Австрия, Вена, 5 декабря 1791 года.
Если бы мы сейчас перенеслись в 18 век, в небольшое родовое поместье на окраине Вены, что на Лигштрассе, и заглянули бы в окно комнаты первого этажа, то нашему взору открылась бы следующая картина: в кресле у камина сидит мужчина тридцати пяти лет. На нем белая рубашка, ворот которой расстегнут, серые, немного собранные на коленях штаны и высокие сапоги с загнутыми кверху носками, которые были в моде в прошлом сезоне. Волосы мужчины с проседью, завязаны шелковой лентой в небольшой хвостик; низкий лоб; светлые глаза; у губ множество складок, что выдает в нем человека эмоционального, подвижного; немного курносый (и оттого не менее элегантный!) нос; чуть вздернутый подбородок.
Мужчина в комнате один, а потому, он, закрыв глаза, продолжает о чем-то напряженно размышлять, не замечая нас с вами, которые за ним наблюдают. Но мы и должны остаться незамеченными, чтобы дать событиям идти своим чередом, так, как они шли более двухсот лет назад.
Отсюда нам хорошо видно его лицо – это лицо самовлюбленного человека, который, несомненно, очень талантлив и, еще более несомненно, любим родными. Присмотревшись к его рукам, можно понять, что он – музыкант. Причем, не какой-то музыкантишка, а самый настоящий музыкант: длинные худые пальцы, словно голые ветки осеннего дерева, выросли прямо из ладони, изогнулись и замерли в воздухе, будто собираясь в следующий момент коснуться клавиш рояля; толстые кости на запястье, подвижные, безусловно, сильные; затвердевшие подушечки пальцев от постоянного касания с клавишами, уже не чувствующие от каждодневных тренировок боли. А как он кладет руку на стол – такой жест возможно повторить только молодой кокетке, которая пытается произвести впечатление на объект своих желаний или композитору, который часто обнимает за хрупкую талию музыкальный инструмент!
Вы посмотрите на его стан, такая осанка бывает у тех, кто собирается выслушать похвалу: прямая, как у дворянина, но не по-королевски гордая, лопатки сдвинуты вместе и спина чуть откинута назад – все его тело будто говорит нам: «я знаю, что вы собираетесь высказать мне свое восхищение, должно быть, вы слышали не одно мое произведение, но позвольте прежде сообщить вам, сколь мала в этом моя заслуга! Ведь я – всего лишь инструмент в руках судьбы, которая, по неведомым доселе мне причинам, благоволит ко мне, посылая в мою скромную обитель прекрасных Муз».
И столь искренни будут его слова, что мы решим, будто несчастный гений не осознает, сколь велика его заслуга в том, что он делает, более того, говорящий сам поверит в свою мелочность и, скорее всего, даже проведет ночь в раздумьях о вечности и человеческом несовершенстве. Но будь то великий музыкант или городской поэт – никто из них не мог бы творить, не
лелея в сердце надежду на вечность своих творений. Разве есть более тщеславные люди на земле, чем художники и писатели? Не верьте тому художнику, который клянется, что пишет картины лишь для себя, не надеясь стать великим Дали, а если и в самом деле он не надеется увековечить свои работы, то не теряйте времени на то, чтобы смотреть их – они слишком скучны, такие картины оскорбляют наш взор своим безразличием к миру и своим несовершенством. Не верьте писателю, который не считает количество проданных книг, не верьте поэту, не жаждущему похвалы. У всех этих тщеславных людей есть один бог, которому они все поклоняются; этот бог обещает им, что жить вечно можно в холстах и бумагах, и они верят ему, как верили те, что были до них.
Но вернемся в комнату. Мужчина приблизил руку к камину и тепло от огня разлилось по всему телу.
