Превратности судьбы испытал не только сам Ницше, но и его творческое наследие. Его не по­нимали при жизни и извратили после смерти: скандалы вокруг его рукописей и их фальсифика­ция последовали почти сразу после кончины ав­тора. Трижды в 1892-1899 годах начинало выхо­дить полное собрание сочинений Ницше и дваж­ды издание не было завершено.

 Весь архив Ницше перешел к его сестре Элиза­бет Фёрстер-Ницше. Второе издание под редак­цией Ф. Кёгеля, включившее значительную часть архива, прекратилось на двенадцатом томе. При­чиной явился разрыв Кёгеля с Э. Фёрстер-Ниц­ше, когда он резко возразил против крайне тен­денциозного подбора заметок и черновых набро­сков 80-х годов, составивших затем, после ухода Кёгеля, «Волю к власти», где от самого автора не осталось почти ничего — многое попросту допи­сано сестрой философа, исказившей произведе­ние своего великого брата до нацистской агитки. Вслед за Кёгелем в 1900 году от участия в фаль­сификациях, доходивших до прямого подлога пи­сем Ницше, отказался Рудольф Штейнер. Он опубликовал ряд статей о том, что наследие Ниц­ше очутилось в крайне нечистоплотных руках его сестры, взявшей теперь на себя редактирование нового полного издания, начатого в 1899 году и со­ставившего 19 томов.

 В 1908 году снова разразился скандал. К. Бер­нулли выпустил документальную книгу «Франц Овербек и Фридрих Ницше», куда включил ряд писем Ницше, доказывавших, что Элизабет ока­зывалась на деле непримиримым противником его философии и совершенно чуждой его образу мыслей. Скандал закончился судебным разбира­тельством. Поскольку юридические права сестры на архив были безупречны, то она осталась его владелицей вплоть до смерти в 1935 году. А стра­ницы второго тома книги Бернулли были сплошь покрыты многочисленными вымарками цензуры, распорядившейся по решению суда закрасить чер­ным наиболее разоблачительные высказывания Ницше о сестре. Не случайно уже гораздо позднее, в 1935 году, другой великий философ, Освальд Шпенглер, демонстративно порвал свои тесные до этого связи с архивом Ницше и его распоряди­тельницей в знак протеста против ее участия в на­цистских фальсификациях творчества Ницше.

 Примечательно, что сам философ отзывался с презрением о толпе («Жизнь есть источник ра­дости, но всюду, где пьет толпа, все источники бы­вают отравлены»). Своих предполагаемых подра­жателей он именует «обезьянами Заратустры» и посылает им гневные проклятия: «Этим людям я не стану светить — и не светом назовут они меня. Этих — я желаю ослепить: молния моей мудрости! Выжги им глаза!» Однако этот призыв не дошел до адресата. Мода на Ницше привела к такому опошлению его идей, что сам философ явно пред­почел бы забвение сомнительной славе скандаль­ного автора.

Каждый понимал Ницше по-своему. В книге Берга «Сверхчеловек в современной литературе XIX века» рассказывается о человеке, «который ест руками и плюет вокруг себя во время разгово­ра, чтобы доказать свою независимость, а другой... поит своего маленького ребенка водкой, чтобы сделать с течением времени из мальчика настоя­щего сверхчеловека». Как писал Бердяев, «случи­лось так, что всякие пошляки возомнили себя вдруг Заратустрами и сверхчеловеками, и память Ницше была оскорблена популярностью в стаде. Стадами начали ходить одинокие сверхчеловеки, вообразившие, что им все дозволено».

 Ницше был до неузнаваемости политизирован нацистами, выдававшими за идеи Ницше аморальность, политический экстремизм и нигилизм. В СССР Ницше, как философ реакционный и бур­жуазный, к тому же объявленный главным идео­логом Гитлера, был практически запрещен. Вот только несколько примеров из книг отечествен­ных авторов.

  «Творчество Ницше — настоящий гимн наси­лию и войне».

 «Ницшеанство одержало победу в виде нацио­нал-социалистского миросозерцания».  «В философии Ницше иррационализм... непо­средственно смыкается с открытой апологией на­силия, вседозволенности, войны... агрессивного национализма, колониализма, расизма».

 «Ницше в плане идеологическом готовил умы... к восприятию фашистской социально-по­литической программы».

 «Очень пригодилась фашистам и теория „бе­локурой бестии"... В своем наиболее известном труде „Так говорил Заратустра" Ницше воспел войну как наивысшее проявление человеческого духа».

 Никто из авторов этих статей не посчитал нужным объяснить (да и мог ли?), каким образом у Ницше сочетается проповедь всего этого бреда о мировом господстве арийской расы с тем, что он, напротив, постоянно предупреждал об опас­ностях национализма и подчеркивал: «Политический расцвет народа почти с необходимостью вле­чет за собой духовное обеднение и ослабление». И как, должно быть, смеялся бы Ницше, прочи­тав о «национал-социалистическом миросозерца­нии» !

Любая система, основанная на господстве идеологии, в том числе и национал-социалисти­ческая, предполагает такое перекраивание про­шлого, при котором любые учения, вплоть до ан­тичной философии, могут превратиться в дубин­ку для избиения политического противника. Однако ответственность за толкование должен не­сти прежде всего интерпретатор. Тем более что в случае Ницше с его афористической манерой изложения не составило особого труда свести всю глубину и сложность его философии к броским и легко усваиваемым лозунгам вроде «морали гос­под и морали рабов», «грядущего сверхчеловека» и «белокурой бестии».

