Вдруг открылась возможность легко и беспрепятственно видеться с людьми, находящимися где угодно, в любом уголке Земли. Для этого нужно их вызвать чем-то вроде заклинания, и тогда явятся — не они сами, а их призраки. Сами люди остаются там, где они находятся. Однако эти призраки выглядят совершенно реальными и выступают полномочными представителями желаемых людей. (Очевидно, это то, что дон Хуан у Кастан<ь>еды называет «телом сна»).
Итак, я нахожусь с какими-то безликими людьми в квартире, чем-то напоминающей квартиру в городе NN: такие же застеклённые полупрозрачные двери в освещённую прихожую, ясно видную из полутёмной комнаты, в которой я нахожусь. Подхожу к порогу прихожей и произношу заклинание. Ничего «особенного» в нём нет: это попросту что-то вроде: «Такие-то и такие-то, хочу вас увидеть, явитесь!»
Заклинание действует безупречно: тут же в освещённой прихожей появляются А. Ш. и её мама. Выглядят вполне буднично, без всяких там «аур» и т. п. Тем не менее их появление не лишено некоторой едва уловимой торжественности. Правда, А. Ш. представляет собою худощавую миниатюрную блондиночку, но от этого не перестаёт быть А. Ш. Что же до её мамы, то это небольшая пожилая женщина, кажется, в парике, с натянутой на лицо улыбкой.
Идёт какой-то малозначительный разговор. Между тем к двум призракам присоединяется ещё один: Я. Л. из Таллинна. Я пытаюсь всех как-то развлечь, дарю каждому призраку по экземпляру своего «Словаря». Чувствую прилив влюблённости и нежности (до перехвата в горле) к А. Ш., но ни слова об этом не говорю.
Вдруг призрачные гости в одночасье решают откланяться. Впрочем, как мы с ними обговариваем, это вовсе не страшно: ведь их можно будет вызвать в любой момент, без всякого труда. Они выходят в прихожую и пропадают, а я просыпаюсь с тем сладким комком в горле.
Подарки дарил я, а меня дарили своим присутствием. Значит ли это, что настоящие А. Ш. и Я. Л. могли меня увидеть в своих снах в эту ночь?
Было бы крайне интересно поставить эксперимент, подобный упоминаемому в книге П. Гарфилд: трое друзей вечером договорились встретиться во сне в Саутхэмтон Коммон. Двое из них той ночью в «сквозном» сне действительно встретились в условленном месте и отметили отстутствие третьего. На следующий день при встрече выяснилось, что третий вообще в ту ночь не видел снов. Есть и другие свидетельства подобных опытов .
Захожу в комнату, где сидят Октавио и Опеля. Октавио — мне:
— Андрей, поговори!
Вижу, что на столе лежит снятая телефонная трубка. Подхожу к столу, беру её, отметив при этом, какая напряжённая тишина стоит в комнате, как неподвижно сидят оба. В трубке раздаётся жизнерадостный голос:
— Здравствуйте, Андрей. Я такой-то и такой-то...
И начинает о чём-то самоуверенно трепаться. Вдруг я слышу в комнате какие-то непонятные сдавленные звуки: один, другой, третий... В чём дело? Звуки всё громче, и тут я понимаю: это рыдает Опеля. Он уже не в силах сдерживаться, глядит куда-то в сторону, по щекам текут слёзы. Я прямо столбенею от удивления. Переведя взгляд на Октавио, вижу, что он тоже плачет, тоненько всхлипывая и подвывая. «Да, плохо дело-то!» — думаю я, а голос в трубке всё продолжает разливаться о чём-то, мне совершенно непонятном и неизвестном, и я никак не возьму в толк, кому принадлежит этот голос, и чтó тут вообще происходит, и какова моя роль во всём этом...
