Венеция проснулась еще до восхода солнца. В тесных улочках то и дело раздавались голоса торговцев цветами, тканями и пирожками. Гандольеры зазывали туристов, портной Фабье носил с места на место розовые кусты, расставляя их у входа своей лавки; торговцы рыбой наперебой хвалили свой товар, ругались, грубо толкали друг друга и громко смеялись; дети, поймали белого голубя и сдавили ему гортань так, что птица хрипела и била крыльями; нищие ютились у моста, выклянчивая у прохожих все что угодно: от денег до носовых платков; плакала девочка, потерявшая из виду маму; пекарь вынимал из печи хлеб. И все это мешалось с пылью дорог и протухшими овощами, которые скидывали прямо в каналы. Запах горячего хлеба, свежей рыбы и розовых кустов гармонировал с плесенью домов, людским потом и трупным запахом из подвала (видимо, ночью разбойники снова убили какого-нибудь заблудшего прохожего).

Ярко рыжие локоны спадали по плечам. Она лежала на кровати, прислонив к груди шелковую простынь. Окно было настежь открыто и ветер доносил тысячи запахов улицы. Сквозняк оголил ноги женщины и она снова их прикрыла. Тогда оголилась ее грудь: женщина поспешила прикрыть и ее. Она притворилась, что смущена своей наготе и тихонько засмеялась, поглядывая на мужчину. Мужчина, сидел напротив нее и не сводил взгляда с ее рыжих вьющихся локонов и совсем не заметил ту игру кокетства, которую она пыталась с ним начать. Она поняла бесполезность своей задумки по застывшему выражению его лица и, вздохнув, отвернулась к окну. И что он нашел в ее рыжих волосах?

Ей уже 35. Как же быстро летит время! Время диктует свою игру, которую можешь не замечать ты, но не могут не заметить другие. Печать старости еще не коснулось ее лица, но дотронулась предосенним холодком. В глазах еще не читалась накопленная годами грусть, но и пыл молодости уже отгорел. И все-таки, ее голубые глаза умели улыбаться и порой призывно блестели, обещая нечто яркое и даже яростное. Она умела вести себя в высшем обществе, умела поддержать разговор и загадочно улыбаться мужчинам. И вот сейчас она сидела под сводами дворца, совсем обнаженная, с простынью у груди и с золотой заколкой в волосах, из-под которой выбивались жгучие рыжие волосы. Ее загорелые плечи устало опустились на белые подушки. Она отвела руку в сторону, и, не сводя глаз с мужчины, потянулась к вазе с фруктами. Отломив ветку белого винограда, она стала отрывать ягоды губами. Мужчина недовольно посмотрел на нее.
— Я есть хочу, — сказала женщина.
— Немного осталось, — ответил он.
Женщина, хмыкнула и, не ответив, продолжала есть.
Тогда мужчина быстро подошел к ней и выхватил из рук виноград.
Женщина тут же потянулась к вазе и поставила ее у себя в ногах.
— Псих — спокойно констатировала она.
Мужчина подошел мольберту и, сняв с него полотно, повернул его к женщине.
— Смотри! Что это? Видишь?! Здесь не было пряди волос! Какого черта она выбилась?! Я же сказал тебе не шевелиться!
— Я уже 10 часов не шевелюсь. — равнодушно сказала она.
Он посмотрел на нее как на умственно отсталую и, взяв со стола нож, стал кромсать портрет как шпагой.
В углу комнаты таких же искромсанных полотен можно было насчитать десятка три.

Женщина молча одела старый пожелтевший от времени корсет, вытащила из волос золотую заколку и положила ее на ночной столик. Она закуталась в грязную шаль, чтобы не так сильно чувствовать ветер сквозь лохмотья платья и надела на ноги башмаки с деревянными каблуками, которые она сняла со своей умершей в прошлом году подруги. А той достались они от матери. Получив причитающиеся деньги, она поспешила в ближайшую таверну. В таверне уж точно нет такого ветра, да и рому она не прочь выпить! Эта мысль грела, пока она шла по ночным улицам Венеции, продуваемая всеми ветрами. Час спустя она будет рассказывать посетителям таверны, что дорогое колье обвивало ее шею, шелковая простынь ласкала кожу, что она ела из позолоченной посуды под сводами дворца… и получила за это несколько золотых! Даже не пришлось ни с кем спать. Хотя она была бы не прочь оказаться на этой постели с таким яростным и пылким художником.
— Только, видимо, ему не женщины нравятся, — сказала рыжая женщина в Таверне. И все ближайшие столы и стулья содрогнулись от всеобщего хохота.
— Ладно, тебе, — горячилась ее соседка, плохо скрывая зависть, — ты ведь падшая девка. Он тебя не захотел такую, так вот и подумал, дай хоть нарисую — что зря деньгам пропадать!
Дикий хохот пьяных мужчин и женщин прокатился яростным взрывом.

Художник смотрел на свою работу и недовольно хмурился.
— Не то, все не то…
Но, немного подумав, все же поставил свою подпись на портрете — Тициан.
Затем, быстро выйдя из комнаты, спустился по ступенькам на улицу. И не замечая ни начавшегося дождя, ни ветра, шел по мосту, напряженно вглядываясь в лица, сидевших здесь нищих. Особенно женщин. И тут его взгляд остановился на нищенке лет 45. Из под грязного серого капюшона выбилась прядь огненных волос…

Он не был галантен с женщинами, он даже не считался с ними, не слышал их слов, почти не говорил. Но женщины его не могли забыть. Не могли забыть, и даже влюблялись в него. Ведь он — единственный не замечал их одежды и положения в обществе. Ему было все равно королева это или нищая, придворная дама или проститутка. Его любили и те и другие. Ему одному было подвластно время. Он мог повернуть время назад. Он не разжигал потухший огонь, он видел красоту угасающего пламени. Он не жалел о прошлом, как жалели миллионы. Он не скрашивал печати Смерти. Просто умел распознать в ней Вечность.