Идет связка альпинистов с вершины домой. Устали от перехода.
- Сейчас бы женщину!
- Большую, толстую, теплую!
- Ага, чтобы лежала и не дое***алась!

Чем мы одержимы? Да, по-моему, злостным духом обобщений. Почему бы не поставить универсальным пределом нечто приятное, близкое. И тут же пригретая нейронными связями категория по закономерности филологического «непотизма» приступает к верховодству на территории специфических текстов: «далеко – там, где бытийствует жгучее вопрошание». Тысячи принципов, критериев, тез, постулатов встречаются в зоне «прений», чтобы выявить «венценосца». Взаимно переплетающиеся мотивы в образе династически родственных автократов оспаривают друг у друга право быть центральным, верховном, «ультимативным». Ни один из «принципов» не является, в конечном счете, поистине властвующим или руководящим, причем это следствие касается даже пяди знаковой земли. Ежась от стеснения и духоты, обобщения ни единой концептуальной чертой ни выдадут смущения иль неуверенности в присутствии подобно легитимных «порфироносцев». Мода как нечто несущественное либо несуществующее своей безвестной тенью не отходит и от самых покореженных идей. В мире обобщений нет той «несправедливости» и худобы равноправия, присутствующей, к примеру, в мирке конкретностей, имен, где одно событие или название можно горделиво разрываться от почтительной эксплуатации, а другое – почивать в мертвой зоне безвестности. «Все пойдет, все работает, все востребовано» - это, как ничто лучше подойдет для прорисовки существования обобщений в текущем мире текстов и разговоров. Вот, где даже при ригористичном желании сложно бросить «неугодному» инвективу «ты, устарел». Разве социологический момент чем-то хуже либо оптимальней своих «однояйцовых» собратьев, знакомых вам дисциплин, или мифологических, религиозных пращуров, поглотивших доморощенными закономерностями ни одну традицию. Так вот, мода здесь не сойдет ни с одного «актора», число же последних будет лишь увеличиваться. А какая сверхнасыщенная жизнь ждет впереди! Весьма прибыльно в плане измеряемой репутации бытие «симбионтов»; как вам социобиология, психолингвистика, социопсихология… Впоследствии эти стратегически искусные ходы перерастают в монструозные эксперименты «знаковых биотехнологий», иллюстрирующие насколько в «организмах принципов и категорий» амбициозность соседствует с фривольностью и легкомыслием. Гигантские фолианты, демонстрирующие историю и человека, как зазубренную программу утверждают, что все моменты важны и решающе, выстраивая сложные обобщения из многоплоскостного детерминизма, над-диалектического био-социо-психо-культур-…-центризма. Ну, разве подобные вещи ни забавны, ни легки на подъем, когда постулируется гипер-идея о том, что «всё – важно». По верхам ощущая, что через «знаковую» дифференциацию реальности мы подходим к все более подробному ее описанию, исследователи не замечают структурной, внутренней скупости всего проекта «тотальной дескрипции» (всеобщего отражения), где за патетичными словами затаился концепт-отряд из редкого десятка сухих понятий, способных к парочке-другой реляций, взаимодействий. Нагой пафос, за которым даже сама претензия на прикладные следствия, на реальную пользу кажутся неуместными. Но, в конце концов, таковые гипер-обобщения суть тоже частный сектор, отдельный сегмент «глобальной экономики текста». Классическим же воплощением обобщений стали либо узкоспециализированные (даже научно-популярные образцы, коим патронирует статистический успех, отличаются свойственной спецификой) тексты, в которых красочная шапка-настройка из завлекающих фактов-событий- имен упирается о главу-базу ведущей тезы, царственного отвлечения, либо непрекращающиеся стенания блого-мира «индивидуальных дневников», где устойчивые закономерности стыкуются не с глобальной историей и громадной инфраструктурой фактов, а с частной сферой чувств и переживаний. Ни здесь, ни там обобщения, ни продуцируется, ни, тем паче, изобретаются, а просто существует в некоем многократно клонированном образе. Поэтому чувство почтительности, уважения, симпатии инспирируют уже не они сами, а их надстройки – носители завлечения – то ли богатый «научный аппарат», то ли живые нотки искренности, непосредственности, каждому по желаниям и привязанностям его. Ужасные издержки и чрезмерные усилия, которые кладутся в основание специализированной литературы по сути неоправданны, ибо случайность, а не сциентизм стала показателем успеха, распространенности, но финансово и с позиций репутации окупаемы, ведь академизм практически идентичен профессионализму. Служители компетенции не смейте обижаться на «популюс», игнорирующий ваши мнения и дистанцирующийся от последовательной строгости, вы же получаете за столь несправедливое невнимание хоть щепотку «меркантильной» компенсации. В «индустрию» обобщений включены все, не зря «способность к символичности и отвлечению» некогда считалось нашей отличительной чертой, но мы еще не столкнулись с чрезмерным положением, когда обобщения всех станут достоянием истории, будут неистребимым письмом. Увидим, устрашимся, поперхнемся… как нашими голосами, движением мышки, стуком клавиатуры руководствуют игры Читать далее...

Очевидно, что нынешний «праведный остаток», авторитетные и немногочисленные представители религий, конфессий, «сект», открытые постсовременной секулярной цивилизации, вынужденно сталкиваются с интенсивной информационной «ситуацией». Надо отвечать, следует оправдываться, поддерживать имидж, репрезентировать свою «человечески» лицеприятное нутро… Как ни странно, концептуальным помощником здесь стали выверенные экзистенциалистской сноровкой теологические обобщения опытного протестанта. Все сегодняшние «апологии» необходимого присутствия религии в «повзрослевшем» секулярном мире не выходят дальше ставшей уже «классической» аргументации Пауля Тиллиха. Последовательность умозаключения проста: если храмы пустуют и «возгласы» воспринимаются все меньшим числом адептов, надо размягчить, разжижить «сакральное» и покрыть им всю плоскости культуры, фундировать последнюю мышлением и интенциями «умирающих инсайдеров». В конечном счете, сотворить невидимого Патрона в мире децентрализованной продукции масс-культуры… «Теологема» Пауля Тиллиха в порядке постсовременных вещей вырисовывается в дисциплинарном пограничье, где различение «сакрального» и «светского» нивелировано. На фундаменте категорий развитого экзистенциализма он представил попытку соединения религии и культуры в «апологетической» теории, призванной отвечать на вопросы, содержащиеся в «человеческой ситуации». Метод постоянного соотнесения друг с другом христианской вести и «ситуации интеллектуальной культуры», на вопросы которой Весть должна ответить, - вот, что позволяло быть Тиллиху и актуальным, и действенным в своей напряженной рефлексии. Он модифицировал радикальную оппозицию христианской веры и светской культуры К. Барта, утверждая, что на выжженных землях теологического бартианства можно конструировать новые религиозные мегаполисы. Его апологетическая теология «примиряет» жестко противоборствующие – либерализм и неортодоксальное богословие. Тиллих как истовый проповедник подчеркивал религиозную ценность культуры и необходимость сохранения автономной человеческой активности в религии; религия рассматривается как сущность культуры, а не как одна из ее областей. В «Теологии культуры» (1959) сравнил философскую онтологию с библейским Откровением. Неортодоксальная теология очевидным считала, что между этими предметностями лежит непроходимая пропасть. Тиллих не шел по пути несоизмеримости Божественного и человеческого, а, наоборот, подчеркивал: «не существует чистого Откровения», здесь Слово Божье и ответ на него человека переплетены. Онтология, не обладающая абсолютно достоверными ответами, может получить их Из Откровения, подновленного в соответствии с современным уровнем сознания. Между онтологией и верой есть качественное различие: одна – объективна и оперирует холодным анализом, другая – захвачена переживанием встречи. «На вопрос о двух Абсолютах можно ответить лишь путем отождествления философского Абсолюта с одним элементом религиозного Абсолюта». Безусловное, «которое мы непосредственно осознаем без логических рассуждений мы можем обнаружить в мире культуры и природы». Согласно протестантскому принципу, священное не ближе к Высшему, чем профанное: оба они бесконечно далеки и бесконечно близки к Божественному. Религия как предельный интерес есть субстанция, наделяющая культуру смыслом, а культура – как сумма форм, в которых выражаются интенции религии. Идея «пограничной ситуации» повсюду преследует Тиллиха. Всякое религиозное действие в ситуации организованной религии или движения души сформировано культурой, так что религиозное и секулярное – области не разделенные, они располагаются одна в другой. Широкое толкование религии позволяет Тиллиху определить многие секулярные движения как квазирелигиозные. Их встреча с собственно религиями задает специфику современной ситуации и рассматривается в работе «Христианство и встреча мировых религий» (1963). В целом организованная религия не будет центром новой упорядоченности и нового единства. Тиллих считает, что религия в значительной степени вытеснена «мифами» национальной и социальной справедливости. Эти «мифы» однако не справляются с задачей устранения послевоенного духовного вакуума. Вакуум есть, прежде всего, обессмысливание, и этот вакуум всегда стремятся заполнить демонические силы. Духовный хаос состоит в потере людьми абсолютной системы ценностей, «отсутствием безусловной системы измерений», и вызывает потрясения и катастрофы. Таким образом, утрата абсолютной системы ценностных координат – основная тема Тиллиха, заключаемая его жизненным опытом. Поиск, прояснение и утверждение их центрального смысла для устойчивости культуры, мотив тиллиховской теологии культуры. Его философская теология стремилась соотнести между собой Откровение и историческую ситуацию, христианскую веру и светскую культуру 20 века. Это ведет к переосмыслению основополагающих понятий самой христианской традиции. Поэтому в Тиллихе видели предвестника современной культурной революции, чьи рассуждения о смысле Бога и веры подрывали Читать далее...

