Сегодня размещаю здесь первые две главы романа Натальи Ключаревой "Россия: общий вагон", который был напечатан в журнале "НОВЫЙ МИР" за январь 2006 года.

1
У Никиты была одна физиологическая странность. Он часто падал в об¬морок. Такой уж у него был организм. Нет, вы не подумайте, он па¬дал в обморок не как всякие там тургеневские барышни — от вида крови или от нехорошего слова.
Он падал просто так. Иногда — среди разговора, иногда от сильного ве¬сеннего ветра или от переходов метро, похожих на космический корабль. Так его восхищала жизнь. И так он переживал за свое отечество. Что иногда организм не справлялся с напряжением. И вырубался. Только так можно было заставить Никиту сделать паузу и перевести дух, который всегда захва¬тывало.
Или вот еще что. Часто у Никиты начинала зверски болеть какая-нибудь несуразная часть тела. Ну, которая ни у кого не болит. Например, пятка. Или запястье. Или вообще указательный палец. Боль тоже вырывала из по¬тока, но мягче, оставляя картинку за мутным стеклом. А внутри появлялась тогда тишина. В глубине которой тикали кузнечики и цикады говорили свое веское слово. Никита слушал цикад и смотрел, улыбаясь, на мир. Как бы издалека. Как бы из другой формы жизни. А поезд тихо шел на Тощиху...
Никита пришел в себя. И тут же вышел обратно.
На Никиту мутными глазами общего вагона взирала его страна. Затылок собирал вшей в чьем-то бушлате, ноги тянулись в узкий проход сквозь чел¬ночные сумки, солдатские сапоги и миграции потных детей. Страна то и дело норовила облить Никиту кипятком, кренясь и хватаясь за поручни, на¬кормить воблой и домашними пирожками, измазать растаявшей конфетой, напоить водкой, оставить в дураках на засаленных картах, где вместо дам — голые девки.
Страна старалась войти с Никитой в контакт. Вступить в отношения. Страна не давала спать, не давала думать, не давала покоя.
Страна зевала, храпела, воняла, закусывала, выпивала, лезла на верхнюю полку, наступая на чью-то руку, грызла семечки, разгадывала кроссворд, по¬чесывала яйца, ругалась с проводником, посадившим у самого туалета, болта¬лась в грохочущем тамбуре, говорила: «Какая это остановка?» — «Смотрите, пацан опять в отключке». — «И не пил вроде». — «Наркоман небось». — «Да щас вся молодежь кто колется, кто нюхает!» — «Ты бы, мать, помолчала про что не знаешь, человеку плохо, а ты...» — «Может, врача позвать?» — «Это почему это я должна молчать! Я всю жизнь у станка простояла! На таких, как ты, стервецов работала! Ты мне рот не затыкай — я инвалид!» — «Уйми¬тесь, женщина, здесь дети спят!» — «Да что мне ваши дети! Вырастут — тоже хамить начнут и клей нюхать!» — «Бабка, не гунди! Давай лучше песню споем: НА ПОЛЕ ТАНКИ ГРА-ХА-ТА-А-АЛИ! САЛДАТЫ ШЛИ В ПАСЛЕД-НИЙ БОЙ!..»
Никита опять вернулся в себя и вышел покурить. Страна подъезжала к станции Дно, качаясь на рессорах и томительно вытягиваясь вдоль изгибаю¬щихся путей. Страна резко затормозила и встала у фонаря.
— Эй, братан, это мы где?
— На дне! — весело крикнул Никита и стал пробираться к выходу.
На станции Дно было безлюдно и сыро. Только диспетчеры переговари¬вались на своем инопланетном наречии, и невидимые обходчики стучали в железные суставы поездов.
— Ты куда вылез-то, доходяга? — задушевно пробасила толстая провод¬ница, похожая на оракула. — Чего доброго, опять хлопнешься. Кто тебя бу¬дет с путей счищать?
Никита улыбнулся оракулу и пожал плечами. Пахло углем, гнилым дере¬вом и дорогой. Лицо щекотал мелкий дождь. И всё как будто знало тайну. Которую невозможно разболтать. Потому что незачем.
2
В вагоне к Никите подошел маленький мальчик. Взял за коленку и об¬стоятельно начал беседу:
— У тебя есть мечта? — И не дожидаясь ответа: — А вот у меня есть: я хочу упасть в кусты и там жить!
— И все? — спросил Никита. — Больше тебе для счастья ничего не нужно? Мальчик задумался, засунув в рот полкулака.
