Продолжение...

— Это невозможно невозможно невозможно, — говорил Никита своему отражению в ночном окне.
«Но это произошло», — отвечало отражение.
— Это самое страшное, что могло со мной случиться, — говорил Никита. «И это случилось», — констатировало отражение.
Тщательно склеенная новая жизнь внезапно разлетелась в пух и прах. Мыслей не было. Было то самое чувство космической пустоты, от которого внутри все завывало и проваливалось в тартарары. От которого он проснул¬ся на диване у глупой Танечки, инстинктивно ощутив, что Яська ушла.
Если однажды кто-то разбивает твое одиночество, ты уже никог¬да не сможешь научиться ему снова. Это как попытки бросить курить: рано или поздно все равно берешь сигарету.
Это как самый сильный и коварный наркотик: достаточно одного раза, чтобы пропасть на всю жизнь.
Не помогает даже ясное осознание того, что человека, однажды пробив¬шегося к тебе, больше нет. Он изменился до неузнаваемости. И теперь боль¬ше никогда не сможет сотворить с тобой это злое волшебство. Даже если очень захочет. Да он, кстати, и не хочет совсем.
А никто другой, разумеется, тоже не сможет.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Но тоска остается с тобой.
Это невозможно невозможно невозможно. И это произошло.
Иногда хочется закричать: «Лучше бы тебя не было никогда!»
Но ты знаешь, что это немудро.
И твердишь, как молитву, как заклятье, как мантру: «Хорошо, что ты есть. Хорошо, что это произошло. Спасибо за то, что убила меня, спасибо, спасибо, спасибо!»
ЛУЧШЕ БЫ ТЕБЯ НЕ БЫЛО НИКОГДА!
Лучше бы он пошел тогда на пару по археологии. А не сидел на подоконнике, читая Ницше. Да, вот кто во всем виноват! Заратустра, мать его!
Тогда бы смешная девочка с зелеными волосами и в длинном черном пальто стрельнула бы зажигалку у кого-нибудь другого. А потом, может быть, в тот же день, она бы познакомилась с космонавтом, королем Туниса, чемпионом мира по сноуборду, испанским летчиком, японским шпионом... Да с кем угодно! Приключения всегда сыпались на нее как из рога изоби¬лия. Познакомилась бы и махнула куда-нибудь подальше от скучного, де¬прессивного универа, где зимой было холодно даже в верхней одежде и в ручках замерзала паста. И никогда бы не врезалась на полном ходу в жизнь и судьбу улыбчивого студента Никиты, который часто падал в обморок.
Но это произошло.
Девочка появилась из-за поворота, и Никита вздрогнул. Это было узна¬вание с первого взгляда. Не любовь, как пишут в романах. Просто ее лицо, никогда не виденное раньше, было ему уже знакомо. Да так, как может быть знакомо только лицо родного человека, в которое ты смотрел всю жизнь.
Девочка улыбалась Никите. Тоже как доброму знакомому. И шла прямо на него.
Между прочим, на соседнем подоконнике сидел потасканный ветеран филфака по прозвищу Тыква, учившийся в универе уже двенадцатый год и умевший три минуты говорить, используя исключительно ненормативную лексику, причем ни разу не повторяясь. И ты вполне могла бы у него по¬просить зажигалку, но тебя понесло именно ко мне.
А потом ты бодро отправилась курить в мужской туалет, потому что это была первая неделя первого курса и ты еще не выучила, куда ходят на пере¬кур приличные девочки.
А вернувшись без зажигалки, вылила на Никиту целый ушат восклица¬тельных знаков и невероятных историй про Лию Ахеджакову, «с которой тоже всегда случается все плохое».
— Однажды она на репетиции упала в оркестровую яму и сломала ногу! Спектакль остановился! Все ждали, пока с Ахеджаковой снимут гипс! И вот нога срослась, и Ахеджакова побежала скорее на репетицию! И так торопилась, что поскользнулась на улице и сломала вторую ногу! Ты представляешь! И все опять ждут! Наконец приходит Ахеджакова в театр, за ней режиссер специаль¬но свою машину прислал, чтобы она снова никуда не свалилась, и все хорошо вроде бы, репетиция начинается, актеры монологи произносят, и вдруг одна декорация ломается и летит вниз! И все успели разбежаться! Кроме Ахе¬джаковой! Декорацию поднимают, и режиссер, в истерике уже, спрашивает: «Ну что, Лия, какую ногу ты на этот раз сломала?!» А она жалобно так из-под декорации отвечает: «Руку!»
Все это, как выяснилось через полчаса, было к тому, что зажигалка, ко¬торую девочка взяла у Никиты, взорвалась у нее в руках. За что девочке было очень стыдно. Никита смеялся и не замечал аварийные сигналы датчи¬ков: «Внимание! Разгерметизация!»
А одиночество уже дало течь. Одиночество уже было разрушено. И де¬вочка, которую звали Яся, «потому что родители ждали мальчика и девять месяцев общались с Ярославом», незаметно для себя, а тем более для Ники¬ты уже вливала в его кровь самый сильный и коварный наркотик. Без кото¬рого он больше не сможет жить.
Это невозможно невозможно невозможно. И это произошло.
И тут пришла эсэмэска, от которой ему захотелось кричать еще громче. Уехавшая Яська писала из поезда недозволенные убийственные сло¬ва: «Мальчик мой! Я хочу к тебе! Пошли они все к чертям! Я сижу и плачу! Я была не в гостях, а дома, у тебя, у нас! Я всегда хотела только к тебе!»
Дальше шло нецензурное.
Это нежные слова, которыми они называли друг друга, когда им было по 17, 18, 19... Стоп!
Это слова, стертые из памяти.
Это мгновенно стертые в порошок годы выживания в мире без нее.
Это невозможно невозможно невозможно. И это произошло.
А под утро Яся позвонила сама и, захлебываясь слезами, сказала:
— Не звони мне больше никогда! И не ищи меня! И не пытайся меня увидеть! Так будет лучше для всех! ПОТОМУ ЧТО ЭТО НЕВОЗМОЖНО! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!
— Не плачь, Яся.
— Потому что я тоже тебя ЛЮБЛЮ!
— Не плачь.
— Ты обещаешь не звонить?
— Обещаю. Только не плачь.
И он сдержал обещание. И больше не звонил. И не пытался узнать про нее. Но постоянно ждал, что они случайно встретятся. Где-нибудь в переходе метро. На вокзале. На дне Средиземного моря. В кратере Везу¬вия. В поселке Дудки. В любой угодной судьбе точке земного шара.
Он не пытался узнать. И не знал. А вот Рощин знал. И Эля знала. Но все молчали. И никто никогда. Не сказал Никите. Что Яся тогда жила с ка¬ким-то врачом, чье имя история не сохранила. И что у врача в холодильни¬ке было очень много нехороших лекарств.
И что у врача в ту ночь было дежурство. И что Яся была одна. И что, разговаривая с Никитой в «последний раз», она запивала шампанским пачку феназепама, пригоршню тазепама и две упаковки реланиума. «Чтобы за¬снуть». И что потом она уснула. И что она спит до сих пор.