В своей известной статье «Царство Божие и Царство кесаря» в эмигрантском журнале «Путь» за 1925 год (№1, сентябрь) Н. А. Бердяев пытается соотнести феномены Церкви Христа как Царства Божьего и государства как царства «мира сего» на основании небезызвестной Евангельской максимы. Здесь он опирается на «бергсоновскую» концептуальную оппозицию динамичного и статичного. Под «царством Божьим» Бердяев понимает Церковь Христову, имеющую свою собственную основу, независимую от «мира сего», и живущую по законам духовного бытия. «Царством Кесаря» есть обозначение царства этого мира, олицетворяющее его греховный порядок. Христианство – динамично и имеет свою историческую судьбу, но всегда существует великий соблазн в идентификации христианства с конкретным «царством Кесаря». Христианство – не революционно ни в социальном, ни в политическом смыслах. Не имеет оно и каких-либо внутренних связей с империализмом. Ведь эти явления связаны с миром «посюстороннего». Имперская власть не имеет самостоятельного христианского, новозаветного происхождения и получена по наследству миром христианским от мира древнего – языческого, так как христианство не анархично и «признает миссию власти в греховном человечестве». Ведь некогда во времена первых мучеников христианство было эсхатологично и не существовало идеала христианского государства. Царство «века сего» считалось преходящим, а лица первохристиан были устремлены на близкое пришествие («парусия») Христа, Который и установит «Царство Божье» в грядущем. Но когда надежда на близкий приход Спасителя стала угасать, христианству пришлось жить и действовать в истории. В первые три века собственного существования христианство было враждебным «стихиям мира сего». Оно действовало как сила внутренне преображающая их. Но со времен Константина Великого мы сталкиваемся с первой идеей «христианского государства», с зарождением модели христианской теократии. Это было неизбежным моментом в исторической судьбе христианства. Стал господствующим взгляд относительно вечности и сакральности христианской теократии; теперь Царство Божье и Царство Кесаря тесно переплелись в истории. Но никакое самодержавие не живет голым насилием; оно всегда держалось за свое существование через веру народа в священность данной власти. Без священной легитимации монархия превращается в жестокую тиранию и, в конечном счете, сама собой разрушается. Историческая плоть государства символизирует духовную жизнь народов. Но в силу своей условности и относительности эта символика часто меняется, выражая трансформации в духовной жизни народа. Секуляризация Нового Времени – правдивое внешнее выражение духовных изменений человечества. Секуляризация – лишь показатель исторической неудачи всех теократий. Все теократии носили условный, следовательно, преходящий характер. Они были построены на принципе ограниченного насилия, не центрируясь на главном принципе свободы личности. Христианское государство оставалось природным, языческим, не преображенным, хотя и облеченным в символы «священного», артикулирующим типично религиозные идеи.Место христианства в современном Бердяеву мире определится духовным содержанием жизни, а не внешними политическими формами. Русское Православие на грани катастрофы и присутствует при ликвидации постконстантиновского периода христианской истории. Эпоха христианской легитимации государственной власти, связанная с некоторой неискренностью, закончилась. Теперь христианство проигрывает в количестве, но может выиграть в качестве. Постулируется окончание эпохи смешанного состояния и кажущегося нейтралитета. В последний час истории христиане должны отказаться от символического осуществления христианства в жизни и перейти к реальному его осуществлению. Условными знаками уже невозможно довольствоваться. «Онтологическая искренность и правдивость должны быть нашим пафосом». В христианстве всегда присутствует, пусть ныне и подспудно, эсхатологическое упование, «в нем не может прейти искание Царства Божьего». Бердяев сравнивает события 20 века с первыми веками христианства и находит здесь формальные сходства, хотя и видит внутреннюю усложненность нашей эпохи. Для него Царство Божье не реализуемо в нашей исторической плоти и не имеет внешне зримых признаков, не может быть создано посредством исторической эволюции или быть укрепленной неким охранением. К Царству Божьему неприменимы никакие категории, взятые из царства Кесаря. Для Бердяева третий период христианства будет стоять под знаком религиозной борьбы. Христианство должно окончательно отказаться от внешней государственной помощи, но накапливать и развивать собственную творческую энергию. Третий период христианской истории может принести окончательное освобождение христианства от соблазнов языческого империализма, от утопической мечты о вселенской власти папы или царя, от идеи количественного универсализма. При всей социальной ориентированности философской мысли и симпатии к социал-демократическим взглядам Бердяев окончательно развенчал идею христианского государства. Читать далее...

Вожделение запустить свои пальчики в нутро постмодерна огромно. Ну что ж, спустимся в апокрифические глубины текстуальной действительности и впечатлимся простотой окружающей экосистемы. Смиритесь, но весь текущий спуск вас будет преследовать непреодолимый (преследование и преодоление – ага!? невнятно школьная игла слов) «ангст», то бишь модернистский ужас, патологическая боязнь незнания, бесплодности, пустоты одиночества. Подходишь к раскладке клавиатуры ноутбука с бесстыдным ощущением полного словесного вакуума, отсутствия вменяемой рефлексии, а здесь пальчики сами дешифруют явления и моментом вырывают предложения, как будто искомое спрятано средь комплектующих тяжело дышащего медиатора. Часто задаешься вопрошаниями: почему благородные скептики и борцы с безответственной словесностью, вдруг прекращали свой «инквизиционный подвиг» по огненно пылкому изничтожению неискренних знаков и действий, предаваясь тем же порокам недалече покоренных оппонентов. Почему яростный порыв эллинских софистов, «анонимных» номиналистов, британских эмпириков, «великого и ужасного» учителя грамматики Людвига, цветных «франко-модернистов» не сфокусировался на мизантропической улыбке и реликтовом молчании, а разразился новыми «квантами» общедоступной информации. Неужели не хватило сил, было труднопреодолимым последнее искушение «тщеславием». Неужели так сладостно оказалась поза всеведения «я разгадал вашу партию ребята, и в независимости от результатов, я смеюсь над вашей примитивной стратегией». Конечно, а собственную искрометность интеллекта следует подкреплять оригинальностью продукции, производным передового интеллекта. И генерируются мириады знаковых звезд, чей «цивилизационный» коллапс предрешен и недалек, ведь вскоре на писательской сцене выскочит следующий клубок нейронов, разрываемый гормональным динамизмом. Почему никто не смог вовремя остановится и остаться пусть только для себя последовательным мыслителем? Почему «пролетарское» свержение «монархистского» строя привилегированных концептов стало циклическим словесным смещением и замещением, скрипучим механизмом постоянной инфильтрации знаков. Оказывается, за этой фривольной картиной ежедневного обновления стоит не благородство и чистоплотность, но элементарная усталость, жажда завлекательности, скука, в конце концов. Лучшие мыслители как профессиональные политтехнологи способны сделать привлекательными «языковому электорату» любое кособокое выражение, превратить самое узорчатое, искусственное высказывание девизом повседневности, рекламным слоганом, конечно. Независимо от правоты тех, кто постулирует последующую нормативность для окружения своими философскими обобщениями или, наоборот, своими прозорливыми отвлечениями отражает текущую действительность, очевидная закономерность Делеза-Гваттари о философеме как концептуальном изобретении остается ведущей, чтобы уже сейчас где-нибудь в не конкретизируемой точке шара быть полностью разгромленной, дискредитируемой убедительностью гормонов, подмененной более модным сочетанием слов в дефиниции «философия – это…». И юные мыслители без экивоков и должного этикета в отношении старости, откровенно, с энергией мысли «ильича» рубит «концептуализация суть дерьмо, не оставившее даже намеков на присутствие полезных, не переработанных в конец, остатков пищи». Удивительно, как в этих погромах никто не остается окончательно поверженным, но в слегка потасканном виде и в словесных кровоподтеках собирает «идейную банду». Кого только нет на «улицах» мыслительной обыденности: лысый тороватый марксист-диалектик-атеист-«совок», декаденствующий полу-мистик-гей-эстет, академически «вКантованный» профессор-рецензент-брюзга-агностик, эклектичный «дамских сердец мастер» либерал-интеллектуал-«рубаха-препод»-шутник; «имже несть числа», потому что это даже не конкретные лица, а устойчивые архетипы, скопления качеств, психологические анклавы для тысячей особей. И они не собирается уходить, умирать, или оборачиваться философским Ничто, нет, они представляют свои услуги интеллектуальной «крыши», в «gta»-шном стиле борются за контроль знаковых территорий. К тому же эти типажи эволюционируют; знаковая действительность дает в их распоряжение убийственный инструментарий фактов, дискурсов, логических последовательностей, ссылок, сносок, и монструозного «научного аппарата», коим пугают неокрепшие желеобразные сгустки думающих тканей. Поэтому ни в коем случае («пшик»?!) не ходите безобразничать на обжитые кварталы: будете беспардонно забросаны цитатами, облиты ушатами личной убежденности, забиты беспредпосылочными истинами, и очевидным итогом станет публичное осмеяние, «опущение», дискредитация твоего честного интеллектуального достоинства. Его подвергнут жесткой обструкции все те, кто сидит в обжитых двориках академической детализации, болезненной миниатюризации, и прочих спецификаций. Но фактически сие будет объявлением твоей чужеродности в этом квартале. Пусть фиксация инфантильных амбиций людей, которые в своей песочнице видят бескрайнюю вселенную, безвинна и Читать далее...