— Ну, еще я хочу поезд. Я бы на нем ехал-ехал. А потом... — тут детские глаза снова подернулись поволокой неги, — упал бы в кусты! И там жил!
— Что же тебе мешает? — Никита нагнулся, пытаясь поймать ускольза¬ющее внимание кустарного мечтателя.
— Носки! — огрызнулся мальчик и, заскучав, побежал дальше.
— Носочки теплые, овечьей шерсти, всего за пятьдесят рублей отдаю, на рынке в два раза дороже! — заголосила, протискиваясь сквозь вагонное уще¬лье, женщина с большой полосатой сумкой. — Настоящие шерстяные, бери¬те, девочки, не пожалеете!
В конце вагона голосистая продавщица носков вступила в неравный бой с проводницей, чей густой бас перекрывал все ответные реплики:
— Я тебе сколько раз говорила! У нас тут не Красный Крест! Хочешь ехать — плати! Мы не благотворительный фонд, а Российская железная до¬рога! Что мне твои дети, головой надо было думать, а потом рожать! Сейчас и высажу! В следующий раз — милицию буду звать!
Никита, схватив рюкзак, тоже стал пробираться к выходу.
На пустой платформе, под единственным фонарем, на полосатой сумке привычно спал любитель кустов. Кустов вокруг не наблюдалось. Только ка¬кие-то безглазые постройки и уходящая в темноту проселочная дорога. Еще один парнишка, постарше, сунув руки в карманы, критически разглядывал скрипящий фонарь. Женщина смотрела на уходящий поезд и совершенно неоправданно улыбалась. Никите это понравилось.
Здание вокзала станции Киржач оказалось наглухо заколочено. Никита поставил полосатую сумку на мокрую скамейку.
— Что же, будем ночевать здесь. Нам не привыкать. Обнимемся и не за¬мерзнем, — говорила продавщица носков Антонина Федоровна, расстилая по лавке полиэтиленовые пакеты. — Ты давай разуйся, я тебе тоже носочки дам, а то ноги застудишь, мои-то хлопцы все по-походному обуты.
— Мам, я чаю хочу, я окоченел весь, и живот болит, — бурчал старший мальчик Сева.
— Что ты хнычешь! Улыбайся! Чему я тебя учила? Выпрями спину и улыбайся! Завтра нам повезет! И чай будет, и хлеба купим со сгущенкой!
— Да устал я, все завтра и завтра. Не будет ничего завтра!
— Не смей! Даже думать так не смей! Тем более говорить! Смотри, Лень¬ка самый маленький из нас, а держится как настоящий мужчина!
Ленька безмятежно спал, положив ладони под щеку. Он точно не сомне¬вался, что завтра будет лучше, чем вчера.
— Я тоже раньше такая была, — сказала Антонина Федоровна. — Чуть что не так — сразу в слезы, в отчаянье, сразу мысли эти, что ничего, мол, не получится, всю жизнь так оно и будет, хоть в петлю. А потом прочитала в одной книжке американской, что залог успеха — это прямая спина и улыб¬ка. Теперь, что бы ни случилось, я всегда помню: главное — улыбаться и не сутулиться. Тогда — обязательно повезет!
— И как? — осторожно поинтересовался Никита. — Срабатывает?
— Да пока не очень, — легко призналась Антонина Федоровна. — Но я не отчаиваюсь. Я же теперь знаю, что когда-нибудь все обязательно изменится!
Тоня Киселева родилась и выросла в маленьком шахтерском по¬селке Хальмер-Ю. Это за Воркутой, дальше на север, к Ледовитому океану, по узкоколейке, которая раз в неделю связывала шахту с остальным миром.
В семнадцать лет вышла замуж за шофера. В выходные он катал ее по тундре на раздолбанном грузовичке, на котором в рабочее время вывозил мусор на свалку. Потом родился Сева. А потом шахту закрыли. Народ, не надеясь, что о нем позаботятся, стал эмигрировать из обреченного населенного пункта.
Тонин муж уезжать не торопился. «Люди веру потеряли! — говорил он жене. — И это неправильно. Наше государство — это государство рабочих и крестьян. А мы кто? Мы — рабочие. Сама посуди: может ли оно бросить нас на произвол судьбы? Оставить умирать одних посреди тундры? Конечно нет! Вот увидишь, дадут нам квартиру где-нибудь на юге, а эти, маловеры, кото¬рые сбежали, жалеть потом будут, завидовать лютой завистью!»