Как в детстве, подумал Вольфганг (именно так его звали). Сидишь у камина и думаешь: «как же еще долго до Рождества, ведь декабрь только начался! И так приятно сейчас помечтать о подарках! Бабушка, скорее всего, подарит шоколад и теплый свитер, сестры что-нибудь бесполезное, хоть и приятное, дядюшки и тетушки отделаются нейтральными вещами – платочками, шарфиками, вафлями или, на худой конец, школьными тетрадями, но родители подарят нечто особенное. Может быть складной нож с гравированной рукояткой, который я просил летом, может быть, они, наконец, расщедрятся на маленького, совсем крошечного, не доставляющего никому беспокойства, ротвейлера…». Только в начале декабря, когда до праздников еще далеко, но местные уже начинают присматривать себе мирно растущие в городском парке елки, понимаешь всю прелесть зимнего праздника: тайком украденная конфета из готовящихся запасов, спор сестер о том, что подать к рождественскому ужину, запах первых апельсиновых корок, которые от чего-то образовались в коробке, пока мама перебирала свой старый гардероб, шушуканье родственничков по углам, когда ловишь на себе долгие задумчивые взгляды и понимаешь – сейчас решается судьба твоего подарка. Только в начале декабря может так пахнуть шоколад – густым сладким какао, ванилью и немного виски – потому что к Рождественскому ужину его съедаешь столько, что от одного его вида становится плохо; только в начале декабря могут так переливаться огни, растасканные бабушкой в разные углы комнаты, которая вдруг решила, что она единственная в состоянии украсить дом так, чтобы мы помнили об этом весь год; а к Рождеству, еще до прихода гостей, ты начинаешь слепнуть от свечно-гирляндного мерцания.
Вольфганг измученно улыбнулся. Его сердце защемила такая печаль, которая бывает у тех, кто одинок в канун Нового года, или у тех, кто сожалеет о прожитых днях. Или у одиноких стариков. Но сейчас не канун Нового года, я не один и не старик, а все, что было прожито, разве хотел бы я все изменить? Прожить все заново, снова идя той же дорогой – да, но только именно той же, чтобы каждый шаг, сделанный на пути привел бы меня через тридцать пять лет именно в эту комнату у камина. Разве могу я желать большего имея и славу, и деньги и любовь, и даже бессмертие?... Разве не сделали меня бессмертным бесчисленные сонаты и оперы? Они вечны еще при моей жизни, разве может композитор желать иного?...
И пока Вольфганг размышлял о своей судьбе, в комнату вошла Софи Хайбль, сестра его жены и самый строгий и справедливый критик композитора Вольфганга.
- Дорогая Софи, как я рад, что ты пришла! Останься сегодня с нами, чтобы присутствовать при моей смерти, ведь композиторов, которые больше не могут творить, поглощает вечность…
Вольфганг протянул Софи свою руку и она взяла в свою ладонь холодные его пальцы.
- О, дорогой Вольфганг, тебе пренепременно стоит сегодня сесть за рояль. Твои глаза просто захлебнулись от чувств! Сейчас одиннадцать, но я уверена, что ты не откажешься от куска рыбного пирога!
И прежде, чем Вольфганг успел что-то сказать, Софи упорхнула на кухню.
- … сесть за рояль. Да-да… я должен сделать это еще раз!
И Вольфганг направился к роялю, который стоял в другом конце комнаты. Некоторое время он просто сидел, не в силах разобрать музыку по нотам, которая была у него в голове. Он сидел так несколько минут, а сухие поленья в камине продолжали потрескивать. Становилось холодно. Вольфганг почувствовал, как от холода замерзли кончики его пальцев и нос, затем щеки и губы, и, в конце концов, сердце. Сердце просто сжало в тиски от нестерпимого холода! Нужно разжечь огонь получше, подумал Вольфганг. Но прежде, я должен…
Вольфганг коснулся руками холодных клавиш и в этот момент он почувствовал острую боль.
… Софи, должно быть, все, на что хватило моих сил, я уже написал. Вы слушали двадцать восьмую сонату?... Я не достоин тех слов, что обо мне пишут в газетах, они мне льстят. Должно быть, желают получить бесплатные билеты на «Волшебную флейту»… Сальери, постойте! Не вас ли я видел вчера у театра? Друг мой, зайдите на чашку кофе, я хочу показать вам последнюю оперу, я закончил ее прошлой ночью…
- Вольфганг! – услышал Вольфганг голос Софи, донесшийся к нему извне, прорвавшись сквозь воспоминания прошлого, - Вольфганг, очнись! Я позвала врача, он уже едет… Вольфганг!
Милая Софи, мне сейчас так тепло. Должно быть, огонь в камине разгорелся. Если ты не перестанешь кричать мне на ухо, то я, скорей всего, оглохну и не смогу больше ничего написать…
- Вольфганг, врач уже здесь! – донесся до него голос Софи.
Я думаю, что мне стоит попробовать переписать «Вечернюю сонату»… Как ты считаешь? Я тебя не слышу, Софи. Должно быть, ты опять уснула на диване, слушая мою очередную скучную оперу. Ну, я еще посижу немного над нотами.
Может быть, мне когда-нибудь удастся подобрать в них ключ к вечности, как ты считаешь, моя дорогая Софи?...