После Константина выработались два типа известных нам теократий – императорская и папская. Они равнозначны друг другу и определялись особенностями исторического развития обеих половин империи. Существо любой теократии в идее римского принудительного универсализма и языческого империализма, в утверждении тождественности Царства Божьего с Царством Кесаря. Два уклона связано в истории христианства с теократическим государством – папоцезаризм и цезарепапизм. Преимущество Православия: цезарепапизм не был предметом догматизирования церкви в отличие от католичества. Но в русской и византийской теократиях уклон к цезарепапизму фактически играл большую роль в жизни Церкви. В цезарепапизме историческое понимание христианства окончательно эсхатологическое. Теократия в христианстве – ложное перенесение ветхозаветных категорий на новозаветную жизнь и достигается этим лишь оправдание природного царства. Для Бердяева Церковь и монархия – разноприродные. Монархия разлагается, как все природное, а Церковь же пребудет нерушимой до конца времен, как принадлежность вечности. Бердяева интересует различие в сущности религиозной идеи самодержавия и абсолютизма. Согласно идеологии самодержавия власть царя делегирована не народом, а Богом. Здесь существует лишь обязанность власти, несколько ограниченная Церковью и христианской правдой. И самодержавие оправдано, если у народа существуют верования, санкционирующие власть царя. Абсолютная монархия есть порождение гуманизма. В абсолютизме царь делегирован народом, верховная власть не принадлежит царю, хотя и принадлежит ему неограниченная власть управления. Подчинение Церкви государству, развитие бюрократического аппарата и подавление социальной жизни народа являются важнейшими характеристиками абсолютистского строя. Религиозного самодержавия в чистом виде никогда не существовала и всегда скатывалась к образу языческо-римского абсолютизма. Ни Византия, ни Россия не являли собой типов религиозного самодержавия. Утверждается теза внутренней утопичности идеала христианской монархии. Ранее считалось, что греховной природе более свойственна монархическая форма правления, чем демократическая. Современность предполагает большую правильность противоположного утверждения. Для демократии свойственно не акцентировать внимание на совершенстве человеческой природы, она создана для греховного состояния, поэтому она борется за постоянную оптимизацию политического и социального строя. Монархия же эффективно действует лишь при безгрешном состоянии, превращаясь в недостижимую и высокую утопию. Она стала несбыточной мечтой, о которой грезили современные Бердяеву русские эмигранты. Место христианства в современном Бердяеву мире определится духовным содержанием жизни, а не внешними политическими формами. Русское Православие на грани катастрофы и присутствует при ликвидации постконстантиновского периода христианской истории. Эпоха христианской легитимации государственной власти, связанная с некоторой неискренностью, закончилась. Теперь христианство проигрывает в количестве, но может выиграть в качестве. Постулируется окончание эпохи смешанного состояния и кажущегося нейтралитета. В последний час истории христиане должны отказаться от символического осуществления христианства в жизни и перейти к реальному его осуществлению. Условными знаками уже невозможно довольствоваться. «Онтологическая искренность и правдивость должны быть нашим пафосом». В христианстве всегда присутствует, пусть ныне и подспудно, эсхатологическое упование, «в нем не может прейти искание Царства Божьего». Бердяев сравнивает события 20 века с первыми веками христианства и находит здесь формальные сходства, хотя и видит внутреннюю усложненность нашей эпохи. Для него Царство Божье не реализуемо в нашей исторической плоти и не имеет внешне зримых признаков, не может быть создано посредством исторической эволюции или быть укрепленной неким охранением. К Царству Божьему неприменимы никакие категории, взятые из царства Кесаря. Для Бердяева третий период христианства будет стоять под знаком религиозной борьбы. И здесь возможно христианское возрождение, его качественное усиление. Христианство должно окончательно отказаться от внешней государственной помощи, но накапливать и развивать собственную творческую энергию. Третий период христианской истории может принести окончательное освобождение христианства от соблазнов языческого империализма, от утопической мечты о вселенской власти папы или царя, от идеи количественного универсализма. При всей социальной ориентированности философской мысли и симпатии к социал-демократическим взглядам Бердяев окончательно развенчал идею христианского государства. Обширный анализ, сопровождавший его через всю жизнь, свидетельствует о полной противопосталенности государственных и христианских институтов, о невероятности их гармоничного синтеза. При слиянии их происходит невообразимое, отторгающее смешение кардинально отличающихся принципов насилия и любви, закона и благодати, которое в модернистский 20 век было Читать далее...

По Н. А. Бердяеву, основой «негативности» провозглашались отчужденность и отсутствие свободы. С течением истории человек меняет одну вариацию рабства и несвободы на другую; меняются только модусы отчуждения, но фундаментальные черты человеческой подчиненности остаются незыблемыми пока для всех цивилизационных формаций. Сначала человек был рабом природы, потом место кумира заняли государство и культура, а теперь мы – рабы организованного общества и техники. Падение революционных идеалов до уровня большевистского коммунизма отразилось у Бердяева ненавистью не только ко всей русской интеллигенции в целом, но и ко всей гуманистической эпохе новой истории. Бердяев быстро отвергнул марксизм из-за неприятия идеи пролетарского мессианизма. Социализму как особой псевдорелигии присущи свои святыни («народ», «пролетариат»), учение о грехопадении (появление частной собственности), культ жертвенности (счастье будущих поколений как смысл существования людей), эсхатологическое переживание истории, которая должна завершиться установлением «рая на земле». Анализируя «истоки и смысл русского коммунизма», философ квалифицировал его как «неслыханную тиранию» и вскрыл людоедскую сущность большевизма, постоянно приносящего людей и их интересы в жертву ненасытному государству. Далее пафос его писаний стал проявляться не в борьбе с революционной интеллигенцией, а в борьбе с монархической реакцией. Большевистское гонение на Церковь волнует позднего Бердяева гораздо меньше, чем право монархические попытки «приспособления церкви» к интересам реставрации. Он борется против всех идеологических и практических попыток восстановления дореволюционного отношения церкви и государства. Русский зарубежный монархизм представляется ему самым опасным для судеб православия общественно-политическим течением. Мышление Бердяева антитетично; ему претит всякая диалектика, обесценивающая и нивелирующая всю трагедийность мира. Через диалектическое совмещение двух противоположных полюсов черного и белого вся картина мира предстает в серых тонах обдуманных, рациональных поступков, исторически верных и логичных событий, последовательной социальной оптимизации. В этой враждебности ко всякой диалектике и могучем «динамизме» мысли кроется ключ к его писаниям. Вся его историософия выражена в окончательном разрыве с «условно-символическим христианским государством» и убедительном призыве к созиданию «реального христианского общества». В своей известной статье «Царство Божие и Царство кесаря» в эмигрантском журнале «Путь» за 1925 год (№1, сентябрь) Н. А. Бердяев пытается соотнести феномены Церкви Христа как Царства Божьего и государства как царства «мира сего» на основании небезызвестной Евангельской максимы. Здесь он опирается на «бергсоновскую» концептуальную оппозицию динамичного и статичного. Под «царством Божьим» Бердяев понимает Церковь Христову, имеющую свою собственную основу, независимую от «мира сего», и живущую по законам духовного бытия. «Царством Кесаря» есть обозначение царства этого мира, олицетворяющее его греховный порядок. Христианство – динамично и имеет свою историческую судьбу, но всегда существует великий соблазн в идентификации христианства с конкретным «царством Кесаря». Христианство – не революционно ни в социальном, ни в политическом смыслах. Не имеет оно и каких-либо внутренних связей с империализмом. Ведь эти явления связаны с миром «посюстороннего». Имперская власть не имеет самостоятельного христианского, новозаветного происхождения и получена по наследству миром христианским от мира древнего – языческого, так как христианство не анархично и «признает миссию власти в греховном человечестве». Ведь некогда во времена первых мучеников христианство было эсхатологично и не существовало идеала христианского государства. Царство «века сего» считалось преходящим, а лица первохристиан были устремлены на близкое пришествие («парусия») Христа, Который и установит «Царство Божье» в грядущем. Но когда надежда на близкий приход Спасителя стала угасать, христианству пришлось жить и действовать в истории. В первые три века собственного существования христианство было враждебным «стихиям мира сего». Оно действовало как сила внутренне преображающая их. Но со времен Константина Великого мы сталкиваемся с первой идеей «христианского государства», с зарождением модели христианской теократии. Это было неизбежным моментом в исторической судьбе христианства. Стал господствующим взгляд относительно вечности и сакральности христианской теократии; теперь Царство Божье и Царство Кесаря тесно переплелись в истории. Но никакое самодержавие не живет голым насилием; оно всегда держалось за свое существование через веру народа в священность данной власти. Без священной легитимации монархия превращается в жестокую тиранию и, в конечном счете, сама собой разрушается. Историческая плоть государства символизирует духовную жизнь народов. Но в силу своей условности и относительности эта символика часто меняется, выражая трансформации в духовной жизни народа. Читать далее...

Реклама всегда оставалась дуальной «хреновиной». Она по-фрейдистски вызывала к себе амбивалентные: искреннюю ненависть и странную младенческую привязанность, была завлекающим знанием «мира» о вещах и сама собой представляла товар, ассоциирующийся даже с культурной ценностью. И сейчас она все более стремится стать единственно «семейной реликвией», «отеческим наследством», то есть первоначальное назначение рекламы, скрытно вынуждающее нас разродиться покупкой с метой определенного бренда, здесь, как не удивительно, нейтрализуется. Да, некогда однозначные ощущения симпатии и неприязни скрадываются в «божественности рекламного универсума»: вся маркетинговая стратегия эмансипирована до критической сентенции «все позволено, что работает» (кстати, весьма адекватный современности парафраз слов ап. Павла о «дозволенности» и «пользе»). Поэтому реклама, расслабившись, изощряется по возможности: развоплощает, разубеждает, вызывает приступы отвращения, короче, созидает тошнотворную обстановку, да и противодействовать ей – нет сил. Искреннее сопротивление ведет только к еще более уязвляющему порабощению. Ее сказочная мощь, интенсификация мифотворчества, вовлекает людские души в новейшую, свежее сфабрикованную легенду, в которую мы по причине взросления натуры не верим, но любуемся, лелеем, дорожим ей. Да и как можно относиться к той предельно эстетской заботливости, эманирующей с поверхностей экранов, мониторов, баннеров. Здесь красиво, правильно, разумно, идеально, без изъяна; какие к черту вещи! Нет, от последних, конечно, отказываться не стали. Но посудите сами насколько градус «индивидуальности товаров» повысился при мутировании рекламы. Вещь – теперь не тот очеловеченный инструмент для сугубого применения; такое определение чересчур отдает грубой архаикой. Зачем нужен предмет, который не способен заинтересовать, завлечь, заинтриговать. Необходим товар как мифологический персонаж, нацеленный на вас, любящий вас, заботящийся о вас, в конечном счете, вступающий с вами в коммуникацию. Только в окружении этой «фэнтезийной» заботы в эпоху распоясавшегося «качества» вы почувствуете себя человеком, фигурой, личностью. Реклама и весь сегмент «Public relations» своей откровенной и показной заботливостью как бы вбирают в себя наши горести и тревоги, а мы, как благодарные пациенты, в ответ включаемся общество ценников и прилавков. К тому рекламный дискурс становится общественным благом, самым демократичным продуктом, получаемым «в дар» и доступным для всех. Еще недавно европейцы дохли с голоду, а теперь каждый мещанин способен «разделить» услады «красивой» жизни – эдакая издевательская интерпретация старого милосердия, наш теперешний ответ на ваши «хлеба и рыбу на 5000». Мифотворческое знание о товаре проникло в пористую структуру социума, поэтому нелепо обжаться на то, коммерческие отношения постепенно превращаются в замену личностных. Реклама – симптом возможной покупательской способности. Я могу обладать или нет данной вещью, но я «живу и дышу» этой «потенцией». Предыдущие горько-игривые значения «импотент» нужно отмести как не столь глобальный в сравнении с «неспособностью приобрести, купить». Реклама как верный отражатель общества, конформна в своей глубине. Каждый ее кадр, тщательно маскируя реальные процессы, наушничает нам: «Общество всецело приспосабливается к вам, включайтесь же и сами в него», – но эта взаимность, конечно, с подвохом, как речи президентов. «Продать душу за бесплодные обещания», - об этом не мечтал даже князь тьмы. К вам приспосабливается чистейший предмет воображения, вы же взамен приспосабливаетесь ко вполне реальному неприглядному общественному строю. Здесь открывается огромная политическая роль распространения рекламы: они, по сути, приходит на смену старинным моральным идеологиям. О безболезненном контроле, мягких технологиях прессования много говорили франкфуртцы: потребитель включается в социум и воспринимает его нормы уже посредством жеста потребления, с помощью покупки и продажи. Имеешь амбиции прослыть нонконформистом – вперед в леса (да, конечно, можно и главные финансовые здания подорвать, но выглядит это чрезмерно по-книжному). В чащобах анти-цивилизации занятно и полезно подискутировать о свободе воли и необходимости, потому как «в миру» community предъявляет возможность одной-единственной свободы, ни капельки ни завязанной с дорогими сердцу проблемами. «Свободой быть самим собой» становится произвольный выбор и обладание промышленными изделиями. «Свобода проецирования желаний на вещи», - здесь на хрен совершенно не важно, кто (или что) свободу мотивирует или энергетически подкрепляет, главное – вещи. Здесь и заключается мораль эпохи, нравственность цивилизации, ответственность порядочного индивида. Потребительская свобода в принципе безобидна, правда, она невольно истребляет в человеке творческие способности в отношении построения нового общества, делает закрепощенным в своей приспособленности. В то же время реклама подавляет, изображая мир, расположенный, дескать, у ног индивида; Читать далее...

