Следующее утро тише прежнего. Молчат горлицы и бакланы. Только какая-то незнакомая, третья птица монотонно чеканит глухую сонную ноту.
Бросить курить легко - вроде бы говорил индеец у Кастанеды. Недавно тщательно перелистал эту книгу в мастерской отца, но ничего подобного не обнаружил. Кто мне сказал об индейце, уже не помню. И всё же я похитил Кастанеду, чтобы попытаться найти скорее не само высказывание, а объяснение, почему же легко. Впрочем, я быстро потерял интерес к перелистыванию этого шарлатанского труда. Тем более что меня захватила другая книга - с теми же словами, что бросить курить легко, но уже на обложке. Я закончил читать её на южном берегу, где и стал некурящим.
Поэтому на пляж я беру третью книгу. Положив на неё голову, почти засыпаю. Зашуршали камни - кто-то рядом устанавливает зонт. Женский грудной глубокий голос. Тихие императивы без единого повтора, не то что у других мам. Мальчик кидает камешки в воду: "Не задень дядю" - это обо мне. Я почти вижу точку в конце каждой её фразы. Такое контральто может принадлежать женщине не только умной, но и прекрасно сложённой. Мне ничего не стоит открыть глаза, чтобы убедиться в этом. Летучие молекулы её солнцезащитного крема наполняют мои лёгкие и одурманивают меня.
Жизнь длится в течение поцелуя, сказал поэт. А мне кажется, жизнь длится, пока спускаешься к морю.
Выхожу за ворота. Белый шум тополя перерастает в прибой. С каждым шагом всё выше горизонт. Куда иду – не знаю. Никуда. В область сингулярности. Я сын цыганки и считаюсь только со своей волей. Хотя на побережье это «никуда» часто означает путь к пристани или пляжу. Почти не отбрасывая тени, прохожу под циферблатом на автостанции. Стрелки неподвижны как гномоны.
Астрофизики, кузены поэтов, говорят, что мы живём в точке пересечения огромных скоростей. Представляю, как несётся в космосе лента Мёбиуса – сонная улица Ленина. Бешено вращаясь, летит киоск с узбекскими дынями. И вместе с ним кафе «Ветерок». И красивая бабушка, которая отбилась от экскурсионной группы и камнем на парапете раскалывает зелёный замшевый миндаль.
На площадке безлюдной лестницы, мощённой диабазом, в каменной стене открывается калитка. Выходит женщина – с высокой причёской, одетая в магазин, – и вспыхивает от лёгкого удовольствия: как быстро её свежий марафет нашёл свидетеля. Хорошенькой ручкой, избегая столкновения, приподнимает ветку инжира с антропоморфными плодами. Я смотрю ей вслед чуть дольше, чем позволяют рамки приличия.
Беззвучные пенные валы над крышей дома. Хвост разодранного кошками голубя в расщелине подпорной стены. Переплетение нагих фигур на горельефе «Араминды». Развилка, сбавляю шаг. Куда идти: к пристани – по Тимуру Фрунзе, или вверх – по Розе Люксембург?
Люксембург – это безотрадные, острые, как ланцеты олеандров, воспоминания о прострации юности с её сценариями будущей жизни. Затянувшееся студенчество, бочковое пиво, очередь в железнодорожные кассы.
И скорые дети. Конечно, они ангелы, но одновременно и хронометры твоего существования. Сначала отправляешь сына к музыкантам: отнеси купюру, пусть сыграют «Сингареллу». А потом чувствуешь ногу ангела на горле собственной песни. Потому что дети крадут энергию бунта.
Груз здравого смысла делает меня плоским. Чтобы прервать порочный круг благоразумных действий, необходимо в каком-то смысле выпить. Там внизу, на пристани, есть кабак, зимой это шофёрская столовая. Сколько мне расхламлять гараж, ездить на бакалею, ухаживать за опунциями и вообще быть архистратигом своих ангелов, – вместо того чтобы писать по тысяче слов в день, как Джек Лондон? По тысяче слов оголтелой и элегантной прозы. Так думаю я, осторожно ступая по диабазу, скользкому как московский асфальт в ночном декабре. Но музыканты, поди, состарились, и репертуар в этом кабаке совсем другой.
