...Я не могу назвать себя твёрдым человеком. Наверное, я человек нетвёрдый. У меня есть какие-то основополагающие принципы. Я имею в виду принцип порядочности, принцип чести, честности. Стараюсь не делать того, чего могу не делать, не говорить того, чего могу не говорить. Но назвать себя глубоко принципиальным человеком, пожалуй, не решусь. Хотя, может быть, в каких-то вопросах у меня проявляется принципиальность. НО я это, возможно, не очень осознаю. Вообще, наверное, когда человек себя осознаёт влюблённым, умным, талантливым, то он мгновенно становится в позу и «хошь не хошь» начинает рисоваться и стараться чему-то соответствовать. Всё-таки, мне кажется, любой человек интересен в непосредственных проявлениях. Вообще я думаю, что непосредственность – самое необходимое качество в нашей профессии. Сохранение её и в восприятии себя и в восприятии окружающих очень важно. Любой контроль мгновенно её уничтожает. Когда человек подходит к зеркалу, он «хошь не хошь» желает себя ощущать лучше, чем он есть на самом деле...
...Я, может, иногда делаю вид, но назвать своё состояние согласием с самим собой мне трудно. Меня настораживает в себе привычка к комфортности жизни, к какому-то её определённому уровню. Я восхищаюсь людьми, которые совершенно вне этого, а во власти некой внешней силы, духовности, и вообще они не замечают внешней стороны своей жизни. Я это замечаю, но ничего поделать с собой не могу, и я этого не стараюсь скрыть...
...Сказать об удовлетворённости? Не знаю, наверное, не могу. Я не хочу по этому поводу кокетничать и рисоваться. Чувство удовлетворённости может возникать какими-то мгновениями, какой-то секундой. Я помню успех того или иного спектакля, успех «Доходного места», успех «Женитьбы Фигаро» в Москве и в Ленинграде, или успех «Фигаро» в Болгарии, где зал стоял в конце и кричал. Успех мой в отдельных концертах. Ощущение популярности, когда не дают сесть в автобус, или бесчисленное количество людей тянут к тебе руки, и ты себя можешь в какую-то секунду ощутить властителем жизни. Но всё равно это происходило на долю секу3нды, потому что потом возвращалось что-то такое, что помогало мне дальше жить...
...Иногда у меня возникает ощущение, что я обманываю. Вроде как Иван Александрович Хлестаков. Наверное, кого-то я и не обманул, но многих обманул. Но, видимо, в этом обмане заложен принцип актёрской профессии. Она всё-таки в конечном итоге обманывает, изображая страсть, изображая любовь, изображая излишнюю весёлость. Всё равно это лицедейство...
...Что меня тревожит? Меня пугает отсутствие огромного количества замыслов, заготовок. Может быть, это в силу моего легкомыслия или просто – это темнота. А может, это и есть проявление успокоенности. Меня спрашивают: «Ваши несыгранные роли?» Я порой теряюсь в ответе. А с другой стороны, я думаю, что мне очень трудно сегодня найти несыгранную роль, которая была бы открытием. В той или иной степени очень много сыграно. Значит, может быть, этим я так избалован, что у меня это диктует отсутствие истошного желания что-то осуществить. Если взять в целом те роли, которые я сыграл в театре, то, может быть, треть того, что в них можно сказать, я сказал. Но даже если это треть, то всё равно это уже очень много. А драматургия, с которой мне посчастливилось работать, говорит сама за себя. Иногда мне кажется, что то, что сделано, сделано на максимуме. А иногда возникает состояние неопределённого желания. Потом в конечном итоге оно во что-то материализуется. С другой стороны, когда появляется возможность «прекрасного ничегонеделанья», я мгновенно ощущаю свою ненужность. И этот «аристократизм духа», казавшийся мне интересным и забавным, моментально становится пустым пребыванием. Может быть, потому я никогда не находился без работы, и паузы, которые возникали, сразу оборачивались новой работой. Конечно, независящая уже от меня жажда наполненной содержательной жизни всегда присутствует...
...Наверное, меня всё-таки больше радует процесс, а не результат. И в этом, наверное, основной смысл творчества для меня – процессе спектакля. И жизнь даст мне именно это...
...Самоконтроль – чудовищная вещь в актёре, с
Высокая комедия и высокая трагедия находятся на одном полюсном стыке. Жанр комедии не означает ведь только смешное. Это и смешное в грустном, и грустное в смешном. В жизни нет ни «чистой» комедии, ни «чистой» трагедии, в жизни они перемешаны. Ну, Гоголь, например: можно ли в его произведениях провести грань между комическим и трагическим? А «величайший комик XX века Чаплин? Глядя на экран, смеёшься до упаду, а потом, выйдя из кинотеатра, вдруг начинаешь понимать, что смеяться-то, в общем, не над чем, и что всё это не смешно, а скорее грустно, если не трагично...
Актёр, внушающий себе, что он «артист глубокого психологического направления» и по этой причине должен существовать вне какого бы то ни было юмора, вне всяких комедийных ощущений, - он, мне кажется, примитивен.
* * *
Комедию играть труднее, чем трагедию – во всяком случае, мне. Просто физически. Профессия актёра забирает много сил, если ею честно заниматься, а не «обозначать». А смешное, оно всегда требует лёгкости, раскованности, непосредственности, которой иногда бывает трудно добиться. А у тебя огромный шлейф проблем собственной жизни, забот, «бытовых подробностей», и ты не можешь забыть о них. Но – ДОЛЖЕН, иначе не сыграешь роль.