Реклама всегда оставалась дуальной «хреновиной». Она по-фрейдистски вызывала к себе амбивалентные: искреннюю ненависть и странную младенческую привязанность, была завлекающим знанием «мира» о вещах и сама собой представляла товар, ассоциирующийся даже с культурной ценностью. И сейчас она все более стремится стать единственно «семейной реликвией», «отеческим наследством», то есть первоначальное назначение рекламы, скрытно вынуждающее нас разродиться покупкой с метой определенного бренда, здесь, как не удивительно, нейтрализуется. Да, некогда однозначные ощущения симпатии и неприязни скрадываются в «божественности рекламного универсума»: вся маркетинговая стратегия эмансипирована до критической сентенции «все позволено, что работает» (кстати, весьма адекватный современности парафраз слов ап. Павла о «дозволенности» и «пользе»). Поэтому реклама, расслабившись, изощряется по возможности: развоплощает, разубеждает, вызывает приступы отвращения, короче, созидает тошнотворную обстановку, да и противодействовать ей – нет сил. Искреннее сопротивление ведет только к еще более уязвляющему порабощению. Ее сказочная мощь, интенсификация мифотворчества, вовлекает людские души в новейшую, свежее сфабрикованную легенду, в которую мы по причине взросления натуры не верим, но любуемся, лелеем, дорожим ей. Да и как можно относиться к той предельно эстетской заботливости, эманирующей с поверхностей экранов, мониторов, баннеров. Здесь красиво, правильно, разумно, идеально, без изъяна; какие к черту вещи! Нет, от последних, конечно, отказываться не стали. Но посудите сами насколько градус «индивидуальности товаров» повысился при мутировании рекламы. Вещь – теперь не тот очеловеченный инструмент для сугубого применения; такое определение чересчур отдает грубой архаикой. Зачем нужен предмет, который не способен заинтересовать, завлечь, заинтриговать. Необходим товар как мифологический персонаж, нацеленный на вас, любящий вас, заботящийся о вас, в конечном счете, вступающий с вами в коммуникацию. Только в окружении этой «фэнтезийной» заботы в эпоху распоясавшегося «качества» вы почувствуете себя человеком, фигурой, личностью. Реклама и весь сегмент «Public relations» своей откровенной и показной заботливостью как бы вбирают в себя наши горести и тревоги, а мы, как благодарные пациенты, в ответ включаемся общество ценников и прилавков. К тому рекламный дискурс становится общественным благом, самым демократичным продуктом, получаемым «в дар» и доступным для всех. Еще недавно европейцы дохли с голоду, а теперь каждый мещанин способен «разделить» услады «красивой» жизни – эдакая издевательская интерпретация старого милосердия, наш теперешний ответ на ваши «хлеба и рыбу на 5000». Мифотворческое знание о товаре проникло в пористую структуру социума, поэтому нелепо обжаться на то, коммерческие отношения постепенно превращаются в замену личностных. Реклама – симптом возможной покупательской способности. Я могу обладать или нет данной вещью, но я «живу и дышу» этой «потенцией». Предыдущие горько-игривые значения «импотент» нужно отмести как не столь глобальный в сравнении с «неспособностью приобрести, купить». Реклама как верный отражатель общества, конформна в своей глубине. Каждый ее кадр, тщательно маскируя реальные процессы, наушничает нам: «Общество всецело приспосабливается к вам, включайтесь же и сами в него», – но эта взаимность, конечно, с подвохом, как речи президентов. «Продать душу за бесплодные обещания», - об этом не мечтал даже князь тьмы. К вам приспосабливается чистейший предмет воображения, вы же взамен приспосабливаетесь ко вполне реальному неприглядному общественному строю. Здесь открывается огромная политическая роль распространения рекламы: они, по сути, приходит на смену старинным моральным идеологиям. О безболезненном контроле, мягких технологиях прессования много говорили франкфуртцы: потребитель включается в социум и воспринимает его нормы уже посредством жеста потребления, с помощью покупки и продажи. Имеешь амбиции прослыть нонконформистом – вперед в леса (да, конечно, можно и главные финансовые здания подорвать, но выглядит это чрезмерно по-книжному). В чащобах анти-цивилизации занятно и полезно подискутировать о свободе воли и необходимости, потому как «в миру» community предъявляет возможность одной-единственной свободы, ни капельки ни завязанной с дорогими сердцу проблемами. «Свободой быть самим собой» становится произвольный выбор и обладание промышленными изделиями. «Свобода проецирования желаний на вещи», - здесь на хрен совершенно не важно, кто (или что) свободу мотивирует или энергетически подкрепляет, главное – вещи. Здесь и заключается мораль эпохи, нравственность цивилизации, ответственность порядочного индивида. Потребительская свобода в принципе безобидна, правда, она невольно истребляет в человеке творческие способности в отношении построения нового общества, делает закрепощенным в своей приспособленности. В то же время реклама подавляет, изображая мир, расположенный, дескать, у ног индивида; Читать далее...

Ну, да, посчитайте суждения о «духовном менеджменте» злобной провокацией, мотивируйте такие мысли отповедью ренегата, отрицайте в сей язвительно-кислотной эссенции наличие и малой доли трезвой рассудочности. Да, хорошо. Но только не требуйте доказательств, аргументов, логичных «прямых» там, где строгая рефлексия всегда оставалась чудаковатым развлечением сухих мизантропов-теологов. Все довольно просто. Тысячи раз насколько был прав, настолько и вторичен, К. Барт, разделив христианство с религией, установив жесткую демаркационную линию между первичной вестью Иисуса и последующей ее институализацией. Поистине, самые гениальные мысли никогда ни бывают оригинальными, с ними живут и проживают их с седых времен (они периодично уходят на «пенсию», чтобы неожиданно разразиться «студенческим» бунтом). В христианстве, после ослабления эсхатологических ожиданий, когда Иисус по известным только Ему причинам и на радость всем хитрющим антихристиански постсовременным историкам (несоответствие реальности обещаниям о близкой парусии Сына Человеческого – это самое грозное из дискуссионных орудий в руках стародавнего атеизма), не пришел во второй раз, наступил «критический момент» длиной в тягостные, неудобные, обремененные странными раздумьями, десятилетия. Перманентной и имплицитной проблемой оказалось искушение «организованностью», «институциализмом», соблазн отождествления той Небесной Экклезии, той эсхатологической надежды скорого грядущего, с земной структурой, с нормальным человеческим желанием упорядочить и регламентировать, связать свои неокрепшие воззрения с не менее разболтанным, не устоявшимся образом бытия. Освободившись временно от «добрых дел», «закона» предков-иудеев, христиане, посидев на свободных хлебах, ввернулись, отобрав кучу полезного «этически-обрядового хлама». Регламентировать, упорядочить, стандартизировать в координатах сакрального пространства-времени – это, вероятней всего, судьба всех зарождающихся и медленно окостеневающих религий. Никто еще ни смог пройти через молотилку «организации», «института», «коллективного духа», которые за собой тянут формообразующие – юридизм, дисциплину, государственные идеологемы. Сначала для первичного христианства это был образ «воинства Христова» с морально-армейским «походным» уставом, дифференцированной субординацией и прочими атрибутами типичного «сообщества», потом был воспринят более могущественный, с клеймом имперского орла, вселенский, кафолический характер. Людской простотой, инфантильностью забывается, что смена вех судьбоносна, принятие новых форм летально, чем и стала рецепция светских форм «организации», «общества» христианством. Еще с Тертуллиана экклезиологически доминантной стала сентенция о церкви как смешанном обществе праведников и грешников («пшеницы и плевел»), спасающихся грешников; акцент делался на моменте житейской нечистоты, человеческой скверны греха, а не на системообразующем недостатке – самой форме регламентированного общества, «скорой помощи» по оказанию коллективного спасения. Сталкиваясь с духовными рескриптами, организационным этикетом, тем, что навсегда останется негибким смешением случайности и произвола, трудно, конечно, сломать волю и разум, но это необходимо при вхождении в Царство идентичности «небесного» и «земного». Принцип институций и их всегда современных, «модных» форм вряд ли останется предметом пререканий, вот поэтому-то существование «духовного менеджмента» вполне реально и, главное, естественно. Еще «недавно» знатных римских магистратов ох(к)аживали благовонным фимиамом и сопровождали свещеносцами в антураже нынешних «сакральных овцеводов», изображали в стиле чиновничье-божественной апатии аскетично прямолинейных ликов и складок одежд, как впрямь сошедших с теперешнего иконичного лубка. И найдется ли в будущем препятствия для «органичного» проникновения в каноническую плоть, повышающих эффективность, директив ведущих маркетологов, кпд-высокоустойчивых программ специалистов «public relations», и прочим свободнорыночным благом, ведь рецептировали успешно консисторское делопроизводство времен абсолютистских монархий и политтехнологии тоталитаристких идеологем, чем хуже. Прилипчивая иллюзия о том, что всяческие заимствования из окружающих нравов поверхностны и ничем не грозят крепкому «экзистенциальному» ядру, его однородной консистенции, давно развенчана, стала привычно-сказачной как «голый король». Но и сейчас, как в чуждые эпохи, единым сотериологическим инструментом так и остаются «самопалы» из текущих или забытых социальных образов, компонентах этикета, частичках ритуала, моральных сентенциях. «Духовный менеджмент» может и хотел бы оставаться в демисезонной шкурке «партийных функционеров», но не те времена, есть надобность отстаивать в пределах «свободного рынка идей» свои 4 (цифра, к примеру, РПЦ) процента клиентской базы и общими усилиями довести их (аж!) до 10 (административный пресс и гос. заботы в таких условиях суть не действенный помощник). Западные деноминации, под гнетом автономии и «тягостно» Читать далее...

