Некоторые вещи я не стал писать Корице, не захотел, и правильно сделал – со временем я многое передумал и начал относится проще к ситуации, но не тогда, когда после того, как я дописав письмо Корице двинулся в город. Выйдя из здания таможни я оказался в вечерних сумерках. Когда я плыл по каналам города меня била дрожь от волнения, в смысле я места себе на кораблике не находил. Все казалось каким то ненастоящим, полуприключением. После практически десяти часов проведенных в желтых кабинетах таможни с их вокзальным запахом стало просто страшно и хотелось домой. И спать. Хотелось выйти на улицу и оказаться на своей улицы. Чтобы рядом была сестра и друзья, орущие: «Обделался!!!». А улицы за дверью не было. И вот тут я понял, раньше просто знал, а теперь понял, что не вернусь никогда. Что все по настоящему. Что весь этот бред – правда, про город, про катер, про документы в кармане. Никогда обрело свою никогдовость. Я сел на скамеечку и все. Тут никакое слово не передаст – все эти «затосковал», «остро ощутил», «глаза заполнились слезами» - все это слова, когда я читаю их в голове даже не возникает что это. А я сел и остался на той скамеечке. Я никогда больше не ходил в таможню. Вернее много раз ходил, но избегал этого угла, прямо за воротами, со стоящей старенькой скамеечкой, смотрящей на грязный голый перекресток немощенных дорог, без единого кустика, с разлагающимися, вонючими домами. Квартал тех, кто выселен из города, кто не может ничего, кроме как выливать в горло стакан с самогоном или клянчить на паршивые уносящие грезы. Кварталам тех, кто так боится и ненавидит город, отнявший у нас всех восклицания мам, непонимание и заботу отцов, слова и споры сестер и братьев, воспоминания любимых комнат, лишивший нас хотя бы маленькой возможности заплакать при словах «Я так сильно всех вас люблю, я так соскучился, так рад и так давно». На этой скамеечке остались все они, весь мой любимый родной город, я словно смотрел из-за стекла отъезжающего автобуса на то, куда не вернутся и хныкал. Вокруг была безнадега, и казалось что лучше не будет никогда. Да и не было, даже спустя такое количество лет, когда воспоминания о доме стали далеки, я до сих пор зол на город. Вернее сейчас я головой понимаю, что все правильно – но все равно, сердцем я зол – потому что меня никто не спрашивал, а если бы и спросили, даже сейчас – я бы отказался служить городу. А тогда, я сидел и сидел на скамейке, жалея себя и плача в ладони. Вечером меня довели стражники до Оранжерейной улицы где я уснул на полу в прихожей, несмотря на пропуск, в дом меня не впустили.