Длинные выходные подвыбили из колеи. 

В пятницу отметили с друзьями бесовский праздник, полирнув просмотром Амадеуса в режиссерской версии. В субботу сходили на ярмарку игр, поглазели, закупились парой новинок в коллекцию. В воскресенье был семейный день в Земперопере, по дешевке попали на Похищение из сераля , постановку, которую уже видели с Софией, когда ей было лет 9. Все, особенно Филипп, высидели на отлично. Потом еще зашли к другу Косте, по традиции... 

В общем, поработать не удалось. Но работать, когда полон дом детей иллюзорно, Энтропия начинает зашкаливать.

И вот наступил ноябрь... Конец года не за горами, надо вложить все силы в дописывание работы. Чем сейчас и займусь.

И Лео такой молодой и юный отряд впереди! Ведь может еще Голливуд рождать нетривиальное, многодонное, уморительно-трагическое кино, может! Последний фильм Пола Томаса Андерсона тому подтверждение. Многое отсылает в нем к уже бывшему, например, "Тучные годы позади", но смешение жанров дало удивительные результат. Вроде и экшен с погонями и перестрелками, но приправленный шутками о конфликте поколений. Вроде политическая драма, но с перехлестами в карикатуру. Мы знаем показанную в фильме Америку контрастов, и кино точно станет знаковым, куда бы ни пошел завтра тарантас истории. А уж какая игра актеров! Кажется, это одна из лучших ролей Шона Пенна, до мельчайших деталей мимики продуманная, прожитая роль исправного вояки, который рад бы, как говорится, в рай господ в пробковых шлемах, да грехи молодости не позволяют. В конце сладкая смерть от коллег напрямик опосля включения в клуб избранных, за собственным столом. С улыбкой на покоцанных устах! Нечто гоголевское сквозит в том кадре! Ну а Лео в роли некультяпистого революционера на пенсии, забывшего ответ на контрольный вопрос, просто заглядение! 

Под конец и не скажешь кто с кем согрешил в нынешней Америке и будто всё обман, туман и тлен. Только привязанность и верность дружбе - героическая взаимовыручка революционеров, кажутся добродетелями в фильме; но и они показаны с вывертом, карикатурно. "Битва за битвой" - последний бой, он трудный самый! - кажется восхитительным зеркалом, который режиссер Андерсон, перефразируя Стендаля, протащил вдоль хайвея и то, что он увидел в отражении это фантасмагория и карнавал, где все смыслы давно вывернуты наизнанку. 

Вчера посетил выставку Мунка в Хемнице. Надо сказать, что я довольно плохо знал его творчество, кроме "Крика", конечно. А "Крик" оказался довольно необычным для его творчества. Оно весьма многогранно - особенно серия "Альфа и Омега" ну совершенно гойевского масштаба.

Альфа и бастарды Омеги, перед тем, как они его растерзают Эдвард Мунк
Я, надо сказать, немного размазан. Такое проникновение в самое сокровенное жизни человеческой - смерть, любовь, страдания... Например, "Поцелуй" Мунка не уступает климтовскому, по моему скромному мнению.



Der Kuss

Forget, forgive; conclude and be agreed.
(King Richard, Act 1 Scene 1)

Вот после напряженной работы минувших дней я распечатал чуть более половины работы - 160 страниц (вступление, 1 - 4 главы) на финальную вычитку. В этих главах существенно менять уже ничего не буду. Разве что косметически. пятая и шестая главы еще корректируются, я их ожидаю в течение следующих двух недель. Седьмая уже вычитана, но я хочу туда еще кое-чего накинуть. И заключение надо написать. Но я его буду писать лишь после основательно прочтения всей работы. Под занавес. Я вижу свет в конце туннеля, но лучше бы, если бы на календаре было 23 сентября, а не октября.