Легковая машина с молодой парочкой въезжает прямо в мою комнату и проваливается в какой-то люк, который тут же наглухо захлопывается. Вокруг появляются люди, поднимается паника, бессмысленная беготня, крики: «Надо спасать!» Больше всего всех заботит тот факт, что там, внизу — вода, так что времени совсем мало, чтобы парочка не захлебнулась. Люк после судорожных усилий открывают, и я вижу внизу машину, стоящую вертикально, на бампере.
Рита в Самом умном
— Пейзажной живописи Вы не знаете.
— Нет.
— Пикассо Вы не знаете. Китайского и японского Вы не знаете.
— Нет.
— Ум Вам не идёт, понимаете?
— Да зачем мне за ним идти? Это же Вы женщина, вот Вы и идите.
— Вы не учёный.
— Это почему же?
— Вы многого не знаете.
— Чего, например?
— Компьютера Вы не знаете.
— Ну почему... Как пользователь знаю... Мне хватает...
— Клавиатуры Вы не знаете!
— А Вы не знаете санскрита.
— Ну, не знаю...
— Вот. А про Фрейденберг пишете.
— ...
[320x240]
ЗАГРЯЖСКИЙ Михаил Петрович (1770–1836)
ЗАПИСКИ (1770–1811)
Публикация В. М. Боковой: Лица. Биографический альманах. 2. — М., Спб., Феникс: Atheneum. 1993, сс. 81–175
«Сфера записок М. П. Загряжского — повседневная жизнь с её мелкими и мельчайшими событиями, и притом жизнь человека, не обременённого излишним образованием, чуждого каким бы то ни было умственным интересам, совершенно аполитичного — обычного, рядового человека, каких тысячи. И в этом их ценность и уникальность".
В данном случае Загряжский рассказывает историю своей женитьбы ("думал, по расчёту, оказалось, по любви").
***
В 1797 г. М. П. Загряжский, получив отставку, приехал в Москву и принялся подыскивать себе невесту. «Тут сестра граф[иня Зотова] советует мне жениться и требует, чтобы я ехал посмотреть К. Ф. Тютчеву[1], за которой дают 500 душ и 50 т[ысяч] ру[блей] деньгами. Я знал её сестрицу Вар[вару] Фад[деевну]
[500x265]
Белоснежная корова с большими кривыми рогами разбегается и со всего размаха бьёт в закрытую дверь общаги: сначала мордой, потом рогами. Дверь распахивается, и корова вбегает в холл внизу. Не останавливаясь, пробегает вперёд, к закрытой двери лифта, и со всего размаху бьёт в неё рогами. Дверь распахивается, оттуда выскальзывает женщина (Н. ?) с красной коляской. В коляске лежит младенец (С.?), туго запелёнутый, с соской во рту и с тем спесиво-безмятежным выражением, какое бывает у младенцев. «Ничего себе!» — думаю, — «могла ведь задавить!»
[203x152]
С Иваном Петровичем Рыбкиным возвращаемся откуда-то в Москву. Видно, это наше первое знакомство, потому что он говорит: «Да-да, я слышал, Вы ещё с пелёнок начали учиться...» Потом спрашивает: «Андрюш, а почему на Новый Год к нам не пришёл?» К нам? Это куда же? В Думу? Жмусь, мнусь и не придумываю ничего иного, как «поезд на полтора часа опоздал». Он недоверчиво переспрашивает, я привожу убедительнейшие подробности.
Затем оказываемся с ним в некоем учреждении, явно занимающем бывший монастырь. Здесь, очевидно, говорят только по-азербайджански: по крайней мере, производственные плакаты на стенах, похоже, все на этом языке. По коридору то и дело проходят секретарши, инженеры — обычная жизнь советского проектного института, и я всё время сравниваю проходящих с моим априорным представлением об азербайджанцах. Помню также тяжёлые деревянные двери, выкрашенные в коричневое.