. Девятнадцатилетняя Антонина верила и мужу, и государству. И вслед за Севой доверчиво родила им еще и Леню.
«Вот дура!» — хором говорили ей бывшие земляки, когда она уезжала об¬ратно в Хальмер-Ю из воркутинского роддома. Но Тоня только загадочно улыбалась. Она-то знала, что впереди ее ждет большая квартира с окнами, выходящими на теплое море.
В поезде она ехала одна. Угрюмый машинист, из бывших зеков, долго смотрел ей вслед. Потом не выдержал — и дал два резких гудка. Тоня обер¬нулась. «Слышь, женщина. Ты бы это... Короче, уезжай отсюда. Чего ждешь? Еще два рейса. И хана. Закроют ветку». — «Как это закроют? — удивилась Тоня. — А как же мы? А хлеб привозить? Как закроют? Не должны! Вы что-то перепутали».
Машинист тоже назвал Тоню дурой и дал задний ход.
И тут Антонина Киселева впервые начала сомневаться. Через неделю она, сама не зная зачем, прикатила коляску с маленьким Леней на станцию. И смотрела, как грузит пожитки семейство Капелькиных. Машинист, помо¬гая затаскивать в поезд тюки и баулы, несколько раз раздраженно посмотрел в ее сторону и сплюнул на вечную мерзлоту. После бегства Капелькиных они остались в Хальмер-Ю одни.
— Я стала мужу моему робко так говорить: может, уедем? Очень уж страшно было в пустом поселке. А он злился сильно. Орал благим матом. Даже руку стал на меня поднимать, чего раньше никогда не делал, хоть и шофер. А все остальное время лежал лицом к стенке и молчал. Ели только гречневую кашу. Больше ничего не осталось. Я во дворе костер разводила и варила. Потому что и электричество, и газ к тому времени уже отключили.
«Вот кончится этот мешок — и что делать будем? Пешком в Воркуту за продуктами пойдем? — говорю ему. — Даже если дойдем — купить-то их не на что!» А он вскочит с кровати, глаза бешеные, и давай меня за плечи трясти: «И ты не веришь! И ты! Дрянь!» И снова лежит, слова от него не добьешься.
У нас был один барак, где раньше кинотеатр располагался. Мы там с му¬жем познакомились. Я брала Севку за руку, коляску с Ленькой и плакать туда уходила. Каждый день. Очень боялась, что молоко кончится, от нервов.
А потом приехал последний поезд. Я на станции ждала. С детьми. Я да¬же не поняла, как это случилось. Машинист из кабины увидел меня — и прямо дернулся весь, будто его ударили. И смотрит, ну, прям всю душу гла¬зами вытягивает. Смотрит и смотрит. А в то время в поселке очень много со¬бак развелось диких. Хозяева побросали, когда уезжали. Эти собаки мне каждую ночь в кошмарах мерещились: то будто Леньку из коляски вытаски¬вают и рвут зубами, то будто Севке ручку откусывают. Им же есть нечего было. Я когда по улице шла, мне все казалось, они так смотрят на меня осмысленно, словно выжидают, когда я отвернусь, чтобы моих детей со¬жрать. И вот стою у поезда. Машинист на меня глядит. И вдруг я этот вой услышала. Дикий такой. Беспросветный. И так жутко мне стало. Все сердце вверх дном перевернулось. Я к вагону кинулась. А машинист сразу же вы¬скочил, коляску помогает поднять, а сам чуть не плачет и все твердит: «Ну, слава богу, слава богу...» И тут же тронулся, чтобы я раздумать не успела.
Я потом в Воркуте жила у него какое-то время. Он мне историю свою тогда рассказал. За что он сидел. У них в поселке, в Вологодской области, не было тепла. Потому что деньги на котельную главный местный чиновник положил себе в карман. И крутил их там где-то. В каких-то банках. И воз¬вращать не собирался. Народ ходил к нему, умолял, а он говорит: «Да-да, все под контролем, все сделаем!» А потом у этого машиниста, Николая, малень¬кая дочка в промерзшем детском садике подхватила воспаление легких. И через неделю умерла. Он тогда взял ружье, пошел в кабинет к тому чи¬новнику и молча его застрелил. И остался ждать милицию.
«Я, — говорит, — когда увидел, как ты с младенцем на верную смерть чешешь, сон потерял. Думал даже насильно тебя увезти. Либо малых ото¬брать. Мне ведь все одно — терять больше нечего. А детей жалко. Дети-то за что страдают?»
