Продолжение

Таисию Иосифовну они с Юнкером нашли между пятым и шестым эта¬жами. Никита вдруг дико застеснялся, как в отрочестве, забыл все слова, кроме «здрасьте», и вцепился в спасительную дужку ведра.
Таисия Иосифовна Никиту узнала и удивилась:
— Ой, никак опять ты? Вроде и дождя-то нет сегодня. Неужели просто так зашел?
Юнкер, который был смущен не меньше Никиты, буркнул:
— Вы тут разбирайтесь, я в машине подожду, если что — позовете. — И торопливо стал спускаться по свежевымытой лестнице.
— Что это товарищ твой так быстро сбежал? — не поняла Таисия Иосифов¬на и, не дождавшись от потерявшего дар речи Никиты никакой реакции, сама себе ответила: — Хотя оно и понятно. Кому интересно со старухой лясы точить?
Никита схватил ведро и вслед за Юнкером бросился вниз, чувствуя, как щеки его пылают адским пламенем. Такого с ним тоже не случалось лет с одиннадцати.
— Ты куда ведро-то потащил? Вода еще совсем чистая! Я только-только поменяла! — кричала ему вдогонку Таисия Иосифовна. Но Никита летел, пе¬репрыгивая через несколько ступенек, и не мог остановиться.
Юнкер курил, прислонившись к машине. Никита выплеснул воду в кус¬ты и перевел дух. Сердце колотилось, как после марафонского забега. Ники¬та посмотрел на Юнкера. Юнкер посмотрел на Никиту. Прошло несколько секунд. Никита окончательно убедился, что выплывать придется самому, и, набрав полные легкие воздуха, нырнул в подъезд.
— Послушайте, Таисия Иосифовна! Я вам сейчас скажу очень важное. У меня плохо получится, так как я не умею и вообще плохо в школе учил¬ся, но вы простите, это от чистого сердца. — Никита с ужасом почувствовал, что вязнет в словах, и первоначальная решимость выдыхается еще до старта. — Давайте мы... то есть вы... я хочу сказать...
— Сынок, ты не волнуйся так, не надрывай сердечко, — мягко сказала Таисия Иосифовна и положила на руку Никиты, судорожно сжимавшего пе¬рила, свою высохшую, почти невесомую ладонь. — Чего ты меня боишься? Я тебя не обижу. И на тебя не обижусь. Меня уже невозможно обидеть.
У Никиты потемнело в глазах, и он сел на ступеньку, пытаясь усилием воли вернуть себя обратно в подъезд элитного кондоминиума на Рубцовской набережной. Таисия Иосифовна примостилась рядом, обеспокоенно загляды¬вая ему в лицо.
— Таисия Иосифовна! Там товарищ мой внизу на машине ждет. Мы приехали, чтобы вас отсюда забрать. И не спорьте, пожалуйста, потому что так, как вы, невозможно, так нельзя, так не должно быть... — Никита вдруг заметил, что кричит. Расфокусированное изображение маленькой старушки, сидящей возле него на лестнице, плясало между ресниц. — Там деревня, там спокойно все. Там не надо будет полы мыть и ведра тяжелые таскать. Там полдома, а на другой половине — батюшка хороший, он о вас позаботится. Там воздух свежий, там яркие-яркие звезды, просто огромные. Еше там мальчик Ваня есть, замечательный, ему десять лет всего, а он о мире больше многих взрослых понимает... — Никита нес уже полную околесицу, потому что замолчать и взглянуть на Таисию Иосифовну ему было страшно.
Старушка тоже отворачивалась от Никиты, украдкой промокая глаза уголком старой косынки. Мыльная вода в ведре пенилась разноцветными пузырями. Юнкер внизу у подъезда закуривал четвертую подряд сигарету.
Почти всю дорогу до Горинского они молчали. Потом, уже въехав в Ярославскую область, увидели разрушенную колокольню, внутри которой свила гнездо семья аистов. Большие белые птицы бесшумно отделялись от молочных стен звонницы, делали круг в надвигающемся закате и возвраща¬лись обратно.
Три человека, запертые в проезжавшей мимо машине, облегченно загово¬рили. Об аистах. Никита никогда бы не подумал, что эта тема может содер¬жать в себе столько интересного. Юнкер, биолог по одному из своих неза¬конченных высших, посвятил их во все подробности жизни этих удивитель¬ных птиц.
— А у нас в Чечне не то что аистов, даже воробьев не осталось, — вздох¬нула Таисия Иосифовна. — Когда война пришла, нефтепроводы и заводы го¬реть начали, и вода и воздух стали ядовитые. Вот все живое оттуда и разбе¬жалось. И я в том числе.