Потом мы на плоту спускаемся ко Кремлю, ибо в Москве, надо полагать, наводнение. Потоки воды несут нас с невероятной скоростью, причём пейзаж только отдельными приметами напоминает Москву. С нами на плоту целая компания знакомых и полузнакомых людей, преимущественно молодых. Я указываю одному из них на Рыбкина, картинно восседающего на носу (плота, разумеется) и шепчу, что буду просить его (Рыбкина) подыскать мне работу, на которой я мог бы за месяц заработать на компьютер. «А кто это такой?» — тоже шёпотом спрашивает мой собеседник. «
Строй советских солдатиков в серо-зелёных долгополых шинелях и касках. Над ним звонко разносится команда:
Песню-ю —
Забе-е —
Гай!
Солдатики, запевая строевую, начинают маршировать. Через мгновение всё странно преображается. Сам фон, т. е. «воздух», вдруг теряет прозрачность, желтеет, на нём появляются какие-то чёрточки, штрихи и т. п. — как будто смотришь фильм на старой, затасканной, перецарапанной киноплёнке. Сами же солдатики превращаются в ýток — не то чтобы настоящих, а скорее мультфильмовских. Сохраняя прежний строй, они продолжают «маршировать». Между тем перемены продолжаются. Приглядишься — и видишь: всё будто вылеплено из мякиша ржаного хлеба: и сами утки, и земля, по которой они косолапо «маршируют». Вязкая почва, кругом неё — беловатая мутная, густая, клейкая жидкость. Кисельные реки, хлебные берега.
[250x166]
В Кишинёве сидим за столиком возле подъезда. Вдруг нагрянули менты. Я убегаю в подъезд и прячусь за выступом стены между первым и вторым этажами. Два мента (в штатском) заходят в подъезд и буквально обнюхивают все углы. Всё это по тону — детская игра в прятки. Быстро находят меня и выводят наружу. Мне предстоит отправиться в тюрьму. В руках у меня — трубка радиотелефона с запавшей кнопкой, отчего он непрерывно гудит. Никак не могу её наладить и отдаю трубку какому-то из ментов; он разворачивает трубку в плоскостную схему и раскладывает её на столе, чинит. У меня отбирают книгу (кажется, мой «Латинско-русский словарь»): в тюрьме книги не полагаются. Это приводит меня в ужас: бесконечные дни без чтения! Ничего, успокаивает меня один из ментов: главное, надо уметь постоять за себя, и лето быстро пройдёт. Из этого заключаю, что посадят меня ненадолго. Да и чтó уж я такого, собственно говоря, сделал? Ну, поиграл в прятки с ментами...
Далее начинается транспортировка. Меня везут в открытом кузове грузовика. Рядом мама. На одном из поворотов дороги нас нагоняет другой грузовик, везущий что-то вроде огромной арфы, стоящей поперёк кузова. За её «струнами» притулился молодой паренёк. Наши грузовики едут рядом, и происходит обмен репликами, из которого выясняется, что он назубок знает греческую историю: «А, ну это было после III-ей...» (даже не удосужившись добавить — «Пелопоннесской»). Мне становится стыдно за себя: тут вот я нетвёрд. Затем наш грузовик начинает отрываться, и я кричу ему, удаляющемуся назад: «А греческий вы знаете?» — «Знаю!» — кричит он мне в ответ. Слава Богу, думаю я, хоть один человек будет толковый... Вдруг мы уже на асфальте, на краю круглой клумбы. Паренёк на глазах взрослеет, вот он уже лет двадцати семи, в форме ВВ. Мы прощаемся. «А вас как зовут?» — «...Афанасиевич» — «Грек!», смекаю я, и кричу ему: «Аполлон Афанасиевич!» — «Аркадий», — поправляет он меня, укоризненно и белозубо улыбнувшись.
Мимо проходят шеренги зэков, мужчин и женщин; все хмурые, грязные, в оборванных робах. Я протискиваюсь между ними и грузовиком, затем опять еду на борту грузовика мимо шеренги женщин и думаю: меня ведь к женщинам поместят, хоть это неплохо. А чтó это тебя к женщинам поместят, с какой стати? Да, вряд ли... «Эх, чёрт, завтра ведь и в самом деле придётся отправляться в тюрягу», — тоскливо думаю я, просыпаясь. За окном светло, десять утра.