Эх, помнится качал я с осла году так в 2006-7 и засматривался фильмом-оперой "Тоска" с Аланьей, Георгиу и Раймонди. В ту пору билеты на концерт Аланьи в Москве стоили тысяч по 10-12, вне бюджета простого студента, каковым я о ту пору и был. Но вот заветный час настал, и французский (скандальный - помним историю с Радамесом в Ла Скала) тенор заехал в наши края петь Каварадосси, а заодно и жену свою, польскую певицу Александру Куржак прихватил. Вообще, мне повезло с кастом на Тоску - то Хосе Кура приедет, то Роберто Аланья... Было бы так со всеми хитами, которые идут в Земпере. Но это всё мечты...
Про постановку я вероятно уже писал в прошлые разы - довольно минималистично и предсказуемо до зевоты, но по нашим временам спасибо, что без эпатажа и переноса на гейскую рэйв-вечеринку или далекое будущее.
Аланья, несмотря на все тяжелые партии, которые он всем злопыхателям супротив поет уже лет двадцать, сохранил голос и свою замечательную технику. Например, потрясающие пианиссимо в "O dolci mani". И все-таки партия Каварадосси не совсем, мягко скажем, ему по голосу, точнее не такая партия, где он может свои сильные стороны показать. Он, конечно, форсит и в ноты попадает - и "La Vita mi costasse" , и "Vittoria!" прозвучали вполне себе некриминально. Однако было впечатление, что дорогим микроскопом забивают гвозди. Такие легкие спинтовые моменты, вроде "И сияли звезды", которую даже Краус с Лемешевым пели, прозвучали замечательно, без всякой скидки на возраст, но вот остальное... Ладно, я очень рад, что услышал Аланью в живую - все-таки он один из лучших, немногих лучших теноров конца двадцатого и начала двадцать первого веков.
Его спутница, кстати, мне вполне понравилась - мне нравятся, когда заглавную партию поют парящие над оркестром голоса. Когда есть трепещущее страдание в голосе не только в патетических моментах, как в арии в конце второго акта, но и игривость, эпатажность, как дуэте акта первого. Правда вот актерски меня многое не очень убедило. Как-то всё нелепо, наигранно. Ну да ладно. Вот барон Скарпиа Олександр Пушняк - нечто шаляпинское, эх, разудись. Ну совсем не страшный он получился. Похожий на какого-то екатерининского вельможу, с пузиком, перетянутым бантом. Слыхали мы и лучших Скарпиа, видит бог...
Наконец, на последнем месте того вечера был оркестр и дирижер, запамятовал имя. И расползаний было полно, и киксовали духовые, и тем в дуэте был слишком быстрый. Казалось, что под Аланью специально брался темп, чтобы он всё вытянул, получалось довольно ходульно.
В целом же, подводя черту, я очень доволен! После завершения спектакля мы не только программку подписали - одна русская тетка заставила звезду поставить автограф на дюжине фотографий. Что она с ними делает? Засаливает? - но и сфоткались с девочками, Аланьей и мною. Им так несказанно повезло, что их первая "Тоска" была с таким составом! Аланья, чей родной язык французский, когда я ему сказал, что для С. и В. это первый пуччиниевский шедевр, сказал, что я молодец, что приобщаю их! Те правда сами молодцы - отстояли почти три часа, а потом еще живо обсуждали какой Аланья душка и как здорово прошел тот вечер. Я тут, кстати, раздумываю еще разок сбегать. У нас в Дрездене такие музыкальные события не так уж и часты. Стоячие места взять довольно легко, придя минут за пятнадцать до начала их продажи. Обычные билеты - для тех, кто ходит в театр раз в год.)

Читать далее...

Всё на глазок, примерно. Автобус везет примерно в твою сторону и высаживает в паре километров, но ведь везет же!
Лифт подвозит примерно на твой этаж, и если не придерживать двери, остановится в межэтажье.
В ресторане в счет записывают примерно то, что заказал.
В целом ощущения как попасть снова в Москву года 96-го. Всё облезлое, в граффити. Барахолки на остановках, цыгане на светофорах, повсеместный цигель-цигель-ай-лю-лю и эклектика смешения рекламы, долгостроев, развалин и новехоньких стеклянных офисных центров, налепленных впритык с особняками будто с Невского, с венской лепниной, портиками, резными деревянными дверьми. Думаю, в начале 90-х по всей бывшей ГДР было так, а сейчас какие-то маленькие городки в Саксонии-Анхальт или чешское захолустье могли бы создать схожее впечатление. Правда ни то, ни то не столица страны, что немного их оправдывает. Равнодушие к имиджу, свойственное Белграду и его властям, даже до известной степени подкупает. Трамвай едет? Едет! Ну а зачем тогда его менять на новый, который к тому же не подойдет по ширине полотна? Никогда не вмешивайся в работающую систему.
Москва давно оставила позади белградский раздрай. В Москве сделали, как говорила кастелянша главного здания на улице Радио икебану. Есть, однако, нечто невротическое в остервенелом вычищении всего, о что глаз может поскользнуться. В какой-то миг забота о внешнем становится одержимостью и симптомом фашизации. Поэтому к ровным лужайкам и вычищенным улицам я всегда относился с подозрением. Часто именно за ними скрывается какое-нибудь наиболее изощренное и поставленное на поток злодейство. А в Белграде даже в мемориале Тито какой-то мужик выгуливал собаку. Вроде запрещено, но на глазок.
Неделя в Белграде показала, что от подлинной босоногой свободы духа я порядком отвык.