Куда же повернуть – на Розу или Тимура?
Не видеть его, быть почти равнодушным к нему. Когда за рулём. Не смотреть, не впускать в сознание. Иными словами, в движении, с Южнобережного шоссе не видеть его бесспорно. А краем глаза. Или как чуждый элемент пейзажа. К которому, кажется, уже утрачена чувствительность. Не смотреть назад в зеркала.
А когда я приехал и спустился с улицы Первого Мая в наш двор, вообще было не до него – чинил водопровод. Трубу в стене прорвало.
Самому его не видя, приходилось и постояльцам, приехавшим в ночи, говорить: «Вон – сразу за можжевельником. Да чего там смотреть, завтра увидите». Хотя, признаться, мне вообще непонятно, что в нём можно увидеть и как на него смотреть. На нём же невозможно сосредоточиться. Чем больше охватываешь его взглядом, тем меньше постигаешь. Восторг перед ним лицемерен и лишь откладывает скуку.
Смотреть на него мы приходили с мамой на капитанский мостик – верхнюю площадку разрушенной железной лестницы, которая когда-то вела к малому пляжу. Мама была здесь восемь лет назад, а ничего не изменилось. Почти. Лестница сгнила, отстроили новую. Но те же заросли. Не подходи близко. Помойка. И пляж как на ладони. Помню, по краю обрыва гулял с Джеком в шторм. Джек прижимал уши и жался ко мне. А у меня на груди от шквала свистел висящий на шнурке свисток.
Все кругом говорят: надо много ходить. Вот мама и ходит вдоль берега. И к чёрту эти скандинавские палки. На малый пляж она не спускается: галька на нём крупнее, чем на городском, того и гляди споткнёшься. И если я отправляюсь её искать – а она часто не берёт трубку, – то начинаю с городского.
С малого пляжа раньше уходит солнце, после обеда он совсем пустынный. Можно почитать книжку, а то и просто поспать. Сегодня я был там дольше прежнего, а когда вернулся, мама сказала – тихо, но всё же во всеуслышание, – что видела меня с капитанского мостика. А как узнала издалека, подумал я. Да конечно по плавкам. Сигнально-красным. Махала тебе рукой, а ты вроде смотрел в мою сторону и не видел. У меня плохое зрение вдаль, и, похоже, она не знает об этом, ведь мы живём разными домами несколько десятков лет. Не видя вдаль, и сам ведёшь себя как невидимка. Или желаешь быть незаметным. Забытым. Обычная детская игра. Но ты не спешишь назвать причины, по которым не пришёл на обед. Потребность в эмоциональной разгрузке. Тёплые камни, сонный плеск волн.
И вчерашняя знакомая, которая пришла проститься с ним. Наверное, только перед отъездом его можно увидеть по-настоящему. По крайней мере, если всматриваться в него так же настойчиво, как она. Ай-Петри, Чёрный бугор, храм Архистратига Михаила, дворец, мыс Ай-Тодор. Наверху кукуют горлицы, а где-то фырчит газель. Она откидывает мокрые волосы в сторону, приседает к сумочке, достаёт планшет и, стараясь удерживать горизонт, снимает панораму – вместе с берегом и со мной.
Это цитата сообщения Бивис Оригинальное сообщение
Про медали Василия Сталина и Адама Кадырова. Пикабу на связи.
Можно ли сравнивать Aдaмa Kaдыpoвa с сыном Сталина?
от kottoblog
И снова ко мне обратились негодующие выходцы из одной солнечной республики нашей страны! Пока одни требовали заткнуться, не трогать медали Aдaмa Kaдыpoвa , а писать про Брежнева, другие потребовали заткнуться, не трогать медали Адама и писать про сына Сталина. К Сталину ведь у этих граждан особая ненависть. Казалось бы, человек увез их подальше от фронта, выдал землю, познакомил с прекрасным и гостеприимным Казахстаном, который принял их, как родных. Но нет, не любят. А меня же два раза просить не надо! Учитывая, что сравнение Адама с Брежневым читателям очень хорошо зашло, то напишу и про Васю Сталина. И сравню. Здесь сравнение даже будет поинтереснее. Потому что оба сыновья, любимые и младшие.
Василий Сталин в 11 лет потерял мать. Отец у него был занятой, поэтому воспитывался он, по сути, охраной Сталина. Если каждый день видеть боевых мужиков, которые пьют, курят и ходят по бабам, то совершенно закономерно, что Василий стал четким, дерзким, начал пить, курить и ходить по бабам. Учился он в простой школе. Сталин на протяжении всей своей жизни требовал, чтобы к его сыну относились максимально строго и жестко, не давая ни малейших поблажек за его фамилию. Но людей не изменить и все сотрудники школы изо всех сил дули Васе в попу, во всем потакая и портя его. А один учитель написал Сталину лично письмо, где возмутился положением дел в школе вообще и его сыном в частности. И Сталин в ответном письме школьному учителю извинялся, благодарил за твердую позицию учителя, сетовал на "людей-тряпок", которые потакают его сыну и радовался, что остались еще принципиальные учителя, которые не дают спуска его избалованному сынку. Вы себе сегодня такое представить можете?
После школы Василий отправился в авиационную школу. Учиться Вася не любил, а вот летать обожал и летчиком стал хорошим. Но хулиганистым. Он освоил почти все доступные самолеты. После авиационной школы - академия Жуковского и курсы для командиров эскадрилий. К 1941 году он пришел летчиком-инспектором. Когда началась война, Василий стал активно проситься на фронт и очень горевал, что его не пускают. Вырвался он туда только в 1942 году. За войну совершил 27 боевых вылетов, сбил 2 самолета лично и, говорят, еще 3 в группе. Да-да, не в лагере двух связанных пленных летчиков избил, а в небе, в честном бою. Можно сколько угодно говорить, что его там прикрывали другие летчики. Но воздушный бой - дело непредсказуемое и скоротечное. Одна меткая очередь и все. Василий был хорошим летчиком, но это не Покрышкин и не Кожедуб. Не давали ему воевать, поэтому боевого опыта маловато. Не давали, к слову, не из-за того, что жалели. Просто после пленения Якова, старшего сына Сталина, не хватало еще, чтобы и второй в плен попал. А для сбитого летчика это самый вероятный вариант. Сыновья же Сталина в плену - это шикарный пропагандистский козырь для врага. Поэтому боевого опыта набраться ему было особо негде. А с кем ты столкнешься в воздухе - загадка. Там может оказаться реальный ас, которому такие, как Вася - разминка. Но Василий все равно рвался в бой. И летал даже будучи командиром полка. Так как Василий хулиганом быть не перестал, то даже во время войны отец его регулярно воспитывал: понижал в должности, накладывал взыскания.
Герой Советского Союза Федор Прокопенко рассказывал, как в одном бою в хвост Василию зашел немецкий истребитель. Федор сбил его. Василий не забыл. И после войны подарил Федору фотографию, на которой написал: «Спасибо за жизнь. Жизнь — это Родина». Я считаю, что это очень показательный поступок, характеризующий человека. Зажравшийся мажор влиятельного папы так бы не сделал, никогда. Так как история вообще и Второй Мировой в частности, мое главное хобби, то я прочитал сотни мемуаров и воспоминаний ветеранов. И практически никто из тех, кто был знаком с Василием лично, не отзывался о нем, как о злом или подлом человеке. Да, он был хулиган, бабник, любил выпить. Очень вспыльчивый, эмоциональный, несдержанный, раздражительный, местами грубый. Но, в то же время, смелый, справедливый, не злопамятный и не мстительный, щедрый, великодушный. В быту аскетичный, как и отец. Всегда заботился о своих подчиненных, участвовал в их жизни, всеми силами помогал решать возникающие проблемы, переживал о погибших. После войны, когда у него появилась такая возможность, улучшал жилищные условия подчиненных, чтобы расселить их из бараков. Выбил усадьбу Марфино, аккуратно ее отреставрировал и сделал там роскошный и бесплатный дом отдыха для летчиков и их семей. Если даже учителя заискивали перед Василием, то во взрослой жизни это усилилось. Все, кто мог, его активно заваливали подарками, пытаясь подмазаться. В итоге, у него скопилось аж 14 машин. И тогда Василий приказал определить в полках лучших командиров и подарил все машины им.
В итоге, прошедший всю войну младший товарищ Сталин к 24 годам получил 9 наград:
Два ордена
Первый сон долго дышал мне в затылок. Он вспомнился, когда я приехал к маме. А в следующие ночи приснился второй и третий. Потом четвёртый и пятый – парад снов какой-то. Не успеваю с ними.
В первом сне надменная, как дачный казначей, восточная женщина выдаёт мне прозрачную пластичную массу, похожую на ту, в которую играют дети. Я сжимаю её в руке, так, что она выплёскивается между пальцами. Для чего это нужно, не понимаю. Наверное, это особая дактилоскопическая процедура, чтобы получить отпечатки одновременно всех моих пальцев... За спиной женщины строение – старое, двухэтажное и сокрушённое, без окон и дверей, со снесённым наполовину чердаком и рухнувшим сводом, который, судя по сохранившемуся фрагменту, когда-то был из кирпича, сложенного арочным способом без поддерживающего каркаса, не знаю, возможно ли это технически в широкой плоскости. По всей видимости, в результате пожара свод рухнул, и теперь открылось, с какой небрежностью с внутренней стороны стен клали кирпич – я разглядел, что кое-где всунут даже шамотный.
Вечером этого же дня – а это были первые дни января, перед Рождеством, дороги свободны, но пришлось постоять и в Люберцах, и в Жуковском – я приехал к маме, поцеловал её седую голову, прошёл в гостиную и сел на диван. Из шкатулки с рукодельем, стоящей тут же, на широком подлокотнике, вынул силиконовый шар. Это для тренировок: у мамы плохо сгибаются пальцы от артрита. Размял его в руке – и здесь вспомнил сон. Пересказал его маме с той интонацией, с которой восстанавливают картину произошедшего. Мне тоже, говорит мама, недавно приснился дом, но он не был разрушенный. И медленно повторила, словно возражая кому-то:
– Нет, он не был разрушенный.
Я родился в том же доме, что и мама, на улице Революции. Сейчас на его месте пустырь. Иногда мы приезжаем с мамой к этому месту. Я говорю: вот те деревья остались, они росли через дорогу. Мне приятно видеть, как проясняется её лицо. Она подтверждает, что это те деревья. Как они называются, спрашивает она. Не разбираюсь в них, просто деревья. Может, вётлы.
Но речь вот о чём. В своём сне она шла по нашей улице и увидела, что один из соседских домов исчез. Так она рассказала. И я сразу вспомнил – уже не сон, а прошлое: этот соседский дом сгорел на наших глазах, а потом мы, дети, играли на его пепелище. Было страшно видеть среди углей синие глаза кукол.
Во втором сне я испытал чувство, известное убийце, который не только избегнул наказания, но и забыл о преступлении – и прожил в счастливом неведении много лет. Но однажды что-то стало проясняться… Хотя это могло быть, скажем, отголосками греха Адама. Этот сон, впрочем, я опущу, потому что не успел его вовремя записать, в нём нужно самому разобраться, а подробности потом выложить иносказательно, чтобы они не были истолкованы против меня. Иносказательность – законная плата за откровенность.
Никто не будет спорить, что, когда переживаешь других людей, собственная совесть по этому поводу хотя бы немного, но омрачена.
А лучше просто забыть о забытом.
Ведь я не об ужасном сейчас. Наоборот, о весёлом.
Это, как всегда, попытка начала нового разговора. С самим собой и читателем.
Я непростительно и недостойно не обращался к дневнику с пандемии. И пропустил поздравления со своим 50-летием от стойких эпистолярных друзей. Многие следующие регулярные тексты будут посвящены им. До встречи.
С днём рождения лета, дорогие друзья! Неповторимых первых минут, и дней, и ночей)