— А потом? — тихо спросил Никита надолго замолчавшую Антонину Фе¬доровну. И тут заметил, что она спит. По-прежнему улыбаясь. И с прямой спиной.
Мимо кр&чся товарный поезд. Круглые бока цистерн казались большими животными, носорогами или бегемотами, упорно бредущими куда-то в поис¬ках счастья.
Утром Никита купил у Антонины Федоровны овечьи носки, в которых ночевал.
— Вот видишь, Севка, я же говорила, что завтра нам повезет, а ты не ве¬рил! — выговаривала она старшему сыну, покупая хлеб и сгущенку в обго¬ревшем ларьке, откуда месяц назад подгулявшие мужички пытались выку¬рить продавца, не хотевшего отпускать им спирт бесплатно.
Ленька здоровался за руку с найденным поблизости кустом. Севка хму¬ро жевал, отвернувшись в сторону. Антонина Федоровна уговаривала муже¬ственного продавца купить у нее «отличные шерстяные носки».
— А потом я сама стала с ума сходить.
Продолжение истории Никита услышал уже под вечер, когда неутомимая Антонина Киселева, обойдя весь Киржач и продав все носки, с триумфом до¬жидалась вечернего поезда.
— Все меня тянуло туда, обратно. Казалось, будто муж меня к себе зовет. Укоряет, что я его бросила. Я себе места не находила. Вслух с ним разгова¬ривала. «Коля, — говорю (его тоже Николаем звали), — ведь я же не за себя, за детей боялась, Коля!» А он не отвечает. Думала пешком к нему идти. Уве¬сти оттуда. Или продуктов принести хотя бы. Николай, который машинист, он меня на ключ запирать стал, чтоб не ушла. «Дура, — говорит, — пропал человек, а тебе нельзя, ты мать». А я ему: «Ведь я же все равно сбегу, отпус¬ти добром, чует мое сердце, жив он и зовет меня». И через несколько дней я его достала. Сама не ожидала такого. Тайком от начальства вывел он ночью паровоз, посадил меня в кабину, и поехали мы в Хальмер-Ю — моего Николая искать.
«Может, не надо? — говорю. — Может, пешком дойду? Подсудное дело-то!» А он только рукой махнул. И курил всю дорогу.
— И что же, нашли? — Никита сидел на платформе, прислонившись к вокзалу, и из последних сил сопротивлялся обмороку.
— Не знаю. Так-то, конечно, там не было никого. Двери настежь. В квартире все прибрано. И никого. Мы весь поселок обошли, во все дома заглянули. Их ведь не запирали, когда уезжали. Чего прятать-то? Даже на шахте были. И тоже никого не нашли. И ничего. То есть я — никого, а Ни¬колай — ничего. Потому что он тело мертвое искан, а я — живого мужа. Даже собаки эти, которых я так боялась, тоже исчезли куда-то. Тишина та¬кая, что и шепотом говорить боязно. Так и уехали ни с чем. Но когда мы там ходили, мне все время казалось, что кто-то на меня смотрит. Этот взгляд, я его до сих пор на затылке ношу. Это он на меня смотрит.
— Как же вас Николай второй, машинист который, отпустил с детьми носками торговать?
— Да я сама от него сбежала. Наврала, что к сестре на Кубань еду, что и работу мне там нашли, и дом свой. И рванула куда глаза глядят. А сестры у меня никогда в жизни не было.
— А чего так?
— Не успели родители, умерли рано. Папа на шахте погиб, там взрыв был, а мама через год за ним отправилась.
— Да я не про сестру. Я про машиниста.
— А-а, хмашинист вроде как любить меня начал. А мне — какая любовь, у меня все сердце, все мысли там остались, в пустом поселке. И взгляд этот на затылке. А человека жалко. Машиниста, в смысле. Хороший ведь человек. Вот я и сбежала. Он, когда на поезд меня провожал, вдруг про жену свою рассказывать стал. Тоже Тоней, оказывается, звали. Такой у нас ребус полу¬чился: два Николая и две Антонины...
— А что жена его?
— Она, пока суд был, пока апелляция, все молодцом держалась, подбад¬ривала его. А как осудили — в тот же день руки на себя наложила. Повеси¬лась. Он об этом только через год узнал. Потому что она ему перед смертью дюжину писем написала. Ласковых таких, что все, мол, в порядке, живу по¬тихоньку, жду, в поселок тепло дали... их ему потом соседка отсылала каждый месяц, пока не кончились. Вот и поезд наш подъезжает...