Тексты, претендующие на категоричность, бескомпромиссную радикальность, часто нуждаются в комментирующих оправданиях. Собственно последние часто и являются целенаправленным существом обвинений и угроз. В фиксации такого явления как «духовный менеджмент» кому могли привидеться марксистские иллюзии; здесь же виднелось подобие экономико-центризма. Действительно, критика знаменитого коммунального «жидовина» была безупречна на все времена, если бы ни одно «но»; она обратилась старением уже при своей генезе, при образовании железнодорожных сетей она стала насколько архаичной, настолько вдохновенно профетичной. Да, собственно, дело не в «доброй» старине марксизма. Принцип неотвратимости и глобальности изменений коммуникационных средств (кстати, продукт рефлексии самого недооцененного мыслителя 20 века М. Маклюэна) наконец объяснил глубинную «фичу» в шутке совмещений «Чингисхана» и «телеграфа». Оказалось, что «перемены в приемах» – это не просто изменения коммуникационного инструментария, это нечто большее, настолько огромное, что переворачивает знакомое бытие вверх ногами. Это критический момент, когда многочисленные травести переодевания и пластические манипуляции все-таки переросли в смену «пола». Все взоры устремлены на расплющенное нутро коммуникаций; постмодернист ли ты, или твои симпатии на стороне «поздних модернистов», или доморощенная эмпатия сосредоточена на многовековой классике, не важно. Текущее разнообразие существующих направлений – всего лишь лексическое отображение «школьных» предпочтений, доминантных метафор, случайного отбора словесных изысков на теле одной-единственной, правда, чересчур размытой, проблемы. Для профана все величественные текстуальные сражения не будут стоить и трех строчек… Французский, лидирующий, постмодерн – это тонкий монолог повзрослевших переростков-студентов Высшей нормальной школы или Коллеж де Франс (короче, свинцовой атмосферы язвительной анти-Сорбонны), замешанный на «поздних» играх психоаналитических сеансов, радикально социологических прозрениях, запутанных этимологических лабиринтах, «кэролл-льюис» словотворчестве, и, как ни странно, вкусовых ощущениях именно «модернистской» литературы. В чащобах «франц-модерна» редко встретишь «прусскую» ригористичность в категориях и дефинициях; вожделение сциентистской точности и протокола здесь подменилось живой сиюминутностью соответствия метафоры и прозрения, около-бытовым «удачно подметил, сорванец». Специфическая литературность в обход принудительного господства старых понятий призвана уловить вдохновенный миг силком удачного знака-образа. «Прусский» же рефлектирующий «модерн», ставший протоколируемой цепочкой отточенных временем и пользованием понятий, бравирует «детским» оптимизмом и «пенсионным» здравомыслием. Как витиевато двигалась на просторах провинциальных германских университетах, финальной «юдоли» рассудочности и трезвого склада ума. Ничего не выдумывая и не изобретая, взять, да и упаковать неуживчивую реальность в оберточную бумагу традиционных латинизмов. Так различия в доступных средствах, интимных «преференциях» вылились в идеологические войны «сиамских близнецов» - позднего модерна и постмодерна – в «умной толпе» эклектичных собратьев. Да, фишка не в них, не в их локальной войне. Гораздо занятнее та болезненная агония тотальных обобщений, подведений под одинокий знаменатель. Культуру сразила неуместная зависимость, приставучая аддикция, свести под омофор своих кумиров всех и каждого. «Козленок» хочет просчитать, не важно, чьей «математикой» он воспользуется, не важно, кто на этот раз будет ведомым и ведущим. Мифология, Религия, Мораль, Государство, Общество, Знак, Язык, Смысл – инфицированы «волей к редукционизму», несносному желанию выстроить в линейку и скомандовать, дать взаимообратимые директивы. Поэтому в описании «духовного менеджмента» нет «центризма свободного рынка», существует другое – «постсовременная» мутация приоритетов, значений, мотивов… И далее.

Трезво рассудительные противники исторических спекуляций и типологических классификаций вряд ли серьезно отнесутся к привычным высказываниям, в которых ключевым станет утверждение «… а ранее все было по-другому…». Традиционные религии яростно верещат в сторону своих новоявленных собратьев – как они посмели сократить, свести к минимуму самый замечательный, харизматический, первый этап спиритуального зарождения ради косного второго – формирования организации, создания духовной инфраструктуры, короче, коммерческой институции. Лукавое желание «догнать и перегнать» сделало некоторые из молодеющих деноминаций просто инсайдерами религиозного мира; доктрина еще не сформирована, «батальоны мучеников» не рекрутированы, профетический арьергард не распущен, а денежка уже капает, льется тонкой струей. И действительно, зачем мучительно простукивать небеса в поиске живительной «влаги духа», чтобы потом выпячивать впоследствии сей благородный факт ради удержания завоеванной организационной власти? Зачем, если и без этого можно прослыть удачным продавцом на специфическом рынке «серьезно развлекающих смыслов». Можно понять теперь дряхлеющие исповедания, чихвостящие за «деструктивность, коммерциализм, сектантство» «нынешнюю молодежь», ведь последние обходят устоявшиеся правила, плюют на регламент и традиции. Думаю, это всего лишь зеркальное отражение сегодняшней, внезапно нагрянувшей, эпохи «взросления» (или циничной прагматичности) в головах «стариков». Поступать так, как все, иначе эволюционная ветка жестоко оборвется вместе с нашим существованием; история же благородно-бестолковых мучеников прикроет «современную звериность религиозного социал-дарвинизма». Тонкие движения совести – вытеснить собственные этика-антиномии долга и вожделения на беспринципных, быстро повзрослевших, юнцов. Не важно, происходят ли кардинальные изменения или история движется по проторенным дорожкам рецитаций – этот метафизических вопрос погружен в дебрях бинарного кодирования, в чаще не разрешенной альтернативы. Да и ранее, например, в позднюю античность, епископа приветствовали как почтенного римского магистрата и наделяли его полномочиями чуть ли провинциального префекта (какой же дурак устоит перед соблазном правления, генерации власти, динамики силы), в средневековье «князь Церкви» рассекал пространства как чистокровный наездник-феодал в окружении холопствующего мелкого клира, а теперь он приобрел черты топ-менеджера «рационально, эффективно, прагматично» правящего специфически странным классом «черных воротничков». Каковы отличия в образах магистрата, феодала, управленца? Кардинальны ли их историко-культурные различия при общей сути – концентрации в себе пучков аморфного излучения-власти? Не в этом глубина вопроса, а в том, насколько «хранители культа» пластичны, посюсторонни, легки «на подъем». Небольшой эпохальный скачок и с брега абсолютистски монархистских устоев мы оказываемся в экзотической медиа-корпорации, специализирующейся на высокодуховном «серьезном шоу-бизнесе» со своим строгим поведенческим реестром (программная идиосинкразия - «корпоративная этика»), производственным регламентом, необычным антуражем. Но любой ответственно скучный экономист (маркетолог какой-нибудь) выявит здесь все черты современных постиндустриальных институтов. Длинные ежедневные богослужения в городских соборах отсылают не к высокой духовности былого, а к нормальному экономическому моменту – поддержки привлекательного имиджа для инвестиций или расширения влияния при низких издержках (всего лишь, небольшая зарплата мелкому духовенству). К наемным работникам (низшим клирикам – от церковнослужителя до иерея) предъявляются совершенно не классические, внеморальные требования эффективной работы, с высоким коэффициентом КПД, поэтому именно здесь ценятся публично «чистые» безграмотные строители храмов с довольно темной интимной жизнью. В таких закрытых системах как традиционная религиозная институция необходим лояльный централизму власти, общественно не запятнанный, не склонный к богословской рефлексии, этакий «продуман-менеджер» по работе с клиентами (или мелкий делец-предприниматель), чья коррупционность (личное обогащение на имени славной организации или духовных идеях), наоборот, полезна системе как виртуальные инвестиции в медийный облик организации. Внутренние мотивы, убежденность, порядочность нивелируются самим критерием миссионерской эффективности; польза должна осязаться в материальных цифрах тел, построек, ажиотажа (сейчас бы классический принцип «апостоличности», уважаемой и безвозмездной трансляции сакрального знания из поколения в поколения без соответствующей оплачиваемой должности или самоценного ранга-сана рассмешил бы «духовных менеджеров»). Существуют разноуровневые функции, вакансии, места, за которыми стоит «щедрая» рука работодателя – всемогущего владельца-управленца. Трудно свыкнуться с отсутствием профсоюза, вменяемого корпоративного устава, процветающих в «системе» холопских порядков, но наемные дельцы быстро привыкают к нехитрой стратагеме Читать далее...