+2

За две недели упорного труда подготовил более-менее божески первые две главы и четвертую. Еще три читаются коллегами. Их я тоже в течение пары недель обновлю. Получается около 100 тыс. слов, сиречь 300 страниц. Это при том, что из первых двух глав я выкинул в общей сложности 70 страниц, эквивалент магистерской работы. Всего 12 больших кусков. Что с ними делать пока не очень понятно. Труда туда вложено на полгода.
На 80 процентов переписал Вступление, его тоже кому-то надо дать на проверку. И, остается проблема с пятой, самой длинной главой. Её некому вычитывать. Я уже всех впряг. Возможности исчерпаны. Возможно придется просить кого-то за бабулосы. Тут ведь нужна не только минимальная компетенция, но и родной дойч. Пока я придерживаюсь собственного плана сдать в начале ноября.
С начала ноября уже новый проект меня ждет в Кенигштайне. О побеге генерала Жиро с крепости.

Нет, она не полька, а немка, в свое время они с мужем держали лавку в Берлине. Им Гитлер никогда не нравился, и они, конечно, должны были вести себя поосторожней, а не высказывать без оглядки свое мнение. В 1935 году гестаповцы увели ее мужа, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Она, естественно, сильно горевала, но кушать все равно надо, и она продолжала торговать в своей лавке до 1938 года, когда Гитлер, «der Lump» [23] , выступил по радио со знаменитой речью, в которой объявил, что хочет начать войну.
Она возмутилась и написала ему. Написала лично, «господину Адольфу Гитлеру, рейхсканцлеру, Берлин», и в этом длинном письме настоятельно рекомендовала ему не начинать войну, потому что погибнет много людей, а кроме того, эта война обязательно будет проиграна, потому что и ребенку понятно, что победить весь мир невозможно. Она подписалась своим именем, указала свой адрес, отправила письмо и стала ждать.
Через пять дней к ней пришли молодчики в коричневых рубашках и под предлогом обыска обчистили ее, перевернув вверх дном дом и лавку. Что они нашли? Да ничего, кроме черновика письма, она политикой не занималась. Через две недели ее вызвали в гестапо. Она думала, ее будут бить, а потом отправят в лагерь, но вместо этого ей с грубым презрением заявили, что надо бы ее повесить, да на такую старую глупую козу («eine alte blöde Ziege») веревку тратить жалко. После этого у нее отобрали торговую лицензию и выслали из Берлина.
В Силезии она кое-как перебивалась случайными заработками и торговлей на черном рынке, пока, как она и предсказывала, немцы не проиграли войну. Поскольку все здесь знали про ее поступок, польские власти предоставили ей лицензию на торговлю продовольствием. И теперь она живет спокойно и окончательно убедилась в том, что, если бы сильные мира сего прислушивались к ее советам, мир был бы гораздо лучше.

Какие-то совсем крамольные мысли лезут в голову....

Среди литературных свидетельств людей прошедших лагеря и тюрьмы особняком стоит книга Кристофера Берни "Одиночное заключение", причем не только лишь из-за самой истории в книге рассказанной - а она безусловно интересна! - но и благодаря литературным достоинствам этого не побоюсь этого слова философского эссе-размышления.
Берни, происходивший из старинного шотландского рода, успел повоевать с фашистами в Норвегии, прежде чем его послали с секретной миссией в оккупированную Францию. Там его в августе 1942 года арестовало Гестапо. Оказавшись в тюрьме Фресне, Берни и не предполагал, что ему придется провести в одиночном заключении целых 526 дней, полных тревоги и ожидания скорой казни, упражнений ума и попыток разгадать главные загадки мира, проклятые вопросы. Откуда в мире зло? Почему Бог завет нас к себе и отталкивает строгими требованиями? Какое поведение возможно, если события ускользают из под нашего контроля? "Одиночное заключение" будто пометки, оставленные на карте первопроходцем. Мы можем проследить, соприкоснуться с тем, что наполняло целых полтора года жизнь человека, практически полностью отрезанного от внешнего мира (разговоры с надзирателями и перестукивания, да крики в слив не в счет). Позднее, угодив в Бухенвальд, Берни пригодились качества, приобретенные во время долгого одиночного заключения, которому он без тени сомнений отдавал предпочтение, сравнивая его с шумным и неугомонным лагерем. В одиночке свобода, ограниченная лишь голодом и звериным желанием двигаться, замечает Кристофер Берни. Желанием, которое он умудрился утолять в крошечном пространстве своей камеры:
“The experiment proved that the most satisfactory method was to go straight up and down, taking five paces from end to end and pivoting round on the last in such a way as to keep the rhythm even. It was strangely calming and absorbing….The motion and sound became hypnotic, like the drip of water or the pulse of a drum.”
Читать далее...

О шурах-мурах с фройляйн мы мечтали,
В краю далеком этом полном чар,
Но пыл наш чувственный развеялся как пар,
Когда о карах за распутство мы узнали.

За комплимент, улыбку, что прельщает,
За флирт, столь безобидный до поры
Расстрел нам предписанье обещает -
С любовью не шути у немчуры.

О фрау, ты гони того, кто не спуская глаз
С тебя, пылает страстью, как сама влюбленность!
Ведь это пленный, хоть и ловелас.

И если вдруг в уединенный час
Свою ему проявишь благосклонность -
Он горстью пуль заплатит за экстаз.

*************************************

Nous qui avions rêvé d'un amour en partage
Avec quelque "Backfisch" de ce pays charmant,
Nous sommes refroidis, car le libertinage
A, parait-il, ici, cruels désagréments!

Pour un caprice, un flirt, un baiser, une oeillade,
Ou pour ce qui s'appelle un transport en commun,
La loi, prévoit, dit-on, pour nous la fusillade.
Ils ne badinent pas avec l'amour, les Huns!

0 gnaedige Frau! Eloignez celui dont
La passion est tendre et que l'amour emballe
Si c'est un prisonnier jouant les Céladon.

Car si de vos faveurs vous lui faisiez le don
Il lui en couterait, au bas mot, douze balles,
Tarif extravagant pour un simple abandon.......

Сначала ты понижаешь стандарты и игнорируешь правила для тех, против кого ярость благородная, отбросов и врагов рода человеческого.

Потом ты опускаешь планку для тех, кто тебе не нравится или кто по твоему мнению ошибается.

Затем не успеваешь оглянуться как эти самые стандарты и правила и на тебя самого не распространяются и сам черт тебе не брат. Агрессия легко становится аутоагрессией и как степной пожар начинает пожирать всё вокруг без разбора. Почти все авторитарные структуры стараются изо всех сил, чтобы этого не допустить - но кровь капающая с топора имеет свою притягательность, а палач, придя домой, не может забыть чувство торжества и господства над жизнью и смертью.

Субъект начинает отсекать фрагменты себя, части души, подвергая их аутоагрессии, пока не остается маленький островок, с которого и идут приказы о наказании. Следом и его поглощают тёмные воды ненависти.

Расщепляться, наказать, а потом перестать наказывать. Отказаться от языка ненависти, от рвотных посылов справедливого негодования. И конечно стандарты, правила, кодексы чести. Так и только так можно остановить самопожирание ненавистью.

Помфрет. Замковая башня.
Входит король Ричард.

Король Ричард

Живя в тюрьме, я часто размышляю, -
Как мне ее вселенной уподобить?
Но во вселенной - множество существ,
А здесь - лишь я, и больше никого.
Как сравнивать? И все же попытаюсь.
Представим, что мой мозг с моей душой
В супружестве. От них родятся мысли,
Дающие дальнейшее потомство.
Вот племя, что живет в сем малом мире.
На племя, что живет в том, внешнем, мире,
Похоже удивительно оно:
Ведь мысли тоже вечно недовольны.
Так, мысли о божественном всегда
Сплетаются с сомненьями, и часто
Одна из них другой противоречит;
Здесь, например, "Придите все", а там -
"Ко мне попасть не легче, чем пройти
Верблюду сквозь игольное ушко".
Иное у честолюбивых мыслей,
Им надобно несбыточных чудес:
Чтоб эти ногти слабые могли
Прорыть проход сквозь каменную толщу,
Разрушить грубый мир тюремных стен.
Но так как это неосуществимо, -
В своей гордыне гибнут мысли те.
А мысли о смиренье и покое
Твердят о том, что в рабстве у Фортуны
Не первый я и, верно, не последний.
Так утешается в своем позоре
Колодник жалкий - тем, что до него
Сидели тысячи бродяг в колодках, -
И ощущает облегченье он,
Переложив груз своего несчастья
На плечи тех, кто прежде отстрадал. -
В одном лице я здесь играю многих,
Но все они судьбою недовольны.
То я - король, но, встретившись с изменой.
Я нищему завидую. И вот,
Я - нищий. Но тяжелые лишенья
Внушают мне, что королем быть лучше.
И вновь на мне венец. И вспоминаю
Я снова, что развенчан Болингброком
И стал ничем. Но, кем бы я ни стал, -
И всякий, если только человек он,
Ничем не будет никогда доволен
И обретет покой, лишь став ничем.

Путешествие к сердцу тьмы продолжается, а загадка человеческого опустошения вероятно никогда не будет разгадана до конца. Просто что-то внутри умирает, позволяя бесчувственно наблюдать за тем, как по твоему приказу молодых и старых, женщин и мужчин ликвидируют во имя "великой идеи". После процесса Эйхмана мы все знаем, про убийц за письменным столом. После фильма Ланцманна мы заглянули в глаза монстрам. Но остаются жертвы, те, кого лишили жизни, будущего, памяти, вернули в запасники вселенной по атомам. Как девушка Бофана, лицо с обложки, которую зверски пытали, а затем убили в самом начале жизни. Без всякой даже надуманной причины. Теперь её лик вырван у забвения.

Рити Пан сам переживший пятилетний ужас правления "красных кхмеров", встретился сперва с заплечными мастерами, работниками жуткой тюрьмы С-21, записав с ними интервью прямо в мрачных интерьерах лютого застенка, а затем и ответственным за ее работу товарищем Дутем. Некоторое время спустя после выхода фильма режиссер написал в соавторстве с Кристофом Батайем некое размышление над тем, что это было. Не то, чтобы фильм был неполноценен - напротив, он даже местами избыточен. Вот сидит дедулька и со слезами умиления на глазах рассказывает каким слепым орудием партии и служившей ей программой идеологии он был. Как он, исправный служака, незатейливый ищейка, просто выполнял свой долг перед народом. Боже, сколько такого подобного мы уже слышали и от Эйхмана, и от эсесовцев, которых тайно снимал Ланцманн. Как все эти безжалостные палачи мимикрируют под часть исторического пейзажа и "время было такое", "враг есть враг"! Старые партийцы, старые НКВДешники вполне могли бы наговорить нечто подобное, если бы у России в 80х был свой Ланцманн. Был свой Рити Пан. Вместо них, у нас был Феликс Чуев, смотревший на Молотова с нескрываемым обожанием, В фильме мы не слышим вопросов режиссера, они как раз пояснены в книге, пояснена подоплека вопросов, поэтому стоит прочитать книгу после фильма, а не наоборот.

Однако, помимо фактического фона, в книге рассказана и трагическая судьба самого автора и его семьи в период геноцида, трогательная любовь к погибшим родителям, боль от их потери, но и собственная война за выживание, звериная и ожесточенная борьба совсем молодого человека, который не хочет на тот свет. И в перехлест истории товарища Дутя, встречи с ним, его ложь, его смех, его лирические отступления и цитаты из великих французских поэтов. Каким самообладанием должен был обладать Рити Пан чтобы не изрыгнуть на этого врага рода человеческого всю свою боль, гнев, желание возмездия? Говорить с ним, играть в интеллектуальные шахматы, превращающиеся время от времени в "чапаева" - это всё вероятно стоило автору больших усилий. И в этом его подвиг. Говорить так неимоверно тяжело, когда нет ничего, кроме бесконечной боли. Фантастическая пустота от изничтоженных, превращенных в пыль жизней "кричит", но мы её не слышим. Рити Пан связал в своей книге голос убийцы, душегуба, мучителя и голос растоптанной, но не утративший дар речи жертвы.

Шуберта песню мурлыча под нос,
Я выйду из дома в трескучий мороз:
Тут рикша стоит на хрустящем снегу
И сяду в нее, и себя запрягу.
Начну я хлестать, понукать, унижать,
Пытаться заставить скотину бежать.
Беги же, скотина, в поту и соплях,
Кровавя ступнИ о верхушки коряг.
Давай, наливайся, яремная жила!
На мягкой подушке трясет пассажира.
Вот-вот и уснет он, дремотой сражен -
Его бесконечным окажется сон.