Мы с Н. солнечным весенним днём идём по Ленинскому проспекту. Я шествую впереди, Н. — за мной, чуть поотстав. На мне широкое и длинное чёрное пальто. Это даже скорее не пальто, а просторная мантия непонятного покроя, но из пальтовой ткани (драп?). Я то и дело закидываю один его конец (полу?) через плечо. Н., идя сзади, объясняет какому-то незнакомцу, что мы ловим сны, и потому я вынужден ходить в этом странном пальто.
Слева от меня, на краю тротуара, стоит милицейская машина. Возле неё менты (их человек восемь) заламывают руки одному или двоим «лицам кавказской национальности». Я прохожу мимо, глядя на происходящее только краешком глаза. Однако миновать их мне не удаётся: рука одного из ментов хватает меня за плечо, и я слышу выкрик: «И вот этого нацмена!» Пальто с меня срывают, и оно исчезает. Я стою прямо перед одним из ментов, глядя на него сверху вниз. Он спрашивает: «Вы нацмен?» Я надменно спрашиваю: «Что значит — нацмен?» И тут про себя, словно в кавычках, слышу такую фразу: «Через минуту я спокойно поднял взор». Я не испытываю ни испуга, ни недоумения — словом, сохраняю полное хладнокровие. На мне, кажется, какая-то каска — а может быть, даже несколько касок, надетых одна на другую. Уж не из-за них ли моё лицо как-то исказилось, и меня приняли за «нацмена»?
О сновидении, грозившем смертью в понедельник,
Сон.
я благополучно забыла, потому что была занята более интересными делами. Вероятно, я бы о нем не вспомнила и сегодня. Такие нематериальные вещи, как сон представляют интерес лишь в первые минуты пробуждения и в течение дня все меньше тревожат душу, пока совсем благополучно не испарятся из памяти. Не думаю, что этот сон стал бы исключением, если бы…Первое «если бы» − это то, что я записала о нем в дневнике. Различные версии его расшифровки будоражили воображение.
А второе «Если бы» произошло сегодня утром, когда раздался неожиданный звонок. Спросонку, ничего не соображая, я даже не поняла, откуда идет звук. Покружив по комнате, наконец, выудила мобилку из кармана халата, и от услышанного сообщения, вмиг пришла в сознание.
Звонил мой первый муж. Он произнес:
«Гала, умер Сашка Фил… Похороны завтра».
Сашка − его закадычный друг. Раньше мы все были в одной компании. Сообща встречали всевозможные праздники, да и без праздников довольно часто вместе проводили время.
Сашка − это одна из величин составляющих нашу юность.
Он умер и умерла какая-та часть нас.
Так что мне действительно незачем ехать. Вместо меня это сделал Философ…
Светляков сдаёт экзамены по актёрскому мастерству, хочет поступить на соответствующее отделение. Компания человек из шести, в которую входим мы с Руденко, берётся ему помочь. Все сидят кругом на стульях, в центре — Светляков в сереньком костюмчике, понурый, скованный, жалкенькой. А мы сидим развалясь, как после бани: я голый по пояс, и вижу будто со стороны свой раздувшийся торс, красный, как рак; Руденко — в едва запахнутом халате. Что-то мямлим, едва ворочая языками. Ощущение полной безнадёжности происходящего.
Затем повторяется та же процедура, в том же составе, только на сей раз присутствует главный экзаменатор: Евстигнеев. Светляков всё так же мямлит что-то, мы такие же распаренные, едва живые...