Давай-ка заставь лучшего современника написать шедевр-убийцу «Фауста» или «Войны и мира»; большинство фыркнет «сухим» равнодушием, кто-то может проникнется идеей-результатом, но пьедестал все также останется занятым пылесборником «старого, доброго, знакомого», и герои предстанут на поклон все те же. Массы (звучит «весомо», поэтому и «обнадеживающе»)… вероятно, правильно делают, когда не меняют фавориток. Все эти «тяперэшние» романы, трактаты, статьи, достигшие успешной ротации, смачного денежного оборота, разыграв удачную карту глупой непосредственности, надавив на «болевые точки» культурного инфантилизма потребителей, предали забвению факт своей генезы, происхождения «протей». Простейшие и их вариации. Литература, например, «рулит» на 6-7 передачах («обобщенных универсальных историй» - ирландский драматург Д. Джонстон считал, что в истории литературы есть только семь оригинальных сюжетов: Золушка (непризнанная добродетель), Ахилл (роковая ошибка), Фауст (долг, который нужно платить), Тристан (любовный треугольник), Цирцея (паук и муха), Ромео и Джульетта и Орфей (отобранный дар), остальные – лишь их видоизменения, комбинаторика). «Умозрительные» науки блуждают в «трех соснах» сотни категорий, помноженных на «травных» глаголах-связках, разукрашенных «колорами» прилагательных и экскурсов… в конце концов овеваемых бурями амбиций, профетизма, честолюбия, вдохновленности. Парадоксальный снимок, на глянцевой стороне которой трудолюбивые старатели изображают восхищение от собственноручных позолоченных поделок, удостоенных чести быть легитимными копиями предыдущих триумфов слова. Да, мы и наше словотворчество стоим пары гекзаметров Гомера, нескольких сонетов Шекспира, десятка афоризмов Ницше, такой чести нам хватит сполна. Хотя что-то и давит титановыми антиномиями на креативную совесть; ни так уж мы плохи в сравнении с «заратуштра»-осененным, мифологизированным британским театралом, или божественно-слеповатым «бардом», но и соседство-родство с обывательским окружением дает о себе знать ежесекундно. Сакральных «буренок» не надо кровожадно насаживать на вертел или застраивать пред ними блескучих алтарей (тем паче, все это типичные отметины прошлого), поздно, они уже в нашем желудке плавают наряду с остальной языковой микрофлорой – бессмертные экспонаты Словесного Образца, «нарицательные» концепты, на которые равняются, чем поучают. Критический момент, когда из конкретно-исторического памятника слова посредством череды гигантского числа упоминаний, пристального внимания, «замыленности» восторгов и восхищений, образуется нечто иное, растерявшее изначальный облик, обретшее себя кромкой языковой ткани. И как, извините за неуместный фарс, мериться весовыми категориями таланта, с «я», «сидеть», «красиво», «булыжник», в разряд с которыми и стоит отнести концепты «Достоевский», «Рембо». А так «охота» было духа соревновательности, а не беспрерывного рабства. Доминат «дичного словесного капитализма», расцвет литературной нео-либеральности, где за равноценно ежедневные «8-часовые танцы с пером» обретаются инсайдеры и лузеры, одни так и погибают в коробе графоманской нищеты, а другие становятся собственниками «плоти и духа», за их десятеричными богатствами «виртуальных упоминаний» кроется плавный переход в статус «бессмертных» - обывательских концептов. Не будь идиотом: стань узнаваемой фонологической трелью в рядовых устах. Живое литературное честолюбие, перетекающее в «мертвое» (скорее несуществующее) одномоментное пространство языка. Но в первых строках чарта, главных папках каталогов, отсидеться – не получиться, места четко распределены и нормированы. Дело не в несчастьях невостребованных гениев «всех времен и народов», дело не в коварстве исторических «победителей», не терпящих конкуренции вблизи своих широт, и, конечно же, не в коварнейшем критерии «качественности» текста… Дело – в «священных коровах» культуры, которых и грех пинать «сапожком» воинственных модернистов (сколько исцеляющего молочка, сливочек нам скормили; пусть они и не такие «питательные» со слов отъевшихся специалистов), но и не удел через «автоматизированные, институциональные, профессиональные» славословия вылеплять из них многосферных текстуальных монстров (Пушкин (поставить в графу любого селебрити) – наше все, даже наш хлеб насущный). Дело – в неуловимой «сакральности», неведомой динамики силы-власти: они по непонятным причинам расставили полюса «+» и «-», по каким-то тонким нюансам маркировали гениев и уродцев. Кредо: «достоевский» нам не соперник или мы ему, потому что он – концепт, а мы, живые, стараемся подобрать и себе странный статус для теплокровных; твори, пожалуйста, только не удивляйся, что медленно тебя окутает дымка концептов-призраков прошлого, которую поведут тебя к предустановленным выходам; твори на плечах колоссов, чтобы потом оказаться под ними…

В свое время одареннейшего славяно-жидовинского мыслителя Шестова за его профетический пыл отвержения «разума» обвиняли в однобокости и моноидейности. Может быть, в его стилистически гениальных (такой высокий титул ему присужден за то, что его типичнейшая философская проза читалась с легкостью «курочки-рябы») трактатах рельефно выпирала именно эта ненависть, первично замешанная на глубокой антипатии к сухой «философеме». Интересно, столкнувшись с нынешней ситуацией странного перфекционизма, каков был бы критический посыл. Как относится к нарастающей «божественной» белизне слов, телес, образов, ритуалов при оставшейся мрачности душ, убивающей серости действительности. В архаичные времена совершенства встречалось в исключительных местах и временах – сакральных или праздничных, были феноменами уникальной манифестации Единого. Теперь «нуменозное» пленено информационным окружением; медиа насквозь «иконично», злоупотребив дружбой с высокой особой. Мир платонических идей соскочил в серую обыденность и наполнил ее своим смачным колоритом истины, блага, красоты. Редко кто замечает в повседневной погоне за «выживанием», как рабочие будни реальности затянулись ядовитой дымкой «культурной» репрезентации, идеальным представлением. Дистанцированные некогда от нас «божественные» идеи, нивелировали эту бездну расстояний и теперь растиражированные суетятся среди нас, вызывая все большее отторжение своим утяжеляющим наличием. Их разъедающая кислотность, цветастая токсичность, ядовитая концентрированность не спасет нас (может только лишь пресловутый «мир»), а вынуждает отплевывать людские органы, превращая человека в «тело без оных». Люди инфицированы вирусом перфекционизма, а он, чертяга, наносит нам невосполнимый урон. Так, сверх-эстетика соседствует с последней пошлостью, сверх-мораль переливается кровожадной мизантропией, гипер-индивидуализм граничит с острыми формами сумасшествия, детализированная забота о теле станет главным толчком для безудержных «плотяных» модификаций, а потрясающий сверх-рационализм станет заупокойной молитвой цивилизации (выдумать и употребить в дело «красную кнопку» способен «разумны»). Короче, перфекционистский «гипервитаминоз» сведет нас со скромной эволюционной тропинке приматов. Видеоряд, сопровождающий нас, - только высокого разрешения, предельной четкости, очищен от «шумовой» компоненты, изыскан, без изъяна. Даже нарочные уродства являют собой фривольные детали общей картины совершенства, идеального полотна. Эти ангелоподобные лики, силами «фотошопа», мастерского ракурса камеры, хирургического скальпеля, олицетворяют единый эйдос безупречного небесного андрогинна. Секс, бывший очеловеченной формой акта воспроизводства, превратился в особое скопление образов и техник, удачных ракурсов и экстатичных моментов, призванное эффективно возбудить, расшевелить, экзальтировать. Можно, конечно, и дальше продолжать шутить, называя постсовременную секс-индустрию «аппаратом стерильной эякуляции», но все же… Выбор между кособокой, серой, требующей постоянного внимания, девчушкой с работы (соседнего двора) или синтетической красавицей, пышущей «животным идеализмом» с разного рода доступных информационных носителей. Он уже не так заострен и тягостен, ибо решение пришло само по себе: обрушить «идеальные небеса» силикона, имплантатов, ботокса на голову несчастных бытовых уродцев, чтобы ощутить и на себе печать надлунной неизменности. Еще бы, подлинное преображение реальности. Фантазирую кощунственно; завидев эстетствующий перфекционизм молоденьких метросексуалов, ироничный преследователь Алкивиада с носом-картошкой восславляет Зевса за то, что категория красоты по-настоящему обосновалась здесь – в подлунной обители, где… беспорядочное становление и распад. А политиканы, руководители, топ-менеджеры, госчиновники?! Имиджмейкерство, проникшее в измерение религиозного культа. Их вычищенные, испещренные «идеальными рытвинами» мудрости, свидетельствующие о напряженности мысленной работы, лица успокаивают нас притягательными здравомыслием, эффективностью, рациональностью. Их глянцевые образы, скудная на «человеческие, слишком человеческие» эмоции мимика, отточенная словесная «импровизация» (один Господь знает, сколько вымученных человеко-часов потрачены на искрометные спичи а-ля «ответ с ходу») и другие ораторские изыски, движения благородны и аристократичны как у породистых скакунов, сплошь и рядом рационализаторские указы, какая-то матриархальная забота обо всем вверенном, перемежающаяся с паноптикумом. Можно даже захлебнуться слюной в перечислении положительных качеств этих инопланетных гостей. Ну и чем вам господа недовольные, не правление философов, не «ангелы в погонах», не инкарнированные совершенства. Люди, сами того не замечая, оказались в платоническом «государстве» совершенных эйдосов. Даже сам тяжеловесный бюрократический механизм, более всего вызывающий нервный тик у типичных представителей народа, является строгой формализацией аморфного принципа «справедливости»; заполненные типографские бланки и Читать далее...