 У Ницше сверхчеловек — не повелитель, не дик­татор над жизнью и смертью других. "Это аристо­крат духа, мыслитель и художник, провозвестник других, высших форм морали. И какая страшная ирония судьбы заключалась в том, что именно ду­ховные рабы с убогим интеллектом объявили се­бя сверхлюдьми!

 Именно в них, в безликой покорной массе, он находил основную угрозу для развития подлинно творческой натуры — и оказался прав. История, в том числе и новейшая, знает множество приме­ров того, как легко превращаются люди из лично­стей в толпу, в стадо покорных и самодовольных существ, как быстро тварь в человеке вытесняет творца.

 Заратустра так высоко ценит борьбу, что счи­тает ее оправдывающей всякую цель. «Вы говори­те, что хорошее дело освящает даже войну? Я го­ворю вам: хорошая война освящает всякое дело!» Тут мы встречаемся с одним из нравственных «па­радоксов» Ницше, которые обыкновенно приво­дятся в доказательство его жестокости и безнрав­ственности. Но стоит лишь вспомнить, что под «войной» подразумевается, как это объясняет сам Ницше, «война за мысли». Разве «хорошая война», то есть честная и мужественная борьба за свое «дальнее», за свои убеждения и идеалы, не застав­ляет нас относиться с уважением ко всяким идеа­лам подобного борца, и не она ли одна, эта «хоро­шая война», освящает в действительности «вся­кое дело»?

 Когда Ницше устами Заратустры говорит о вой­не, он говорит о войне духа, «войне за свои мыс­ли». «Я призываю вас не к работе, а к борьбе! Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!» Он не призывает развязывать мировую войну наро­дов, как это понял Гитлер. Говоря о «неравенстве людей», Ницше нико­гда не имел в виду превосходство какой-либо ра­сы. Неравенство это, помимо различий в одарен­ности, состоит и в том, что люди «стремятся к бу­дущему по тысяче мостов и тропинок». Для Гитлера кайзеровская Германия была олицетво­рением идеальной империи с претензией на ми­ровое господство. Ницше путала любая государст­венная машина: «Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ». Герман­скую империю он считал концом немецкой куль­туры и философии, ибо «могущество одуряет».

 Помимо «Заратустры», большинство мыслей Ницше нацистские идеологи почерпнули из пе­чально знаменитой «Воли к власти» - произволь­ного набора заметок конца 1880-х годов, когда Ницше уже стоял на пороге безумия, составлен­ных его преклоняющейся перед нацистами сест­рой. В 1956 году дармштадтский профессор Карл Шлехта восстановил после тщательной работы в архиве Ницше хронологическую композицию этих заметок под заглавием «Из наследия 1880-х годов». После этого стало ясно, что речь идет о полном несоответствии заметок и сфабрикованной из них книги.

 Тремя китами нацистской идеологии были на-ционализм, славянофобия и антисемитизм. По по­воду национализма Ницше писал: «У современных емцев появляется то антифранцузская глупость, то антиеврейская, то антипольская, то романти-ко-христианская, то вагнерианская, то тевтон­ская, то прусская». Крылатый лозунг национализ­ма «Германия превыше всего» Ницше считал кон­цом немецкой философии.

 Славяне всегда вызывали восхищение Ницше. В частности, он очень ценил Достоевского и рус­скую культуру в целом. «Знамение грядущего столе­тия — вступление русских в культуру Грандиозная цель. Близость варварству. Роль искусства, вели­кодушие молодости и фантастические безумст­ва». Ницше будто предвидел и мощный взлет рус­ского искусства в начале XX века, и послеоктябрь­скую трагедию.

 Антисемитизм был совершенно неприемлем Ницше. «Вся проблема евреев имеет место лишь в пределах национальных государств, так как здесь их активность и высшая интеллигентность, их от поколения к поколению накоплявшийся в школе страдания капитал ума и воли должны всюду получить перевес и возбуждать зависть и ненависть; поэтому во всех теперешних нациях распространяется литературное бесчинство каз­нить евреев, как козлов отпущения, за всевозмож­ные внешние и внутренние бедствия».

 «Не люблю и этих новейших спекулянтов идеа- лизма, антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупот­ребления дешевейшим агитационным средством, моральной позой, возбудить все элементы рога­того скота в народе».

 В 1934 году в помещении архива Ницше в Вей­маре состоялось заседание Прусской академии права. Выступая на ней, главный идеолог нацист­ской партии А. Розенберг заявил: «Мы, национал-социалисты, не смеем отвергнуть такого смелого мыслителя, как Фридрих Ницше. Мы возьмем из его пламенных идей все то, что может дать нам новые силы и стремления».

 На протяжении всего XX века философия Ниц­ше, по-новому осмысляясь, представала в том или ином свете. Каждый перетолковывал его учение на свой лад. Так Ницше представал символистом, нацистом, христианином, анархистом и даже... большевиком. Многие пытались «оправдать» фи­лософа, выдавая его «имморализм» за ухищрения комедианта. «Святость» жизни Ницше восставала против его философии и всегда была удобным предлогом для его моральной реабилитации. Но нуждался ли он в ней? Имеем ли мы право судить с точки зрения обыденной морали о философе, пытавшемся стать «по ту сторону добра и зла»?

 Ведь вся его жизнь была борьбой за независи­мость, за право человека идти собственным путем, отстаивать свои ценности. И читателя он призы­вал не следовать советам Заратустры, а с его помо­щью обрести свою философию: «Вы еще не иска­ли себя, когда нашли меня. Теперь я приказываю вам потерять меня и найти себя, и только когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам».