Полина БАРСКОВА

ПАМЯТИ БРОДСКОГО

Погиб поэт. Точнее – он подох.
Каким на вкус его последний вдох
Был, мы не знаем. И гадать постыдно.
Возможно – как брусничное повидло.
Возможно – как распаренный горох.

Он так хотел – ни жизни, ни конца.
Он сам хотел – ни деток, ни отца.
Всё – повторенье, продолженье, масса.
И мы, ему курившие гашиш, –
Небытие, какой-то супершиш,
На смену золоту пришедшая пластмасса.

Его на Остров Мертвых повезут.
В волнах мерцают сперма и мазут.
Вокруг агонизируют палаццо.
Дрожит в гондоле юная вдова,
На ней дрожат шелка и кружева,
И гондольер смекает: вот так цаца!

Он так хотел – ни слякоти, ни слов,
Ни равнодушной Родины послов,
Но главное – рифмованных истерик.
Его желанья... что они для нас.
И мы чего-то захотим в свой час,
Когда покинем свой песчаный берег.

Но дело в том, что мы уйдем навек,
А он ушел, как прошлогодний снег,
Который жив и летом, и весною:
В реке и в луже, в молнии, в грозе
И в утренней прозрачной стрекозе
Он горькою вернется новизною.

Он так хотел. Так все-таки – хотел!
Пока еще в изгибах наших тел
Живут высокомерные желанья,
Он жив, он жизнь, он суета и хлам.
А значит, он – смирение, и Храм,
Цветущий на обломках мирозданья.

Что смерть ему? Всего лишь новый взлет!
Кому теперь и что теперь поет
Его крикливый смех, гортанный голос?
Такие ведь не умирают, нет.
Они выходят, выключая свет.
А в темноте расти не может колос.

Он остается, белый и слепой,
Раздавлен непонятною судьбой,
В свое молчанье погружен до срока.
И что ему какие-то слова,
И что ему прелестная вдова,
И что ему бессмертие пророка?