Например, в моём характере, так сказать, драмы значительно больше, чем комедии. И с возрастом меньше не станет – думаю, наоборот. Заботы, они ведь очень способствуют появлению у артиста второго плана – к сожалению, отнюдь не комедийного.
* * *
В любом высокохудожественном произведении заложена снисходительность, назидательность или, как говорили русские классики, урок. Если этот урок преподносится на подмостках, тогда это для меня сатирическое произведение. Звучит парадоксально, но любая драматическая история может стать сатирической. Предметом сатиры могут быть не только крупные социальные стороны жизни, но и некоторые стороны человеческого характера.
Часто говорят, почему в театре Сатиры идёт спектакль «У времени в плену». Я играю в нём писателя. Этот персонаж далёк от сатирического. Героика, пафос, утверждение – именно в этом отчётливо звучит то, что писатель отрицает – цинизм, равнодушие, безделие. А вместе с ним отрицает это театр и актёр.
* * *
Для того, что бы быть артистом сатирического жанра, нужно, по-моему, уметь радоваться жизни, находить эту радость во всём – в природе, в искусстве и, конечно, в первую очередь, в людях. Тем более это важно при создании сатирических образов: необходимо обладать мощным зарядом оптимистической энергии для того чтобы идти в атаку на пошлость, приспособленчество, карьеризм, стяжательство, мещанство – на всё то, что мешает нам жить.
* * *
Признаться, мне бывает порой обидно, когда после серьёзного спектакля с моим участием друзья говорят мне: «Спасибо, мы хорошо отдохнули». А я вроде бы вовсе не ставил перед собой такой цели. Я тратил нервы, силы для того чтобы заставить зрителя задуматься, задеть его, сделать своим единомышленником.
Истинный отдых – это непросто. Со мной, наверное, можно поспорить. В последнее время я и сам начал сомневаться: а может быть, я не прав? Может быть, зритель иногда действительно хочет просто отдохнуть? Просто – развлечься? Просто – посмеяться?
Но тогда возникает
Путешествие, которое никогда не кончается
(фрагменты интервью разных лет)
- Андрей Александрович, известно, что Вы – сын актёров. В какой степени это определило вашу судьбу?
-Ну, конечно, я наблюдал труд родителей, и с раннего детства у меня не было иллюзий, что это вечный праздник. Мои родители – Мария Миронова и Александр Менакер – почти всегда репетировали дома, и очень скоро я понял, какой это жестокий по отношению к себе, мучительный труд. Относиться к актёрской работе как к приятному времяпрепровождению можно только по недоразумению.
Родители не оказывали на меня никакого давления, не отгораживались от меня стеной («Не дай Бог, чтобы сын стал артистом, хватит нас...»), но и не тянули меня за уши («Кем же ещё может стать ребёнок в театральной семье!..»). Они не готовили меня к актёрской профессии, я никогда не выступал перед гостями. Знаете, как это бывает: «А сейчас Андрюша (или Петя) нам что-нибудь прочитает...» Рос обычным мальчишкой. Когда решил поступать в театральное училище имени Б.В.Щукина, родители отнеслись к этому без особого энтузиазма, но предоставили решать самому.
Перед вступительными экзаменами я решил показать, на что способен, артистам театра имени Е. Вахтангова. Замечательная актриса Целилия Львовна Мансурова посоветовала идти в училище. Она, можно сказать, моя «крестная мать» в искусстве...
- Актёру важно найти свой театр, своего режиссера. Считаете ли Вы, что такая встреча состоялась?
- После окончания учёбы я был принят в театр Сатиры, где и работаю уже много лет под руководством Валентина Николаевича Плучека, не только замечательного режиссера, но и прекрасного педагога. Очень многим я обязан именно Валентину Николаевичу...
В этом театре сыграно много ролей, каждая важна и памятна, но особенно первые. Это «Проделки Скапена», где я играл слугу Сильвестра, а Спартак Мишулин – Скапена. Тогда сразу много молодежи пришло в театр, и этот спектакль, как и «Над пропастью во ржи» по роману Сэлинджера, памятен особой атмосферой студийности. Прежде, в училище, я увлекался характерностью, выдумывал жесты и гримасы посмешнее. А здесь, когда мне доверили роль совсем иного плана, ощутил: надо не показывать, а быть, не изображать, а являться – живым естественным. Мой герой – Холден Колфилд – не острил, говорил тихо, много думал. Он был чуть младше меня, и я почувствовал, как между нами вдруг установились какие-то особые, прежде мне неведомые отношения. Колфилд принадлежит к категории рассерженных молодых людей, не имеющих своей позитивной программы, но убеждённых в том, что продолжать жизнь по-старому нельзя.
Затем были Присыпкин в «Клопе Маяковского, Дон Жуан в спектакле «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» М. Фриша, Жадов в «Доходном месте» Островского, Вишневский – «У времени в плену, Хлестаков в гоголевском «Ревизоре»...
- О Вас немало говорят как об актёре, доказывающем своей практикой, что амплуа – сущая выдумка театроведения...
- Мне кажется, что амплуа в том смысле, как это понимали в прошлом веке, в наши дни не существует. И не потому, что кто-то вдруг решил пересмотреть этот вопрос. Просто рамки амплуа всегда суживали возможности актёра. А в наше динамическое время, когда театр требует от артиста самой разносторонней многогранной подготовленности, высочайшего профессионализма, оставаться только героем-любовником или только комиком невозможно. В понятие «профессионализм» я вкладываю не просто органичность, не просто одарённость – нынче этого мало.