Эпизод третий происходит в зале, полном народу. Это нечто вроде торжественного официального отказа Светлякову в приёме на соответствующее отделение. Евстигнеев что-говорит и протягивает Светлякову руку. Тот, в том же костюмчике, серенькой, жалкенькой, понурый, криво и горько улыбается и жмёт протянутую ладонь. Из светляковского носа вдруг начинают течь густые, обильные зелёные сопли. Они стекают на ладони, соединённые в рукопожатии, и я в ужасе думаю: что ж теперь будет-то? Светляков, похоже, ничего не замечает, а Евстигнеев изо всех сил делает вид, что ничего не происходит. Рукопожатие наконец разрывается, Евстигнеев аккуратно относит прочь свою ладонь, всю в светляковских соплях, а Светляков поворачивается и между рядами направляется к выходу. Вдруг его начинает шатать из стороны в сторону. Он выправляется, идёт дальше, но его снова начинает шатать, на сей раз очень сильно; он едва держится на ногах. Это выглядит настолько внезапным и нарочитым, что зал разражается хохотом.
Светляков, шатаясь, как пьяный зюзя, подходит к открытой двери в осветительскую. Заваливается вовнутрь, на некоторое время замирает возле стены, выкрашенной в казённую зелёную краску. Я вижу его очень отчётливо, словно под увеличением, хотя стою вроде бы далеко. Вдруг Светляков резко приседает, делает головокружительный прыжок и оказывается на стене, прилипнув к ней параллельно полу. Его распластанный силуэт в костюмчике, с растопыренными руками-ногами, напоминает древесную ящерицу-геккона. И действительно, он почти тут же оборачивается гекконом и делает два-три молниеносных рывка по стене, затем невероятным образом изворачивается и прыгает со стены на стол, прямо к стоящей на нём зажжённой лампе...
В зале, ревущем от восторга, раздаётся трубный торжествующий глас Евстигнеева: «Беру-у-у-у!.. Беру-у-у!..»
[480x640]
ВО СНЕ И НАЯВУ
Уже через неделю жития на Тунгуске я обратил внимание на то, что в здешних богатых кислородом местах мне снятся удивительно красочные цветные сны. Причем, по 5-6 снов за ночь, в то время как в Москве - 1 сон приходится примерно на полмесяца! Поделился наблюдением с товарищами - большинство испытывали то же самое, а некоторые, к примеру, Петров, утверждали, что во сне были дома, причем, видение было настолько реальным, что впору было заявить: на Тунгуске душа спящего путешествует гораздо чаще обычного...
Впрочем, не будем вдаваться в тайну человеческого сна, которая так же мало понятна, как и тайна здешних мест. А я лишь расскажу всего лишь об одном сне, который вовсе не был для меня выдающимся с какой-либо стороны, но который имел вполне реальное продолжение. Итак, где-то дней за 8-10 до конца экспедиции примерно в 4-5 часов утра снится мне сон...
...Главный герой сна, бывший пограничник, мне, как бывшему пограничнику (родственные души), рассказывает и показывает всю свою жизнь. Как служил браво, как работал славно, как жил честно и как по-глупости вляпался в историю, когда подонки подставили его перед законом, а он оказался слишком честным, чтобы отвертеться, и достаточно наивным, чтобы попасть под суд. Далее идет длинное описание этапа в Сибирь, смакование подробностей лагерного быта, настолько гнусного, что мой собеседник решается на побег. Дерзко бежит из зоны. Далее он мне подробно объясняет, как его ищут лагерные поисковые группы. Места вокруг весьма похожи на тунгусские: болота, реки и тайга, поэтому ищут беглеца не прочесыванием тайги (это бесполезно), а осмотром с воздуха рек и троп. Главная хитрость - во всех немногочисленных избушках-зимовьях, а также на лесных тропах, на пересечениях троп и рек расставлены засады. Рано или поздно голодный, уставший беглый зек зайдет в зимовье согреться и отоспаться, а, возможно, и поесть оставленной охотниками пищи, вот тут-то его еле теплого и ослабевшего возьмут! Расчет прост и избежать поимки по такой отработанной схеме еще ни одному беглому не удавалось. (Клянусь, все эти подробности я слышал в первый раз во сне!)
