В колонках играет - а ничего не играет: нет у меня "Реквиема" Моцарта.
Настроение сейчас - осенне-дождливое

Зеркалу

Не выдавай, прошу я,
Моих тайн.
И никому, и никогда не говори,
Как плачу я перед тобой.
Нет, мне нельзя такою быть,
Ведь я должна
Быть сильной, или хотя бы ей казаться.

Не выдавай, прошу я,
Моих глаз.
Никто и ни за что не должен знать,
Что плещется в них одиночество
За край души и век.
Никак нельзя
Мне расплескать его. Оно моё проклятие.

Так больно…


Иногда, это случалось нечасто, она выходила в город, бродила по улицам, стояла на набережной. Мимо сновали суетливо прохожие, река, названия которой она точно не знала, да и не стремилась узнать, лениво поблёскивала в заросших сорняком берегах. В реке отражались огни, время было вечернее. Она стояла у перил и ощущала холод. Это не было связано ни с сыростью, веявшей от воды, ни с осенней погодой. Этот холод охватывал её всякий раз, когда ей доводилось оказаться в центральной части города. Она не любила центр города. Несмотря на разнообразие исторических памятников архитектуры, несмотря на уютные парки и сады. Здесь она неизменно чувствовала себя чужой, пришлой извне. Здесь ей с трудом верилось, что она прожила в этом городе чуть ли не двадцать лет своей жизни.
Странно: она вовсе не ненавидела город, в котором жила, однако и его частью себя не ощущала. Из всего города ей удалось полюбить лишь тот район, где она непосредственно проживала, да ещё соседние районы, сплошь застроенные «хрущовками» и «американками», чем-то неуловимо напоминавшие ей детство. Ну, свой район – это понятно. Это почти как своя квартира: дом есть дом, даже если в нём облупившаяся краска на стенах, а в ванной комнате «убитая» сантехника. Сам ты знаешь всю правду до последнего отвалившегося позавчера из дверной петли шурупа, но вот если кто-то пришлый указывает тебе на недостатки – это уже обидно, на это хочется едко ответить. Свой район она покидала, чтобы вернуться, а возвращалась, как зверь в своё логово – чтобы отлежаться и зализать раны. Городу же она не могла простить, видимо, что эти раны он ей наносил.
Она родилась не здесь и давно покинула город своего детства, к которому у неё тоже было непростое отношение. Её мать мечтала покинуть тот город с того момента, как не по своей воле там поселилась. Этот город был её проклятием, как она говорила. Стоило ли видеть в той жизни только дурные стороны? Кто знает, может, это была судьба. Во всяком случае, к тому моменту, как девочка-подросток покинула город своего детства, у неё имелся к нему свой счёт.
С новым местом обитания связывались большие надежды, в основном, иллюзорные. Иллюзии взрослых заражали душу ребёнка. Иллюзиям свойственно разрушаться, такова их природа. Была ли в том вина города? – Вряд ли. Но ему не повезло. То есть, конечно же, самому городу на такое «невезение» было наплевать, не стоит обращать внимания на чувства некоторых своих обитателей.
Она научилась не врать себе, вот только аутсайдером быть не перестала. Могла, наверное, измениться, но то ли не хотела из упрямства, то ли боялась растерять себя в погоне за место под солнцем, старательно игнорирующим логова таких аутсайдеров. Она верила, что для неё светит иное, особенное солнце. Солнце одиночек и чудаков. Кто его знает, когда оно восходит, может ночью, а может и днём, или же тогда, когда кто-то в нём очень нуждается. Но согревает оно тех, кто замерзает в этом мире и не может согреться под лучами обычного, видимого глазу светила.
Под особенным солнцем должно было существовать и особенное счастье, то есть, счастье самое обыкновенное, человеческое, просто для каждого оно особенное, ведь правда? Может, оно и было у неё, во всяком случае, жаловаться и тем самым гневить тех, кто там, совсем наверху, не стоило. Только вот одиночество, если и уходило, то всегда возвращалось. И это было хуже всего, эти возвращения. От этого бывало худо, да так, что иной раз она переставала верить и в солнце чудаков, и в особенное счастье, и в то, что может существовать такой человек, который не только тоже верит во все эти вещи, но и вытеснит собою одиночество раз и навсегда.
И тогда она начинала бродить по городу, как неприкаянная, бесцельно, будто пытаясь уйти от одиночества, но вместо этого только постоянно с ним сталкивалась. И она начинала искать, чем бы заполнить душу, да так, чтобы как можно меньше места осталось для одиночества. И иногда она делала глупости, а потом сама себя за это наказывала. А случалось и так, что ей удавалось на время саму себя убедить, что вот, то, что нашла – это оно, то самое, это навсегда. Но вслед за этим приходили сны, и в снах этих было одиночество, и веяло холодом, и было так мало надежды, но хуже всего было то, что они не обманывали. Она даже думала иногда, что сама дала им так много власти над своей жизнью, хотя вряд ли была вольна тут что-то изменить. И она стала считать своё одиночество чем-то вроде хронической болезни, которая никуда не девается, просто на время милосердно позволяет о себе забыть, но непременно возвращается рецидивами.
С этим можно было научиться жить, тем более, когда ты не совсем одна на свете. Но вот что будет, если наступит тот день, когда единственным, что греет в душевную стужу, станет чашка собственноручно заваренного чёрного чая? На этот вопрос она ответа себе не давала. Не знала, да скорей всего и не хотела знать, а задав его сейчас себе самой, решила попросту сбежать, быстро развернулась и зашагала прочь. С набережной, из центра города, в метро. Там можно будет прислониться к стене вагона и открыть книгу, и полностью погрузиться в чтение, и до возвращения домой выкинуть всю эту чушь из головы.