Когда в феврале 1961 года Че Гевара был назначен министром промышленности, все восприняли это как явление совершенно закономерное, и сам он был уверен, что занимает это место по праву, ибо он лучше всяких Фелипе Пасосов знал, куда вести индустриализацию. Почему он не стал министром здравоохранения? Сама мысль об этом показалась бы ему противоестественной: он сам признавался, что не хочет лечить отдельных людей, он хотел лечить народы. Здравоохранение занимается бренной плотью, которая не поддается идеологической экспансии, экономика — поддается, и, если ее должным образом перестроить, возникнут новые отношения между людьми, очищенные от материальной выгоды, от собственности и денег, на почве этих отношений вырастет новая мораль, что приведет к расцвету высшей духовности и к формированию нового человека.
Че рассматривал капитал, свободное предпринимательство, как главный источник зла на земле и как главное препятствие к переделке человеческой природы. Переделав самого себя, из угрюмого, болезненного, незащищенного юноши вылепив непобедимого вождя, облаченного в цельнолитую броню идеи, Че был уверен, что такой же сознательной, целенаправленной (пускай насильственной) переделке необходимо подвергнуть и каждого человека в отдельности, и человеческую природу в целом. Отмена законов, «данных Адамом и Евой», представлялась ему не только осуществимой, но и осуществимой в кратчайшие сроки. Лечить народы в его понимании означало подвергать их постоянному «прямому воспитанию» через специально созданный воспитательно-пропагандистский аппарат государства.
«Индивидуум подвергается непрерывному воздействию новой власти и осознает, что не вполне соответствует ей...»
Это целенаправленное внушение каждому чувства несоответствия, недостойности, чувства вины перед государственной властью — вещь достаточно хорошо нам знакомая, хотя, надо признать, никто у нас не говорил об этом так прямо, как это сделал Че Гевара в своем письме редактору уругвайского еженедельника «Марча».
«Подвергаясь к тому же давлению со стороны уже перевоспитавшейся массы, индивидуум старается приспособиться к ситуации... и ощущает, что именно его собственные недостатки и дефекты развития мешают ему освоиться в ней до сих пор. Так он начинает уже воспитывать сам себя...»
Вырисовывается достаточно четкая система: воспитательное воздействие власти — давление перевоспитавшейся массы — самовоспитание, преодоление дефектов своей индивидуальности в интересах приспособления. А целью этого процесса является создание устойчивого множества людей, объединенных общей идеей.
«В образе множества людей, движущихся к будущему, заложена и концепция гармоничной системы желобов, запруд, перекатов, пригодных для отбора тех, кому шагать в авангарде, для поощрения старательных и наказания тех, кто пытается помешать...»
Небольшое эстетическое противоречие, заложенное в этой модели (одновременно движущейся и в то же время неподвижной), не мешает нам очень зримо угадать в ней то, что каждому из нас доводилось видеть в действии: гладкие желоба, уносящие счастливчиков к карьере, запруды, у которых, без всякой надежды выбраться, скапливаются недостойные, и перекаты, проскочив через которые и не свернув себе шею, попадаешь в пожизненное благополучие. Все это было бы похоже на детскую настольную игру с катающимися по наклонной доске шариками, если бы роль шариков не выполняли тут обкатанные человеческие головы...
Впрочем, мысль о пожизненном благополучии и о гарантированной карьере абсолютно чужда бородатому человеку в черном берете со звездочкой, наклонившемуся над гигантским столом и вглядывающемуся в него требовательным взглядом темных расширенных глаз: его идея чиста и благородна, никакие льготы для авангарда не заложены в его идеальную модель.
«Авангард идеологически более развит, чем масса... В нем происходят качественные изменения, которые позволяют ему идти на жертвы при выполнении своей авангардной функции... Он знает, что славная эпоха, в которую ему выпало жить,— это эпоха жертв: он знает, что значит жертвовать собою».
Все это изложено предельно просто и определенно: ни ложного пафоса, ни словесных выкрутасов. Таким был строй мысли Эрнесто Че Гевары, таким — чуждым позы, фальши и стремления во что бы то ни стало понравиться — был он сам. Сказать, что Че лишен был противоречий, означало бы упростить анализ: по меньшей мере одно противоречие в нем было, и весьма существенное. Сам индивидуалист до последней клетки мозга, Че неприязненно относился к индивидуалистам, ко всем тем, «кто на фоне всеобщего движения вперед ищет особые индивидуальные тропы». Его сознание было так плотно заполнено общемировой моделью, что даже щели в нем не оставалось для признания неповторимости другого «Я». Вообще для идеи любая неповторимость, любое своеобразие (психическое, национальное — любое) — это дефект материала, щербина, которую следует зашлифовать. Меж тем как для живой жизни неповторимость является источником развития, главнейшим, если вообще не единственным. Че Гевара видел источник развития в себе. И очень верно сказал о нем один из его товарищей по боливийской герилье: «Че был тем самым человеком, о котором он говорил, хотя сам об этом не подозревал. Он был тем самым новым человеком, о котором он мечтал».