Но мой заочный знакомый догадывается про засады (сам пограничник!) и не идет по тропе. Что, конечно, невыносимо труднее, но свобода важнее. Идти приходится напролом через лес и непроходимые болота, без еды, питаясь лишь подножным кормом. В то время как сытые и вооруженные солдаты-вэвэшники в своих избах-засадах все больше и больше нервничают - не идет на ловца зверь, не может этого быть, но зек уходит все южнее и южнее к цивилизации, к сухому лесу без болот, к дорогам... Развязка наступила, когда с вертолета случайно заметили свежую цепочку - вдавленные лужицы в болоте - так выглядят следы, с вертолета высадили солдат с собакой, и хотя беглец путал следы и шел по воде, но силы были не равны...
Все. Сон, такой же яркий и такой же эмоциональный, как хороший фильм, закончился. Я даже проснулся в тот момент, мне вдруг показалось, что беглеца, которому я уже мысленно симпатизировал, схватили где-то рядом и именно в этот момент. Но за стенкой палатки была тишина, а на сотни километров вокруг не было зон (если не считать зоны в «Х-файлах»), и я уснул. Так бы и забыл этот сон, как и многие-многие другие не менее яркие, если бы не...
...Во время обратной дороги мы заночевали на железнодорожном вокзале Красноярска, нашу колоритную группу веселых таежников, наверняка, запомнили соседи по залу ожидания. А утром я посадил всех на поезд до Москвы, а сам сел на скорый «Красноярск-Новороссийск» (меня ждала следующая, не менее интересная экспедиция). Ехать долго, и я, чтобы не терять время принялся рисовать карты-схемы наиболее красивых недавно виденных в тайге мест. На третьи сутки ко мне подсел скучающий молодой солдат с погонами Внутренних Войск и, желая завязать разговор, похвалил рисунки, спросил, где мои попутчики, он, оказывается, запомнил нас еще на вокзале, ну а дальше пошла неторопливая беседа. Парень был радистом и запомнил нас как раз потому, что мы доставали и опробовали в зале свои портативные радиостанции. «А покажите эти радиостанции еще!» Мне вовсе не хотелось хвастаться в поезде дорогими вещами, и я отказался, мол, радиостанций у меня нет, увезли другие. «Жаль»,- говорит
Сижу за столом с пожилым сухощавым человеком в неказистом сером пиджаке. Вдруг он подносит ладони к вискам и делает какое-то движение пальцами. Он отстёгивает лицо! Когда я понимаю это, меня охватывает ужас. Он отнюдь не снимает маску, даже самую искусно изготовленную: он снимает лицо. Я судорожно отвожу глаза и не смею, не смею заглянуть туда: чтó там, мне не известно, но это нечто жуткое, непереносимое...
Одна моя знакомая рассказывала, что ей часто снился мужчина, который постоянно гнался за ней. Убегая от него что есть мочи, она просыпалась в ночи с колотящемся сердцем а потом долго не могла успокоится. Этот кошмар преследовал ее несколько лет.
И вот однажды, услышав знакомый топот за спиной, она вдруг решила не трогаться с места, а там будь что будет.
Она уже ощущала тяжелое дыхание преследователя, который стремительно приближался и большим усилием гасила в себе паническое желание сорваться с места и пуститься наутек.
И что же? Мужчина пробежал мимо, а она осталась стоять позади озадачено провожая его взглядом.
С тех пор он ее больше не преследовал.