Тут они, слава богу, доехали до Горинского. На главной и единственной улице села посреди бескрайней лужи их ждал грозный Иван Вырываев.
— Ну, наконец-то! — сурово сказал он Никите. — Я тут столько уже успел передумать, а ты все где-то шастаешь! Не дождешься тебя!
Ванечка выбирался из лужи по доскам, как нельзя более кстати рассы¬панным здесь пьяным трактористом-лихачом, и исподтишка разглядывал Юнкера. Таисию Иосифовну он как-то сразу принял за свою, одарив сму¬щенно-покровительственным «ну, что, мать, добралась с Божьей помощью?».
Пока Юнкер, отец Андрей и Гриша, уже сменивший пальто от Yoshi Yamomoto на телогрейку, толкаясь и мешая друг другу, заносили в избу ма¬ленький мешок с вещами Таисии Иосифовны, Ваня утащил Никиту на зады огорода и признался:
— Я решил, чем буду заниматься в жизни. После школы поступлю на эколога, буду природу спасать. Я было сначала думал людей. Даже с отцом Андреем разговаривали, богадельню, может, тут открыть, домов-то пустующих море. Но потом решил, что природа важнее. А то где спасенные люди будут обитать, ежели планета погибнет? На Марсе? А пока я еще в школу хожу, я, чтобы время даром не терять, стал роман писать. Предупредительный. О том, что нам грозит, если люди будут относиться к природе как сейчас.
Низко над их головами пролетела сорока. И, поджав хвост, уселась на про¬водах. Вышел покурить отец Андрей. Широко улыбнулся Никите и сказал:
— Плохих людей на свете очень мало. Просто большинство из нас боит¬ся или как-то стесняется быть хорошими.
Сорока затрещала возмущенно, как будто удивляясь такому людскому недоразумению, и улетела.
— Вот видишь, и сорока со мной согласна, как говаривал Дон Хуан, — ухмыльнулся отец Андрей, воздев к небу палец. А потом глянул на изумлен¬ного Никиту и захохотал во все горло.
Солнце незаметно уходило за покосившиеся горинские крыши. Отцу Ан¬дрею пора было подниматься на колокольню, звонить к вечерней службе. Никита, Гриша и Юнкер полезли вместе с ним, а Ваня остался на земле, «доглядывать» за Таисией Иосифовной.
Сверху еще виднелся краешек заката. Все вокруг было помазано золотой краской. Испачканная в побелке ряса отца Андрея развевалась на ветру, пе¬ребирая солнечные струны. Он намотал на кулак веревки от колоколов и прислушался.
— Не звонит вроде-как еще отец Серапион в Высоком? — спросил ба¬тюшка, обернувшись к Грише.
— Нет, молчит пока. — Гриша, прислонившись к стене, смотрел на поля. Поля вместе с огненной точкой заката отражались в его глазах. Никита
впервые видел у Гриши такое лицо. Как будто омытое внутренним светом.
— Странно, пора бы уже... — Отец Андрей беспокойно теребил веревки. — Там у нас в Высоком батюшка старенький совсем, — объяснил он Никите с Юнкером. — Мы с ним колоколами на утренней и вечерней заре переклика¬емся. Так я понимаю, что он еще живой. Каждый раз с замиранием сердца на звонницу поднимаюсь, не знаю, услышу ли его звон. В Высоком вообще уже весь народ поумирал. Отец Серапион совсем один остался. Огород у него и пасека, тем и кормится. А службы все равно служит, хоть и нет при¬хожан, храм-то стоит... исчезает матушка-Россия, исчезает прямо на глазах, — вздохнул отец Андрей, перекрестился и вдруг разулыбался. Откуда-то изда¬лека ветер донес слабые обрывки звона.
Отец Андрей тоже ударил в колокол. Мир наполнился тяжелым гудом.
И вдруг Никита отчетливо и ясно понял, что счастлив. И что все это: и рясу отца Андрея в меловых разводах, и задумчивого Гришу, и рассохшиеся доски, зияющие под ногами, и косолапые человеческие постройки там, вни¬зу, где уже наступили сумерки, — он не забудет никогда.
Такое бывает крайне редко: поймать счастье в тот самый момент, когда оно происходит. Никита до этого был осознанно счастлив лишь однажды. В девятнадцать лет с Ясей в Питере. Но это было совсем другое счастье. Охрипшее от восторга, обветренное счастье на двоих.