Стоит оговорить мотивы философствования; еще недавно обобщения, не заточенные с высокими тематиками – истиной, смыслом, жизнью, абсолютом, - воспринимались как нелепые уродцы, рожденные тлетворным умом праздношатающихся мыслителей. Скоротечная динамика нескольких мгновений и мозг занят именно этим «инвалидным» в своей второстепенности контентом. Как раз высокие темы, естественно, не растеряв своей популярности, попали в неловкое положение – положение постепенного расщепления, одновременной потери «универсальности» и приобретения «нишевости». «Истина», которая сама по себя не является «истиной», безвозвратно превратившись в «истину уборщицы», «истину собачки», «истину куска мыла», и т. д. И дело же, конечно, не в демонизированных «постмодернистах», дескать, релятивизирующих всех и вся, а в нас самих – плевавших на языковые и социальные конвенции. Этак, все человечество выбрало «пить чай», а не один полубезумный гений. Универсальность, растерявшую свой универсализм, не преследует судьба безвестного утопленника, она останется в респектабельном почтении у нескольких скромных адептов, но не более. Так «бытие» в обзорном тысячестраничном памятнике крайних усилий безвестного старателя, совместившего мудрость веков, - не «бытие» в общечеловеческом смысле, а «бытие», например, престарелого лысоватого с волосатыми ушами профессора (а таких тысяча другая наберется, поэтому будем уважительны и к этому дискурсу). В нашем мире образовалось столько умников или народца «имеющего на умничанье полное право», что эти миллиарды просто не способны договориться друг с другом о правилах игры. Не задумываясь об опостылевших согласованиях, они продолжают говорить, писать, размышлять, как им заповедал Его Святейшество Случай; одни выдавливают скудное «жизнь – дерьмо», а другие аскетично утруждают себя пыльными фолиантами для увеличения количества таковых. Общечеловечность философии или других гуманитарных дисциплин зиждилось на очевиднейшем постулате «автором любой истины мог стать любой человек, и лишь вторичные обстоятельства делали одних безропотными отражателями мира эйдосов, а других – бездумными бездельниками». Дескать, это закономерная истина, к которой и ВЫ – простолюдин и аристократ – способны приблизиться. Оказалось, по крайней мере, сейчас, что ведущую роль играли эти второстепенные обстоятельства, которые делали материалистом, идеалистом, или, чаще всего, никем, то есть без определенных мыслей по столь важному поводу. Философия всегда была тоталитарна, но в ситуации, где «каждая тварь право имеет», она просто разбивается на идеологические анклавы. И вот все более и более народа пишет, пытаются соригинальничать (философия или социология уборной, например, пытаются подойти с аналитическим скальпелем к мотивации посетителя сортиров, как будто это требует глубинного научного чутья?!), тешат свое амбициозное Эго до исполинских размеров, вступают в «кровавые» диспуты, где инсайдерским критерием являются «обороноспособные» славные имена прошлого. Нынешние имена и их величие – теперь исключительный продукт случайности, инерционное следствие старинной традиции, и редко связан с уникальной концентрацией «гения». Если о таковых вообще можно говорить, если они где-то среди нас?

Заманчивость, привлекательность, презентабельность… Какие только «rules of attraction» не следует соблюдать, чтобы текст по-людски удался, проник в социальные бреши, стоил бы нескольких хвалебных отзывов. Нет, это же разворот на единственную магистраль в клонированную преисподнюю «коммуникативного Диснейленда». Знаковый реципиент только и ждет пресмыкания перед собственными слабостями, задабривания его сакральной персоны текстовым жертвоприношением, свежеиспеченных плюшек в его развращенное скопление нейронных связей. Перебьется. Размазать его гик-рожу порционной мешаниной не перевариваемого, «пластмассового», до жесткости «сырого», настоянного на постмодернистской «бесовской структуре», неформатного кода. Рычать с праведной социопатией архаичного профетизма, пройтись сжигающим напалмом по культурологическим джунглям растиражированных пальм, короче, устроить замес и так раздолбанных постнеклассических руин. Ненависть, гнев, отвращение, омерзение к инопланетной территории, где царят порядки двурушничества, «миллионных» стандартов, безыскусной театральности, среднестатистического цинизма. Ничто не потревожит того железобетонного несогласия, болезненно взращенного после молниеносного «краша» с действительностью. Зафиксировать в мозгах «мерзость запустения» ни для того, чтобы впоследствии прослыть удачливым футурологом пессимистичных полотен типа, «помните, о чем я вам беспрерывно нудил». Не-а, высокомерно ухмыльнуться, отвращаясь от катастроф прошлого, послать тысячи проклятий в сторону того «культурного багажа», под дурманящим веянием коего люди обращались в мясных зомбаков – вся их программа «стимул – реакция» настроена рвать, терзать, резать жизнеутверждающую плоть. Глубинная воинственная антипатия к тому знаковому наркотику, конвертировавшему из сияющей здоровьем бестии больное имплантированное существо («зверо-человеко-робот»), в ригидном танце движущееся к странно случайной кончине, смертному исходу от саморазрушения. Дух рациональной критики развеян, он поглощен густым туманом сциентистского цинизма. Посредством трезво здравомыслящей аналитики мы вырастили стерильных, нейтрализованных условностями, специалистов, у которых на все ужасы найдется фамильярное пожимание плечами, обезжиренное ответствование в стиле «такая чернь разнообразием жизни покрывается». «Критика», предполагающая не изменения, а наоборот, укоренение, стабилизацию, консервацию. Критический посыл размещается в безопасном закутке застольных бесед и частных уборных, его мощный парализующий заряд обезвреживается на публичном уровне резиновой прокладкой холуйства, скудоумия, выслуживания. Всеобщая модернистская обманка: схематизировать сверхразумные проекты, выкручивать катушку обнадеживающего оптимизма по максимуму, сконструировать формализованную сциентистскую утопию, чтобы встретиться потом лицом к лицу с издевательски сумасшедшим настоящим, их унылым настоящим, – мертворожденным монстром, подключенным к аппаратуре искусственного сердцебиения, дыхания, «стояка». Просто поразительно как постсовременный обитатель «глобальной деревни» изворотлив, податлив, тягуч; его «тело без органов» так пластично растягивается и принимает столь потрясающее число обликов. Избирательная критика – торжество, лишенной «геометрии острия», политкорректности, по указке коей заточенный скальпель научной рациональности проходит по строго маркированным местам; она просто не позволяет залечить раны, вырезать гниющие шматки социальной плоти (особенно, обезображенной от медленной деградации, «главы»). Такая гиперинфляция критического сознания может быть излечена лишь масштабными вливаниями твердо конвертируемой ненависти. Один нюанс: ненависти к знакам, а не к людям. Конечно, эти штуковины сейчас трудно разъединить, но пока их противоестественный «коитус» не достиг необходимых высот, «критической» вершины необратимости. Думается, что «империя лжи» не покрыла все обитаемые территории, не заполонила потоком грязного сознания знакомые радиочастоты, по коаксиальным проводам еще снуют биты честности и последовательности. Война с ложью была проиграна уже тогда, когда невидимая мощь социальности одному потворствовала в его властных фантазмах, а другому позволила смиренно молчать и впитывать в пористую ткань своей психики фантомы чужого воображения. Писать и писать, тренировать собственную ненависть, взгревать позитивную гневливость; встречается, что на 300-400 слове всплывают редкостно мерзостные фразочки – разжиженные капельки металла в будущую форму крушащего молота, концентрированной кислоты разъедающей «антизнаковость!». Дело здесь не в красоте стиля, литературных изысках, дурманящих художествах, а в подборе отточенных инвектив, цельных проклятий на головы «штрихоносцев» и «клинописцев».

Кто объяснит почему?
Ау?! Где вы специалисты-эксперты сетевого и традиционного бизнеса?
Почему люди инстинктивно страшатся стать финансово независимыми, боятся иметь деньги, быть - стать обеспеченными?
И как преодолеть этот страх? Какие возможны варианты?!

Индустриальный конвейер философии прост и отработан. Следуй производственным инструкциям и прослывешь плодовитым работником на местных фабричных широтах. Гуманитарные трактаты, монографии насколько представляют собой беспрецедентную мощь, настолько примитивны и одномерны в познавательном скелете. Структура каждого интеллигентского шедевра приближена к идеалу, и поэтому вызывают логичные опасения: подборка случайных обобщений, скрытых когда-то очевидностей, странных закономерностей, вылезают наружу с родственными именами, монографиями (короче, сдобренные «научным аппаратом»), успех которых напрямую связан со стилевым мастерством (умением совлечь и завлечь) Автора, или компилятора гуманитарных дискурсов (кому как угодно). Об этом в следующий раз. Стоит оговорить мотивы; еще недавно обобщения, не заточенные с высокими тематиками – истиной, смыслом, жизнью, абсолютом, - воспринимались как нелепые уродцы, рожденные тлетворным умом праздношатающихся мыслителей. Скоротечная динамика нескольких мгновений и мозг занят именно этим «инвалидным» в своей второстепенности контентом. Как раз высокие темы, естественно, не растеряв своей популярности, попали в неловкое положение – положение постепенного расщепления, одновременной потери «универсальности» и приобретения «нишевости». «Истина», которая сама по себя не является «истиной», безвозвратно превратившись в «истину уборщицы», «истину собачки», «истину куска мыла», и т. д. И дело же, конечно, не в демонизированных «постмодернистах», дескать, релятивизирующих всех и вся, а в нас самих – плевавших на языковые и социальные конвенции. Этак, все человечество выбрало «пить чай», а не один полубезумный гений. Универсальность, растерявшую свой универсализм, не преследует судьба безвестного утопленника, она останется в респектабельном почтении у нескольких скромных адептов, но не более. Так «бытие» в обзорном тысячестраничном памятнике крайних усилий безвестного старателя, совместившего мудрость веков, - не «бытие» в общечеловеческом смысле, а «бытие», например, престарелого лысоватого с волосатыми ушами профессора (а таких тысяча другая наберется, поэтому будем уважительны и к этому дискурсу). В нашем мире образовалось столько умников или народца «имеющего на умничанье полное право», что эти миллиарды просто не способны договориться друг с другом о правилах игры. Не задумываясь об опостылевших согласованиях, они продолжают говорить, писать, размышлять, как им заповедал Его Святейшество Случай; одни выдавливают скудное «жизнь – дерьмо», а другие аскетично утруждают себя пыльными фолиантами для увеличения количества таковых. Общечеловечность философии или других гуманитарных дисциплин зиждилось на очевиднейшем постулате «автором любой истины мог стать любой человек, и лишь вторичные обстоятельства делали одних безропотными отражателями мира эйдосов, а других – бездумными бездельниками». Дескать, это закономерная истина, к которой и ВЫ – простолюдин и аристократ – способны приблизиться. Оказалось, по крайней мере, сейчас, что ведущую роль играли эти второстепенные обстоятельства, которые делали материалистом, идеалистом, или, чаще всего, никем, то есть без определенных мыслей по столь важному поводу. Философия всегда была тоталитарна, но в ситуации, где «каждая тварь право имеет», она просто разбивается на идеологические анклавы. И вот все более и более народа пишет, пытаются соригинальничать (философия или социология уборной, например, пытаются подойти с аналитическим скальпелем к мотивации посетителя сортиров, как будто это требует глубинного научного чутья?!), тешат свое амбициозное Эго до исполинских размеров, вступают в «кровавые» диспуты, где инсайдерским критерием являются «обороноспособные» славные имена прошлого. Нынешние имена и их величие – теперь исключительный продукт случайности, инерционное следствие старинной традиции, и редко связан с уникальной концентрацией «гения». Если о таковых вообще можно говорить, то они где-то среди нас, лузеры и скромняги. «Двигаться по пути наименьшего сопротивления» – кредо, которое с хозяйской теплотой мог бы принять любой временной отрезок человеческой цивилизации, сейчас стало просто корневым девизом. Лень, конформизм, усталость, консервация, «да бог знает» еще какое качество придется сделать ответственным за те изменения, что происходили и происходят с нами; сначала мы непринужденно восприняли наше цифровое окружение, постепенно включая его внутрь себя, а теперь мы даже не осознаем суть происходящего в этом информативном хаосе. Если ранее образование было элитарной судьбой и осуществлялось посредством выбора, ознакомления, переработки словесных находок и неудач. То сейчас, в век «электризованного знания» оптимальный выбор не возможен в виду беспрецедентного изобилия, а удачная находка подобна лотерейному джек-поту.