17.12.08
Я совершенно не нуждалась в ее обществе. В зале ожидания было полно свободных мест, но эта тетка уселась рядом со мной. В поношенном тулупе, закутанная в серый возможно когда-то пуховой платок она еле втиснулась в кресло, всколыхнувши при этом весь ряд сидений. Ничуть не смущаясь произведенным шумом, она начала сразу же что-то искать в своих котомках, которые пристроила на обширных коленях. Я искоса наблюдала за ее манипуляциями. Закончив рыться, она, наконец, достала из одного узла замызганную картонную карточку. Беззвучно шевеля губами, начала внимательно изучать ее и вдруг, неожиданно резко подняв голову, заявила, обращаясь ко мне:
− В понедельник ты умрешь!
Я с достоинством молчала.
В доказательство своих слов она бросила мне на колени карточку. Я взяла ее в руки. Картон был темно-коричневого цвета грубый и шершавый. На одной его стороне кто-то черным фломастером вывел неумелой рукой кособокие буквы:
«Смерть»
− Так что тебе незачем ехать, − доверительно наклонилась она ко мне.
И тогда я поняла, что это правда.
На душе стало грустно, вот так скоро уходить из жизни куда-то в неизвестность, я чуть было не заплакала от жалости к себе и проснулась.
МААТ
Мне снилось: я работаю в музее
Искусств изящных. Петя Колядёнков
Там также подвизается. Должны
Мы то ль сдавать, то ль принимать экзамен:
Историю искусств. Какой-то группе
Моих учеников и подопечных
Я отвечаю на вопрос о блюде
Египетском (фарфоровом, однако),
Облитом яркой глянцевой лазурью.
Я это блюдо знаю хорошо:
Оно стоит вон там, вон в той витрине.
На нём — изображение богини
Вселенской Правды-Истины, Маас*.
Я
В 4. 30 утра я был зарезан насмерть опасной бритвой.
Начиналось всё исподволь, с долгих томительных сборов. Я куда-то уезжаю, очень далеко и надолго. Укладываются вещи, рядом потерянно стоит осунувшаяся Н. Планировка нашего жилья (вряд ли можно назвать его «квартирой») напоминает квартиру Аглаи, только из окон (первый этаж) открывается раздольный зимний русский пейзаж. Рядом Лёша Булавин в длинной серой рубахе навыпуск, с тяжёлым крестом на шее, и игумен Иннокентий в чёрной рясе. Я беру пакет со всеми оставшимися у меня долларами и вручаю им на сохранение. Они принимают, уверяют, что сохранят, и благословляют меня. Все выходят, но напоследок я ещё зачем-то заглядываю в маленькую комнату, налево по коридору (как у Аглаи). Затем выхожу, сажусь в сани и уезжаю.
Следующий эпизод: у меня в руках опасная бритва. Я поигрываю ею, кому-то угрожая: то ли в шутку, то ли всерьёз (скорее всё же в шутку). После этого уже сижу в ванне, довольно большой, опершись на бортик локтями. Ко мне подходит и присаживается на корточки рядом с ванной какой-то человек лет тридцати пяти. Он черняв, с кратчайшими волосами, у него интересное, располагающее к себе лицо (обаятельный), но вместе с тем чувствуется, что за этим обаянием такое скрывается... В руках у него опасная бритва. Мы ведём с ним какую-то шутливую, ни к чему не обязывающую беседу. Он всё время обаятельно улыбается. И вдруг проделывает два-три молниеносных, совершенно неуловимых движения правой рукой — и замирает, выжидающе глядя на меня. Я ровным счётом ничего не чувствую: ни боли, ни страха. Проходит некоторое время, мы оба по-прежнему напряжённо ждём. И вдруг у меня из затылка (точнее, из-под основания черепа) сильнейшей струёй начинает хлестать кровь. Только тогда я понимаю, что он перерезал мне бритвой артерию (интересно, какую?). Кровь хлещет, стекая тёплой струёй мне на спину. Её поток настолько силён, что я понимаю: всё, это конец. Опять же нет ни боли, ни страха, а есть спокойное осознание и мысль: так вóт как это происходит... В глазах появляются какие-то чёрные шарики, дыхание вот-вот прервётся — и тут я просыпаюсь.
На часах в кухне было 4. 30 утра.