она, проститутка какая, чтобы чужой мужик ей цветы дарил? Ничего тогда Коля не сказал. Собрался было уехать, да только куда без денег уедешь? Будь деньги, девчонки бы сами куда уехали. Для начала в Москву бы прокатились посмотреть на Большой театр и другие увеселительные заведения, на метро бы... а так вот иной раз самим повеситься от тоски хочется, страшно только. В соседней деревне был такой случай. Одна девка прочитала в газете, что некий московский начальник на дверной ручке удавился, встал на колени и удавился. Не поверила девка прессе и решила на себе попробовать. Привязала она веревку к спинке кровати, пристроилась на коленках, затянула петлю на шее - все как в газете написано - и давай давиться. Ладно, что с улицы услышали ее хриплые крики, - еле успели вытащить. А девка потом рассказывала: «Как только, говорит, петлю-то затянула, так вижу - бежит на меня страшный такой карлик с горящим факелом в руке. Рожа у него на кабанью похожая, клыки скалит, страшно так улыбается и факелом мне прямо в лицо тычет. Я, говорит, пячусь от него задом наперед, а веревка на шее затягивается, затягивается, и выбраться уж никак не возможно». А когда полуобморочную испытательницу из петли вынимали, карлик весь обозленный погрозил девке (другие-то его не видели) волосатым кулачком и сказал, что теперь он не даст ей покоя, пока до конца не удавит... Вот почему о самоубийстве вообще нельзя думать, иначе сатана обязательно пристанет и все равно жизни лишит.
А Клава, - она Колю совсем не боится, сама часто ходит на Колину могилу, цветы приносит. Богомольная стала, икону из деревни привезла. А колдунья Кондратьиха говорит, что Коля сам по ночам ко Клавке является, потому как единоличная Клавкина площадь очень даже к тому располагает. У Клавы с Кондратьихой вражда жуткая. Кондратьиха лекарка, она неплеменных мужиков лечит, мужскую орудию правит. Собирает Кондратьиха на болоте какую-то там ябун-траву и отпаивает обессиленных. А мужики к ней все богатые из далей приезжают, потому денег у Кондратьихи не меньше, чем у самого президента будет. Клава говорит Кондратьихе: «Мужиков-сволочей за блуд сам Господь наказывает, а ты, ведьма старая, б... кривоногая, опять их туда же!» Кондратьиха из-за забора на Клавку огрызается, комками земли кидается, порчей грозит, а Клава одно кричит: «Не боюсь тебя, сатана, потому что меня Бог пасет!» При этом Клавка как крест нательный из-за пазухи выхватит! Как матом на Кондратьиху рявкнет! Так и бежит сразу колдунья, креста испугавшись.
А Кондратьиха, как сказывают, давно продала душу дьяволу. Дело-то давно было: мать у Кондратьихи то ли полячка, то ли венгерка... в общем, за не ту нацию сюда сосланная была, а Кондратьиха ребенком при ней. Аккурат перед самой войной маманя-то померла, а Кондратьиху, низкорослую от худого питания да неказистую один бедный парень по недостатку средств замуж взял. Парня, понятно, Кондратом звали. Не успели еще молодые пообжиматься, - как Кондрата этого на войну забрали да вскоре-то и убили. Загоревала, завыла тогда Кондратьиха шибко, с горя в лес убежала, а уж там во лесу-то с лешим и спуталась. После от лешего у нее ребенок родился, весь густой рыжей шерстью покрытый. Кондратьиху за это по закону военного времени арестовали и засадили на десять лет. Но перед самым арестом успела Кондратьиха ребенка к лешим в лес отнести. Она и теперь то и дело к своей лешачьей родне в дебри ходит, даже зимой бывает у них ночует.
А когда Кондратьиха из заключенья вернулась, дом ее помершей свекрови уж колхозу отдали, председатель погнал Кондратьиху в шею. Обозлилась Кондратьиха, пошла в лес, лешим нажаловалась. Через три дня поднялась над деревней страшная буря, невиданная, у многих крыши поотрывало, а председателя живьем закрутило, в небо подняло, унесло, да так и не нашли его больше... .
С тех пор народишко местный боится и не любит Кондратьиху пуще власти, а как хворь кого прошибет, так тот человек опять же до Кондратьихи тащится, потому что пока до больницы по бездорожью доставят, так все равно копыта откинет. А еще гадает колдунья лучше всякой цыганки. Ох и сильно гадает!
Про Кондратьиху, Клаву и Колю девчонки рассказывали бесконечно долго. Других рассказов у них просто нет, как нет и подобающей в их годы так называемой личной жизни. Две из «моих» доярок оказались детдомовками, две другие - что-то вроде того. Перспективы их очень призрачны: чтоб выйти замуж, надо ехать в город или в поселок. А там сейчас и для «нормальных-то» людей работы не сыщешь... Кондратьиха, правда, нагадала всем четверым жизнь счастливую и зажиточную, мужей непьющих, небьющих, с машинами, детей крепких, свекровей ласковых и много еще что такого, что самой ей, Кондратьихе, только снилось под светлые праздники.
Наутро я встретил своих околевших, но радостных товарищей. Они записали на диктофоны ночную перекличку гуманоидов! Теперь в Москву! В Москву! Расшифровывать записи.
Счастливые люди - эти ученые...