- Станция «Философские будни»… осторожно, двери закрываются, следующая станция «Философские будни»… И опять несешься с удушающей цикличностью к той – знакомой, тождественной, ставшей родной – остановке. Чтобы не быть голословным, нужно повторяться, чтобы казаться лицеприятным, следует натянуть личину «миссионерского» добродушия. Первичная комбинация выигрышных ходов разрослась, детализировалась в узорчатую последовательность с непредсказуемой стратегией; здесь царствует принцип «красивой игры». Что собой недавно представляла философская рефлексия – искусная работа с обобщениями, не более, где знакомые всем категории сочетались в различных позициях и с несбалансированной интенсивностью, пропитывая собой языковую ткань. И вот уже любая скамеечная беседа тонко перетекает в легкую метафизическую партию из тез, контроверз и доказательств. Эзотеричная застольная забава мастеров языка демократизировалась, ее соседство с бедняцкими хлебом-водой никакого не удивляет… жгучая потребность. Скажите, разве не обидно пекущимся за репутацию «избранных», «отделенных», в конечном счете, «святых», вести схожие речи посредством проверенных истин и выточенных комбинаций, свойственных более всего рыночным тунеядцам? Страх опрощенства, ужас очевидных вещей преследовал философию всегда. Она огрызалась намеренной эзотеричностью, оскаливалась кодированными словечками, мерзко лаяла на скептичных ренегатов-«домашних». (Будь прокляты, навеянные библейским «штилем», параллелизмы, они с помощью топорных методов увеличивают мысль «вдвое».) Ни в коем случае не снисходите с высот «птичьего дискурса», «ползучие» раскусят вас на раз, классифицируют со щекочущем самомнением, признают за чудаковатого «кузена», отдавшего лучшие лета юности на лексические экзерсисы. «Демократизация» и дигитальность знания, миниатюризация и общедоступность информации привела к абстинентной картине. Все движется к обретению собственного исторического аватара. То, что было частью мимолетного разговора, стало важнейшим компонентом индустрии обыденной коммуникации, то, что пребывало исключительно в устах сплетников и слухачей, приобрело статус благороднейшей истории. По закрепленной привычке речевые борения низведут до скамеечного диалога. Сюрреалистичный шедевр, на полотне которого коммуницирующее человечество в образе наказанных школьников, каллиграфически выписывающих философские сентенции на поверхности нескончаемой доски. Обрети в дисциплинарном наказании радость нескучного времяпрепровождения. Вот и заполняет с энергийным усердием интернет-доску массивная человеко-машина знакомыми надписями «душа есть или нет?», «неужели нас господь ненавидит?», «как жить во всеобщей несправедливости?». Конвейер простых вопросов и десятка вариативных ответов не требует громадных ресурсов, не затратен, хотя и с позиций рентабельности здесь подходить не стоит, короче, гудит «денно и нощно» движком скуки, усталости, праздности – бездонного источника «культурного энергетика». Сравнимо с бесконечным самоповторяющимся истреблением респаунящихся монстров и прохождением дополнительных квестов «по набиванию опыта», как бы оставляя на «десерт», на призрачное «потом», основную сюжетную линию, в действительности оказавшуюся забагованной и непроходимой. Массовый «юзер» до чертиков а-историчен, если он счел что-то объектом пристального взгляда, то с неуемным упрямством уставится на тень прошлого – сотни раз родного и тысячи крат проговоренного. Есть здесь нечто и от тремора больного, от ребяческого долгоиграющего речитатива, от архаичных литаний и вереницы нанизанных мантр. Еще и еще – проверка амортизации слова, действенности знакомых формул. Тестируется «магия речевого оборота»: существует ли вообще идея или предложение, способные перевернуть нутро, или в своей истасканности он растеряли весь заряд бодрости, импульса, прозрений? Категории отполированной обывательщины, сюрреалистичная, стремящаяся к апофазе, заумь («и бог ей алеаторность»), сухость формализованного протокола имеют своих скромных, скорее даже местечковых, последователей, но лишь инсайдеры культуры тщательно микширует их, выдавая значительные продукты постмодерна. Рожденный гипертекст необратим, его невозможно редукционистски свести к простейшим компонентам, представить набором очевидных, и главное – легкодоступных, истин, так как сами эти очевидности отказались от универсальности, заняли разговорную нишу поглаживающих друг друга умов, представились весомым, но не всемогущим, оппонентом. Ведь можно было в вышеописанной «чухне» выставить историософский резюмирующий вердикт: первоначальная философская дискурсивность в своей проблематике, категориях, предметностях, полностью исчерпала себя, но она усиленно противиться последнему исходу в архивы, ратуя за самоличную востребованность. Нет, это не будоражит умы, не вводит в мистерию исторического движения, а лишь раздражает своей предельностью, категоричностью, бескомпромиссностью. Будем же овевать таинственностью латиницы и прочих заморских лексем свой текстуальный скарб, Читать далее...

Наш провинциальнейший старинный город ни лучше и не хуже остальных мест выживания обыкновенных россиян, но если только чрезмерно грязный в контрастирующем сравнении с соседствующими вычищенными территориями громадного имения усатого батьки. Раздумывая о грядущем подобных городков, в принципе тяжеловесных на скоростную поступь технологических цивилизаций, удивился одной тенденции; мы – от корня провинциалы – тоже движемся к странному технократическому «вперед». Наш город в центральной своей части весь обвешен камерами наблюдения, как будто мы находимся в зоне особого внимания, или объявлен перманентным «мягкий» комендантский час. Розовощекие адепты порядка, служители хрякоподобной Легитимности, в очередной раз облегчили себе и «нам – порядочным гражданам» жизнь. С экранов местного ТВ «жиробасина» с патерналистским прищуром вещает что-то вроде «мы за вами внимательно приглядываем, ребята, вы там, это, не балуйте», похваляется, что с помощью чудо-устройств выявлено около 2000 административных правонарушений (об уголовных преступлениях сказано скромно – 15) и, расплываясь в благолепной улыбке сытого хищника, выдает схожее по интонации нечто «мы, дескать, на молодежный де праздник, Татьянин день, проявим к подвыпившим студентам, безусловно засветящимся на контролирующихся мониторах, СОЦИАЛЬНУЮ ЛОЯЛЬНОСТЬ». Гениально, эффективно, безупречно… Или, по крайней мере, смутный образ этих величественных качеств будущего. Мягкость, скрещенная с исполнительностью. Обыватели должны быть довольны, типа «спи спокойно добрый горожанин». И действительно сторонний человек с юридическим образованием, оправдывая собственную сферу интересов и господствующих в ней мнений, подтвердит «положительность включения продуктов НТР в область правовых отношений». Все нормально, рационально, здраво, поэтому споров никаких не должно быть… Но этот случай как всегда заставляет меня драматизировать, радикализировать, «зачернять» грядущее правовых технологий. Взаимоотношение преступника и государства (как карающей руки социального возмездия) было тонкой «игрой» с проработанным сводом правил и условностей, тщательно регламентированные «кошки-мышки». В ней победителем вряд ли мог выйти человек («конкретный правонарушитель») по причине чудовищного контраста в этом неравноценном балансе сил меж ним и Законом. Индивид способен был лишь свести партию к ничье, и то, из-за слабой мотивации государства, двусмысленной трактовки правил, редкостных неисправностей в государственно-правовом аппарате. В случае обострения, эскалации этих взаимоотношений, когда государство мобилизовала ресурсы и концентрировалась на одном субъекте, у этого человека (уже «маленького» человека) против, клацающего правовыми шестернями, механизма просто не оставалось шансов, за исключением уникальных прецедентов. Так вот механизация, автоматизация, дигитальность правовых структур, призванные существенно облегчить процедуры поддержания территориального правопорядка, когда вменение вины, наказание и т. п. будут нести надличностный характер, представляя собой закрытую систему штрафов и возмещений. Цифровая система права находиться в состоянии постоянной мобилизации, функционируя с совершенным КПД, где серийное убийство и «распитие в общественных местах» располагаются под единым знаменателем «одинаковых» нарушений, обязующих восстановить ущерб обществу, пусть и разновеликий. Безупречный аппарат социальной сатисфакции, где каждое преступление выявлено и всякий виновный найден, наказан. Дело в фатальности, детерминированности происходящего; техносоциум превращается в совершенное земное воплощение «Божественного правосудия». «Ужас преследования» возникает не от вероятности нелепой случайной ошибки, которая по причине замкнутости системы станет инициатором несправедливого и необратимого наказания для невиновного (например, «Бразилия» Гиллиама или «Особое мнение» Дика). Нет, ужас преследует от осознания стопроцентного возмездия… Детализированный паноптикум, пристальный взгляд в каждую клеточку социальной ткани, естественно не позволит, как в антиутопии Дика, предвещать правонарушения, но будет четко контролировать, ретранслировать их. Так господство правовых алгоритмов, дескать, приведет к обелению социума. Ранее изобретенные, «человеческие, слишком человеческие», законы и нормы соблюдались самими же несовершенными их авторами – людьми. С течением времени юриспруденция обогащалась множеством абстракций, словоформ, прецедентов, но, по сути, она не изменилась с древних эпох племенных табу и запретов. Но сейчас даже столь раздутая опытом сфера права, где разновидности административных и уголовных правонарушений исчисляются тысячами, может эффективно поддерживаться и контролироваться современными технологическими инструментами. Противоречие из несовершенных целей и совершенных средств налицо. Беспредельная свобода законодательной глупости и маразма в среде избранных уникумов с одной стороны, а с другой – исчезающая свобода большинства, посредством безупречного контроля техногенного аппарата Читать далее...